Скачать в формате  DOC  EPUB  FB2  PDF

Семинар по биоэтике студентов СФИ со свящ.-проф. Георгием Кочетковым с участием преподавателей СФИ Г.Л. Мурав­ник, к. м. н. О.Б. Поляковой и к. м. н. О.А. Ермолаева, состоявшийся 8 июня 2009 г.

Сегодня у нас маленький итоговый семинар, и я очень рад, что здесь присутствуют Г.Л. Муравник, О.А. Ермолаев и О.Б. Полякова. У нас четыре академических часа, и это замечательно. Вам давали зада­ние на дом к семинару?

Г. Муравник. Мы решили, что студенты подумают и сформули­руют вопросы, которые им представляются наиболее сложными и ко­торые они хотели с Вами обсудить, чтобы услышать Ваше мнение и Ваш комментарий к ним.

О. Георгий. Да, мне тоже очень хочется, во-первых, услышать ваши вопросы, а во-вторых, обсудить их. Сколько у вас было лекций?

Г. Муравник. Шесть.

О. Георгий. Курс не очень большой, а программа большая. Это тот самый сложный случай, когда приходится какие-то вещи очень быстро наверстывать. Но это, может быть, даже и хорошо – чем ин­тенсивней, тем лучше, а то иногда всё бывает так растянуто, что слу­шаешь лекцию, уже забыв, о чём говорили в прошлый раз.

Я вас спрашивать сегодня не буду. Вы можете задавать нам воп­росы, и мы будем потихоньку беседовать, чтобы выяснить, насколько вы ухватили суть дела. Потому что вы прекрасно понимаете, что био­этика – вещь практическая. Она настолько же практична, насколь­ко любая этика. Плоха та этика, которая не имеет выхода на реаль­ную, конкретную жизнь.

В наше время все вопросы биоэтики резко обострились, не слу­чайно они выделились в отдельную специальную группу. Я думаю, что есть перспектива расширения этих проблем. Я представляю, как лет через двадцать студенты посмотрят на вашу программу и скажут: «Ой, как им было хорошо, как им было легко. Нам бы такое!» Но посмотрим, насколько действительно у вас всё хорошо и насколь­ко вам всё легко.

Что вас в прослушанном курсе больше всего зацепило? Что по­казалось наиболее актуальным или наиболее проблемным?

Г. Муравник. Весь круг вопросов, о которых мы говорили в те­чение семестра, мы всё равно не охватим и, может быть, не все зас­луживают пристального внимания в ходе семинара. Какие вопросы вам представляются наиболее актуальными и животрепещущими?

У меня вопрос о зарождении жизни в пробирке. Каково здесь соотношение воли Божьей и воли человеческой? Можно ли видеть в этом продолжение творения? Если клетка несёт на себе благодать Святого Духа как потенцию жизни, тогда это допус­тимо. Или это следствие грехопадения, и даже вопрос нельзя ставить так, что человек может зародиться в пробирке искус­ственным оплодотворением?

О. Георгий. Вопрос простой. Дело в том, что любая этика говорит о тех или иных границах. Но внутри границ находится не просто что-то одно, а некоторый спектр возможностей. Однако нам важно знать, где границы всего этого спектра. Мы, наверное, никогда не разгадаем загадку того, как зарождается жизнь. Мы не можем прямо и непос­редственно говорить, что клетка несёт благодать Святого Духа. Это было бы слишком. Благодать может содержаться в нас непосредствен­но, как это бывает в нашем сердце, по нашей вере, а может опосредо­ванно. Я думаю, вы понимаете, что здесь как раз тот случай, когда бла­годать, если и содержится – наверное, некое Божье благословение почивает на таком распространении принципа жизни, – то опосре­дованно. В этических вопросах всегда будьте поосторожнее с терми­нологией. Когда вы что-то говорите, будьте очень внимательны. От того, как вы поставите вопрос, будет зависеть, какой вы получите ответ. Если вы чуть-чуть неточно сформулируете вопрос, даже совершенно случайно, вы имеете очень большой шанс получить ошибку и в ответе.

В любом случае, неординарная ситуация – она и есть неорди­нарная ситуация. Речь о пробирке заходит не от хорошей жизни. Когда всё нормально, тогда, как говорится, и проблем нет. Всё есте­ственно, и уже потому, что естественно, потому и нормально. Это не самый высший принцип, данный нам от Бога, но он существует, и мы пренебрегать им не можем. Да, Бог выше естества, но выше, а не ниже. И человек бывает выше естества, но он не должен быть ниже сво­его естества. Это общий биоэтический принцип.

Дальше приходится рассуждать. Есть ситуации экстраординарные, форс-мажорные. У людей, допустим, нет детей, а они хотят их иметь, и для них это принципиально важно, скажем, для реализации своей личности и для своей духовной наполненности. Ведь (не всегда, но часто) бывает так, что человек хочет, чтобы деторождение, воспита­ние детей стало бы для него школой любви, своего рода духовной школой. Многие стремятся к этому не просто повинуясь инстинкту размножения. Хотя, конечно, у людей существует и такое, кто будет спорить, но у людей существует не только это. Если животные мо­гут довольствоваться одним инстинктом, и всё нормально, то чело­век не может остановиться только на этом. Он всегда может и дол­жен ставить те или иные духовные задачи, а не ограничиваться лишь тем, что ему приятно посмотреть на молодняк, повозиться с ним, что-то ему предложить, увидеть в другом себя и т. п. Часто родители думают, что если они в ребенке увидят себя, это и будет то, что надо. Нет, это ещё не совсем то, что надо. Это работает как раз лишь прин­цип естества, и только естества, что означает «назад на деревья». Но для человека этого мало. Поэтому и встала проблема: как быть супругам, скажем, которые по разным причинам естественным путём зачать ребенка не могут. Бывает так, что состояние здоровья мате­ри однозначно таково, что она на это неспособна. Бывают всякие ситуации и разные могут быть причины, вы это лучше меня знаете, когда пойти естественным путём не получается, но как раз тогда и могут возникнуть этические проблемы.

Наука и медицина теперь позволяют осуществить зачатие в про­бирке, экстракорпорально. Это при благоприятных обстоятельствах можно сделать так, чтобы зародыш не погиб. Но где здесь границы дозволенного? Позволительно ли вообще об этом думать? Как вы знаете, мнения христиан здесь расходятся. Одни говорят: да ника­ких проблем; а другие: нет, нельзя, потому что это не очень естествен­но. Пробирка – это не утроба матери, и люди, особо чувствитель­ные ко всяким немного психологизированным или мистическим моментам, говорят, что, знаете, если рождённый человек с самого начала не будет существовать в естественных для себя условиях, то он чего-то существенного недополучит.

Споры, конечно, будут продолжаться, однозначного ответа здесь нет и, наверное, не будет. Скорее всего, люди никогда не решат од­нозначно эту проблему, потому что для её окончательного решения надо дать точное определение человеческого естества, однако на сегодняшний день этого никто сделать не может.

Что такое человеческое естество? Где его границы? Я вам уже сказал: человек – существо особое, он может вести себя естествен­но или выше естественного, но он не должен вести себя ниже ес­тественного. Помните, как говорится в богослужебных книгах? «Пал ниже естества». Это выражение, помню, в молодости меня необык­новенно поразило. Я никогда такого не слышал и не мог себе пред­ставить, как можно пасть ниже естества. Это примерно то же са­мое, что провалиться под землю. Тем не менее святые отцы это вы­ражение употребляли и очень серьёзно к этому относились.

Вот, исходя из этого, вам и надо дальше рассуждать, только очень, очень осторожно, начиная с того, что более или менее ясно. Я бы по­шел от обратного: а где можно точно сказать, что вот так-то и так-то нельзя? И потом постепенно немного сужал бы эти границы, утес­нял их в соответствии с требованиями совести и этическими требо­ваниями. Во-первых, если мы с вами осуждаем прелюбодеяние, лю­бодеяние и тому подобное, то уже ясно, что никаким образом не будет позволительно брать постороннего донора только потому, что мне кто-то понравился по фотографии. Что ж, человек не несёт никакой ответственности, он сдал на хранение свою сперму, получил за это денежки – и всё! Можно сразу сказать, что это даже не прелюбо­деяние, а что-то хуже прелюбодеяния. Мало того, что зачинать от чужого человека, да ещё и в пробирке! Это двойной грех. Помните, у нас был случай в братстве, когда мне пришлось отлучить от прича­стия целую группу лишь за то, что они поддержали свою сестру, ко­торая решила это сделать и сделала...

Г. Муравник. Она воспользовалась именно донорской спермой или от своего мужа?

О. Георгий. Именно донорской, почему и пришлось сразу их от­лучать. Я тогда первый раз в жизни столкнулся с такой проблемой. Но я отлучил не только самого человека, который это сделал, но и всю группу. Почему? Потому что они дали очень плохой совет. Ко­нечно, она была человеком больным, с онкологией. Она этого боя­лась и хотела во что бы то ни стало ребенка. И вот, во что бы то ни стало она его и приобрела, хотя знала, что очень скоро умрет. С одной стороны, человека можно и нужно было пожалеть. С другой стороны, нельзя было поддерживать его желание сделать это «во что бы то ни стало».

О. Полякова. Я могу прочитать по поводу гетерологического осе­менения фрагмент из книги католических авторов Элио Сгречча и Витторе Тамбоне «Биоэтика» о недопустимости семени от донора. «Искусственное гетерологическое осеменение противоречит единству брака, достоинству супругов, родительскому призванию, а также пра­ву ребенка быть зачатым и рождённым в браке и от брака... Кроме того, оно наносит оскорбление общему призванию супругов, предназ­наченных к отцовству и материнству: объективно оно лишает суп­ружеское чадородие его единства и целостности; оно производит и делает очевидным разрыв между теми, кто даёт жизнь ребенку в генетическом плане, тем, кто вынашивает его, и теми, кто несёт ответ­ственность за его воспитание»[1].

О. Георгий. Ну вот видите, как всё просто и ясно. С католичес­кой педантичностью.

Здесь акцент на чужом человеке?

О. Георгий. Да, мы сейчас говорим о том случае, когда человек чужой, когда он избран по человеческому любострастию. «Хочу, что­бы был ребенок от этого красавца».

О. Полякова. Там красавцы не фигурируют.

О. Георгий. Это не важно. «От этого жеребца» (смех). Не важ­но, как его назовут, я говорю об эвдемонической позиции.

О. Полякова. У реципиента нет никакой информации о доноре: ни фотографии, никаких данных о нём быть не может.

Г. Муравник. Нет, реципиент знает, что донор, допустим, европео­идной расы, такого-то возраста, абсолютно здоров, ни сам, ни в се­мье не имеет психических отклонений. Светловолосый, голубоглазый. Какие-то сведения обязательно есть, но никаких контактов с этим человеком нет, всё анонимно.

О. Георгий. Там дают справку с объективированными индивиду­альными характеристиками. Вы всё это наверняка знаете, и по те­левидению об этом тысячу раз говорили и показывали что-то. Пер­вое и, мне кажется, очень важное: человеку нельзя ничего делать любой ценой. Человек должен всегда знать цену всем вещам. Все вещи имеют цену – не в смысле стоимости, а в смысле ценнос­ти, – потому что так или иначе они несут в себе какую-то для нас ценность.

А вот дальше идут более сложные вопросы. Что если зачинать экстракорпорально от мужа? В любом случае это компромисс, имен­но потому что в пробирке. Но что-нибудь ещё ограничивает или не ограничивает человека, как вы думаете?

Меня смущает то, что в этом процессе получается не один за­родыш. Обычно женщине подсаживают несколько эмбрионов, часть которых потом приходится уничтожать.

Да, это важный фактор. С другой стороны, он почти естественен.

Как быть с волей Божьей? Дается ли она на это?

Подождите, подождите. Сразу с волей Божьей здесь не решишь. Если мы так будем рассуждать, мы тут же придём к тому, что ника­кие таблетки вообще не нужны и лечиться надо только по принци­пу: умрёшь – так умрёшь. Как говорят в народе: живи, не тужи, по­мрёшь – не убыток. Как получится, так и получится. Мы с вами от этого взгляда далеки. К слову говоря, я встречал таких людей, осо­бенно в монастырях, которые принципиально отказывались лечить­ся. Именно потому, что это не естественно, даже если используются травы, а не химия, всё равно не естественно...

То есть в таком оплодотворении может присутствовать момент медицинского восстановления возможностей?

Да, весь вопрос в том, может человек действовать синергически, как бы помогать исполнению замыслов Божьих, или не может? Мы с вами с общих антропологических позиций обычно считаем, что может и, более того, должен. Но вопрос – где здесь грань между возможным и невозможным.

Г. Муравник. Один французский врач XVII в. говорил: «Я лечил, а Бог вылечил».

О. Георгий. Правильно, и ап. Павел точно так же говорил: «Один насадил, другой поливал, а Господь всё взрастил». Но всё-таки кто-то же насадил и кто-то поливал. Ап. Павел эти вещи понимал хо­рошо, хотя иногда и противоречиво, а может быть, антиномично: труд­но понять, где кончается одно и начинается другое.

Здесь вопрос веры и доверия. У нас нет объективных критериев для того, чтобы в случае, когда у людей нет выхода, сказать, что экст­ракорпоральное зачатие, т. е. зачатие в пробирке, однозначно грех. Объективных критериев у нас нет, поэтому «по вере вашей будет вам». Это примерно так же, как с контрацепцией. Вот тоже пример био­этической проблемы. Протестанты, как правило, всё разрешают; ка­толики, как правило, ничего не разрешают; православные говорят, что что-то можно, а чего-то нельзя.

Куда кривая вывезет.

Нет, не «куда кривая вывезет». Вы меня простите, так это пони­мать не надо, потому что это будет неправдой. В жизни, может быть, это иногда и бывает правдой, но в жизни и у протестантов, и у като­ликов тоже много чего бывает. Мы публиковали в «Православной общине» соответствующую статью по биоэтике митрополита Виленского и Литовского Хризостома (Мартишкина)[2]. Если не читали, то почитайте. Об этом очень хорошо и мудро писал митр. Антоний Сурожский. Он как раз показывал, почему мы не разделяем католи­ческий взгляд и почему не можем согласиться в этих вопросах с протестантами. Мне кажется, что это правильно, всё-таки все крайности плохи. Именно из общих соображений можно прийти к лю­бой крайности. Можно сделать акцент, скажем, на том, что всё дол­жно быть только естественно, и тогда мы должны будем всё отри­цать. А если мы скажем, что всё должно быть во благо человека, ради его любви, то мы сразу придём к противоположному, протес­тантскому, выводу. Попробуйте-ка бороться с такой аргументацией, что с одной, что с другой, и у вас ничего не получится, потому что какая-то своя правда есть и в том, и в другом взгляде.

Надо понимать, что ЭКО – это компромисс, а с компромиссами надо быть очень осторожными. Компромисс, как мы с вами обычно говорим, находится на грани добра и зла: это и не то, что добро, но ещё и не совсем то, что можно прямо назвать злом и грехом. Зна­чит, должны быть какие-то дополнительные внутренние основания, внутренние критерии, чтобы решать так или иначе. Повторяю, здесь уже нет объективных критериев, есть только связанные с вашей ве­рой и с вашей чуткостью ко всем нюансам ситуации. Эти ситуации бывают разными, и я бы решал вопрос по-разному в разных случа­ях. Иногда я бы явно не рекомендовал этого делать, потому что надо учитывать возраст, возможности воспитания ребенка, мотивы, причины, то, почему вдруг обычное нормальное оплодотворение стало невозможным. Я бы всё это вместе взвесил и только тогда что-то сказал, и то не в повелительном наклонении, а в рекомендательном ключе, оставляя решение на совести самого человека в соответствии с силой его веры и надежды на Бога.

Мне не однажды, например, приходилось встречаться с людьми, у которых очень долго не было детей. Сами знаете, как это часто сейчас бывает: нет и нет, год, и два, и пять, и десять. Кажется, что уже всё, это бесплодие. Супруги меня просили помолиться, мы вместе помолились, и пошли детки. У одних сейчас трое детей, у других двое, а до того в течение тринадцати лет не было ни одного – и даже не предвиделось. Вы все понимаете, что это значит для супругов. А откуда известно, что повлияло на результат? Когда мы молились, мы действовали по вере, мы не говорили: «Пойдите, сделайте всё для экстракорпорального оплодотворения». Мы не можем приказывать Господу Богу, как золотой рыбке: «По щучьему велению, по моему хотению сделай так-то и так-то». Это не сказка.

Поэтому я бы оставил этот вопрос отчасти открытым, поскольку он, подобно другим проблемам биоэтики, как вы уже, наверное, заме­тили, часто связан с компромиссом, а потому на него трудно бывает давать однозначный ответ. Не знаю, как вы в своём курсе решали такие вопросы. Я специально не стал никого спрашивать заранее, чтобы если мы вдруг сильно и принципиально разойдёмся в этом вопросе, – а вы же наверняка всё это уже обсуждали, – то мы могли бы немного поспорить или подиалогизировать друг с другом.

Г. Муравник. А всё-таки как быть с проблемой редукции эмбри­онов, когда подсаживают лишние? И с проблемой так называемых эмбрионов с истекшим сроком хранения? Ведь часть эмбрионов под­саживают, часть оставляют в заморозке в жидком азоте. Проходит пять или десять лет, и их уничтожают или используют в качестве био­материала.

О. Георгий. Да, это всегда будет проблемой. Вы мне, конечно, мо­жете сказать: «Посмотрите, сколько сперматозоидов погибают пос­ле полового акта, не дойдя до оплодотворения». Они исполнены энергией и силой, генетическим кодом и т. д. и тоже погибают. Мож­но и так рассуждать.

Г. Муравник. Сперматозоид всё-таки гаплоидная клетка, это дру­гое дело[3].

О. Георгий. Конечно, между ними есть принципиальная разница, кто будет спорить? Но это всегда очень сложный вопрос. Мы дей­ствительно верим, что человек, может быть, ещё потенциально, ста­новится человеком с момента оплодотворения. Это фундаменталь­ная вещь. Но, как вы знаете, и об этом шли большие споры. Даже у католиков здесь есть разные точки зрения. Я впервые с этим встре­тился в книге отца Михаила Арранца, где он трактует текст из наше­го Требника о том, что человек осуждается как убийца, если случится выкидыш на пятом месяце беременности. Так как там указан срок, то о. Михаил говорит: «Вот видите, нужно пять месяцев». Он здесь не договаривает, естественно, до конца, чтобы его ни в чём не могло обвинить начальство, но он делает из этого совершенно однознач­ные выводы, что человек-то, может быть, и не с первого дня человек, а только с пятого месяца. Вы можете открыть Требник, там на са­мом деле после Молитвы восьмого дня по рождении будет представ­лен древний христианский текст, который принят церковью и спокой­но сохраняется и перепечатывается в каждом издании, благодаря, конечно, патине древности и церковнославянского языка. Тем не менее для нас это некоторый вызов, потому что в нём действитель­но содержится тот смысл, на который намекал о. М. Арранц.

Г. Муравник. Там речь идёт о спонтанном или чем-то индуциро­ванном выкидыше?

О. Георгий. По-моему, индуцированном, потому что при спонтан­ном выкидыше всё-таки нет оснований наказывать человека как убий­цу. К сожалению, я не помню буквально этот текст, но было бы ин­тересно, чтобы вы изучили его. Не для того, чтобы сразу поменять свою точку зрения, а для понимания того, что этот вопрос очень слож­ный. И опять же, объективных критериев здесь нет. Но есть, напри­мер, очень мощная традиция считать, что душа человека вселяется в него лишь в момент рождения, а некоторые полагали, что даже и ещё позже. Всё это дискутировалось веками. Запад – и протестантский, и католический – очень активно участвовал в этих спорах.

А вот как раз и богослужебные указания к Молитве восьмого дня, на которые ссылался о. Михаил. Читаю: «Если новорождённый мла­денец по немощи не сосёт грудь и выглядит умирающим, то не сле­дует, как некоторые неверно говорят, ожидать до шестого или восьмого дня и лишь потом крестить его, но следует в час, в кото­рый он родился, только омыть его и сразу же крестить, чтобы не скончался непросвещённым. Ибо если беременным на пятом месяце случается от какого-нибудь удара выкинуть младенца, и даже за это они по законам и правилам повинны как убийцы, то тем более подобает избегать осуждения за уже рождённых, если они сконча­ются непросвещёнными»[4].

Г. Муравник. Получается, это относится и к спонтанным выкидышам: «...от какого-нибудь удара». Мало ли что может быть, упала, например.

О. Георгий. Здесь не очень понятно сказано, но, думаю, подразу­мевается удар как внешнее воздействие. Да, нужно хранить себя и от всяких ударов. Женщина может упасть, а может кто-то её ударить, или она сама может что-то с собой сделать.

Я столкнулась с тем, что даже после выкидыша над женщиной должна читаться какая-то молитва, такая же, как если бы она сделала аборт.

О. Георгий. Да, с этим всё очень неясно. Если случился выкидыш, то какая-то молитва должна читаться. Например, молитва XV в. «Жене, егда извержет младенца» из Требника. Там действительно жен­щина называется убийцею, хотя и не приравнивается к нему, ибо не отлучается от церкви. Это странно. Но бывает, что сейчас по такому случаю читают Молитву сорокового дня над матерью, как над родив­шей, что, конечно, полностью противоречит смыслу этой молитвы.

Итак, есть то, о чём говорит Г.Л. Муравник, есть проблема, связан­ная с тем, когда же всё-таки человек становится человеком. Но это вопрос неразрешимый, ибо этого никто до конца не знает. Мы мо­жем здесь отвечать опять только по интуиции или из общих сооб­ражений, что, собственно, всегда и делали. Эти споры шли всегда, и выигрывали в них в общем-то те, кто был у власти. Но мы должны честно сказать, что точно не знаем, когда существо становится духовным. Человек отличается от животного только одним – духов­ным началом. А как мы с вами только что говорили, утверждать, что на клетке благодать почиет напрямую, нельзя. Опосредованно – да. К тому же, благословение Божье существует и на всём живом. Здесь есть проблема опосредованности, и я думаю, что разрешить её рациональным путём невозможно. Мы должны применять здесь еван­гельский критерий и смотреть на всю ситуацию в целом по духу и по плодам, по свидетельству совести, очень внимательно, не предвзято.

Ко мне не однажды подходили сестры и просили благословение на экстракорпоральное оплодотворение от мужа. Я сильно колебался, задавал всякие вопросы. Я считаю, что нельзя давать благословение, когда речь идёт о каком-либо компромиссе. Это то же самое, что дать благословение на развод. Мы все прекрасно знаем, что быва­ют обстоятельства, когда развод неизбежен. Есть случаи, когда уже что-то пропущено, но даже при самых извинительных обстоятельствах любой развод – это по меньшей мере компромисс, и поэтому я никогда не даю благословение на него. Я не отлучаю от причастия, если человек развелся, хотя в нормальном случае за развод надо было бы отлучать от причастия, если развод произвольный, т. е. если человек увлекся кем-то другим и решил бросить свою семью. Че­ловек как бы говорит вам: «Вы знаете, какая у меня радость? Я по­любил человека, порадуйтесь со мной». «Но у тебя же двое детей». «Да, но я разведусь. А что же вы со мной не радуетесь?» Такое бывало не однажды. Я утрирую чуть-чуть, но не больше. За такой развод надо отлучать от причастия, т. е. от церкви. Отлучение от причастия для мирянина означает отлучение от церкви. Но бывают ситуации, когда представишь себя в тех обстоятельствах, в которых человек живёт годами, и думаешь, как там она или он с ума не со­шли, как они вообще ещё живы? И спрашиваешь: а что бы я сделал на их месте? И я чувствую, что я бы развелся. Человек сделал всё, чтобы сохранить брак, но он не сохранился. Всем понятно, что в этом вопросе бывают ошибки. Люди далеко не всегда вступают в брак по воле Божьей, а такие браки зачастую сохраниться не могут. Бывает так, что «стерпится – слюбится», а бывает и по-другому. Но даже в таких тяжелейших обстоятельствах я всё равно не даю благослове­ние на развод, потому что это тяжкий компромисс. Даже если сей­час человек не совершает ошибку, он когда-то сильно ошибся. Допустим, женился не по любви, а по каким-то соображениям или толь­ко по страсти, ибо страсть вспыхнула. Он потом локти кусает, а уже ничего не поделаешь.

То же самое и здесь: я считаю, что церковное благословение на экстракорпоральное зачатие даже от мужа давать нельзя ни при каких условиях. Но могут быть обстоятельства, когда эта мера ком­промисса всё-таки может быть покрыта Любовью Господа Бога. Мы не можем, не имеем права это делать, а Господь тем не менее всё это покрывает. Это бывает видно по людям, по духу и по плодам. Мы в церкви благословение не даем, как бы отстраняемся от реше­ния проблемы, и тогда или человек творит волю свою, или волю Свою творит Господь.

Даже если это суррогатная мать? [5]

Это ещё одна, отдельная проблема. Я думаю, что вы на лекциях про суррогатное материнство тоже говорили, но мы не успеем се­годня все темы повторить, поэтому давайте всё-таки разберём самые горячие вопросы. Суррогатное материнство это самостоятельное, отдельное явление, хотя и связанное, конечно, с тем, что мы сейчас обсуждаем.

Г. Муравник. Это тоже экстракорпоральное зачатие. Когда мать уже и выносить не может, тогда появляется суррогатная мать.

О. Георгий. Да, тем не менее люди на это идут. Вообще все био­этические проблемы очень сложны. Я видел самые разные приме­ры: и положительные, и отрицательные. Люди реагируют на них очень по-разному. У меня всё-таки сложилось впечатление, что и резуль­таты, не в смысле практических, а в смысле духовных плодов, бывают разные. Поэтому я и считаю, что все эти вопросы, по меньшей мере, компромиссные. Мы должны в первую очередь четко отсечь всё то, что не подходит нам в принципе, а остальное отдать на суд совести верующего человека, на его ответственность, потому что если мы здесь будем слишком щепетильны, мы погрешим против Бога. Ведь мы же с вами тоже каждый день грешим, но не считаем, что это нас сразу выводит из церкви, из-под Божьего покрова. Мы знаем, что многие грехи нас из неё не выводят, а какие-то всё же выводят, и установить эту грань бывает крайне сложно. Даже один и тот же грех в разных случаях для разных людей может действовать по-разно­му: и так, и так. Иногда это касается и тяжелых грехов. У меня был один случай, когда даже прелюбодеяние не лишало человека бла­годати. Правда, этот человек был психически не очень здоров, поэтому он просто не мог собой вполне владеть. Это психические пробле­мы. Но прелюбодеяние однозначно смертный грех. Никто не будет с этим спорить. Хотя я знал одного человека, который спорил. Он говорил: «Всё в Евангелии хорошо, но в одном месте Господь ошибся, сказав "не прелюбодействуй"». (Смех.) Но это был только один человек, и он был вор и пьяница.

Г. Муравник. Я знаю, что некоторые студенты, якобы знатоки гре­ческого языка или библейского иврита, говорят, что в Писании име­ется в виду, что нельзя вступать в такие отношения лишь при отсут­ствии любви, иначе будет грех. А если по любви, то неважно, в браке это делается или вне брака. Что там за проблема перевода, о. Ге­оргий? Если по любви, то нет греха?

О. Георгий. Ничего такого в греческом тексте Нового завета со­вершенно точно нет. Вообще рассуждения о том, «по любви или не по любви», принадлежат исключительно Новому времени. Это со­временная проблема, потому что сейчас количество браков, заклю­чённых в принципе не по любви, огромно. Браки всегда заключались по разным соображениям, просто какое-то время назад это счита­лось нормальным. Какая разница, какая у тебя будет жена? Главное, чтобы родственники договорились, чтобы они подписали брачный кон­тракт, чтобы приданое было нормальным и дела потом хорошо шли, а ночью «все кошки серы». Так люди рассуждали веками, в том чис­ле и в Православной церкви. Разговоры о таинстве брака в ней начались очень поздно. Само это таинство чрезвычайно позднего происхождения. Его формирование завершилось только к XV веку.

Всё это очень непросто, особенно что касается брака, плоти, се­мьи, т. е. вещей и социальных, и объективированных, и естественных, а подчас и не очень естественных. В этих делах требуется необык­новенная чуткость и осторожность.

Г. Муравник. А не будет ли предпочтительнее в ситуации бездет­ного брака избрать в качестве выхода усыновление?

О. Георгий. Это всегда возможно, и многие так и делают. Но в наше время это затруднено самыми разными обстоятельствами, и иногда это просто не работает. А потом все очень боятся взять настолько генетически испорченного ребенка, что потом не смогут с ним справиться. Я знаю много таких случаев, в том числе когда детей брали в замечательные священнические семьи. Бесплодные, бездетные усыновляли ребенка, а потом жутко мучались. У меня пе­ред глазами несколько очень ярких примеров. С одной стороны, неизвестно каким был бы этот ребенок, если бы он не был в свя­щеннической семье, но с другой – для её членов это мучение, это испорченная жизнь. Это серьёзно, это не то же, что просто некие жертвы ради детей, которые несут родители в любой семье. Всё это очень сложно. Я вам честно скажу, что когда видишь, как проходят годы и годы, то часто становится грустно. Сначала всегда надеешь­ся, что всё исправится, что ребеночек подрастёт и сам всё поймёт, но когда позади уже много лет, когда видишь, что всё идёт только хуже и хуже, тогда думаешь: «Ну зачем же они это сделали? Зачем тако­го усыновили?» Пока ребенок маленький, что по нему увидишь? А быть может, он был зачат в пьяном бреду или от совсем опустившихся родителей. В итоге дети вырастали с такими наклонностями, кото­рых в благочестивой семье они никак получить не могли. Тут могла сказаться только генетическая предрасположенность, т. е. заложен­ный родителями генотип.

Может быть, не столько генетическая, сколько врождённая, потому что внутриутробные девять месяцев имеют очень боль­шое влияние. А что в генетике?

А она влияет на всё.

Скорее врождённость влияет на всё. Генетическая предраспо­ложенность сказывается только когда накапливается во мно­гих поколениях.

Ну, не всегда. Я думаю, что с генетическим кодом всё сложнее. Конечно, мутации – это сложный вопрос. Как они происходят, ког­да и почему? Это не просто механическое накопление новых при­знаков. Бывает, что изменение накапливается из поколения в поко­ление. А бывает, что раз, и что-то меняется, и никто не знает поче­му. Вдруг происходит не просто передача генетических свойств, но и их изменение, их приобретение. Как это получается, мы не знаем. Я, во всяком случае, не знаю.

Г.Л. Муравник нам много рассказывала об искушениях, связан­ных с увеличением продолжительности человеческой жизни и ценой, которая за этим стоит. Часть людей просто ставит себе основной целью продлить жизнь, сделать её более здоровой, веселой и т. д. Цена за это велика, но я понимаю, что биоэти­ка вряд ли решит эту проблему. На одной из лекций мы гово­рили о том, что она ищет консенсус между подходами к про­блеме всех слоев населения. С одной стороны, действительно есть глубокое расслоение, и непонятно, как дальше это будет решаться, но я не думаю, что люди из разных слоев по-разно­му подходят к этим проблемам.

Г. Муравник. Вы имеете в виду технологию стволовых клеток?

Нет, я имею в виду, что с 1996 г. начался коммерческий выпуск трансгенной продукции. И люди менее обеспеченные могут позволить себе купить лишь то, что искусственно и стоит дё­шево, и все магазины полны генетически изменёнными продук­тами. А люди более обеспеченные могут позволить себе пойти в магазин, где продаются натуральные продукты и где другие цены. Может ли биоэтика решить эту проблему? И как жить дальше? Ведь перейти на дорогие натуральные продукты мы не можем. А количество онкологических заболеваний у нас – тоже проблема. В состоянии ли биоэтика здесь что-то сделать?

О. Георгий. Она пытается. Я думаю, вы хорошо знаете, что все ста­раются действовать прежде всего через определённые ограничения и информацию, чтобы обеспечить возможность свободного выбора. Но выбор-то очень понятен: или люди могут вообще умереть от го­лода, или у них будут генетически модифицированные продукты. Из­вестно, что до сих пор множество людей на земле умирают от голо­да. Вот что на двух чашах весов, и это опять вопрос компромисса. Представьте себе, что вам говорят: «Натуральных продуктов нет и не будет. Очень богатые люди смогут позволить себе их купить, а на вас не хватит». Вы спросите в ответ: «А что же мне, умирать с голоду?» А вам скажут: «Как хотите. Хотите – умирайте с голоду, а хотите – покупайте дешевые, но генетически изменённые продукты. Они име­ют такие-то и такие-то пороки и недостатки, но вы будете жить. Сколь­ко вы проживёте, никто не знает, но у вас будет возможность про­жить, а если вы будете голодать, то такой возможности у вас не будет». Я думаю, что тут все сделали бы однозначный выбор.

Это всё происходит не от хорошей жизни. Действительно, числен­ность населения на земле сейчас резко повысилась, а кормить людей нечем. Плюс ко всему нарастает экологическая проблема. Мы недавно её очень хорошо оценили. Я был неделю в Бозийском мо­настыре в Италии, в предгорьях Альп, и когда я шел по этим лугам, полям и вдыхал воздух, я просто его пил. Я думал, что уже никогда не услышу этих запахов, которые помню со своего раннего детства, с начала 1950-х годов. Их давно у нас нет и в помине. Ещё полвека назад было, а сейчас ничего близкого нет. А там это есть: и запахи, и бабочки, и многое другое. Я, например, только на таком уровне оце­нил остроту экологической проблемы: что мы за полвека сделали со своей землей, во всяком случае в Москве и Подмосковье. Хотя Под­московье сильно отличается от Москвы, но всё равно уже нет ниче­го подобного тому, что было там когда-то: ни грибов, ни бабочек, ни тех жуков и ящериц. Полезные они были или вредные – другой вопрос, но вокруг всё кишмя кишело живностью. Были реки с ры­бой. И это были 1950-е годы, а когда почитаешь, что было до рево­люции, того же И.С. Шмелёва, то всё вообще похоже на сказку. Что с этим делать? Мы сможем всё это восстановить? Точно не сможем.

А человек, это ведь то же самое. О каких мы говорим меди­цинских аспектах, если сама природа полностью меняется...

Совершенно верно. Я и сказал, что нам очень трудно отвечать на такие вопросы до конца, потому что мы не можем дать исчерпы­вающее определение естества человека. Самая большая проблема понять, что для человека естественно. Принято считать, что естествен­но то, что делает большинство, что обычно делают все. Но мы с вами прекрасно знаем, что в истории «все» «обычно» делали вещи очень разные, вплоть до их прямой взаимной противоположности.

Я помню одну проповедь прот. Всеволода Шпиллера, когда он иллюстрировал эту мысль, говоря, что в древнем обществе могло быть этично пойти и съесть того, кто тебя обидел, или скальп снять на всякий случай для коллекции, и т. д. (Смех.) И это нормально, пре­красно, и ты хороший человек. А сейчас подобные вещи считаются абсолютно запрещёнными. Даже в Библии мы читаем, что, например, вплоть до времён Христа, пока существовал закон левирата, многоженство не осуждалось. [6] Были другие представления и о кро­восмешении. Сейчас мы хотя бы из этих соображений не можем при­менить закон левирата, а тогда было иначе: умер муж – пусть род­ной брат возьмёт его жену и восставит семя. Кто его спрашивает, любит он её или не любит? Это сантименты и эмоции. Человек сам внушает себе эти эмоции, и ему хорошо, а завтра они возьмут и прой­дут. Всем известно, как это бывает. Поэтому сантименты сейчас ни­кого не волнуют. Сейчас такое время, когда мы эти чувства называ­ем любовью, а в другие эпохи, совсем недавно, бывало по-другому. Вот теперь и судите, что естественно, а что неестественно. То, что считается этической нормой для данного общества в данное время в данном месте, совершенно не обязательно так и сохранится на все века. Единственное, чему мы приписываем качество отражения веч­ности, – заповедям Божьим. На то они и не просто общественные нормы поведения или правила приличия, а именно заповеди Божьи. И несмотря на это сейчас возникают вопросы, скажем, с гомосексу­ализмом. Вы в курсе, в чём здесь суть споров? Судя по программе, вы об этом не говорили. Почему те же протестанты, которые вооб­ще-то часто буквально понимают всё, что написано в Библии, несмот­ря на то, что там это дело запрещено, говорят: «Нет, оно разреше­но. Человек просто таким родился, значит, для него это естествен­но. Поэтому мы будем венчать и геев, и лесбиянок, и т. п.»?

В Библии сказано, что если кто ляжет с мужчиной как с жен­щиной, то обоих надо предать смерти.

Г. Муравник. Они говорят, что это поздняя вставка.

О. Георгий. А вы знаете все их ответы? Там же есть и хитрые ар­гументы. Является тот текст поздней вставкой или нет, можно долго доказывать, но у ап. Павла, хочешь не хочешь, это точно не вставка. И там, например, сказано, что не только мужеложники, но и пьяницы Царства Божьего не наследуют. Попробуйте-ка теперь подойти к любому пьянице и сказать, что он, независимо от всех прочих своих грехов и добродетелей, Царства Божьего не наследует только по­тому, что он пьяница.

Может, он сразу протрезвеет?

Он не только сам протрезвеет, он и подошедшего протрезвит сразу, кулаком в лоб! (Смех.) Это отдельная проблематика, я не хочу в неё входить, но там есть очень интересная аргументация. Совсем не глупая, кстати, и поэтому ответить на неё бывает необыкновенно трудно. Вы же не думаете, надеюсь, что люди, которые все эти грехи признают и делают, полные идиоты и что они подчиняются только сиюминутным поветриям: сегодня это можно, а вчера было нельзя, и завтра снова будет нельзя или можно. Они не идиоты, у них есть совершенно определённые взгляды и серьёзные аргументы. Если вы окажетесь за границей, то у вас будет много шансов попасть на ка­кой-нибудь спор между богословствующими субъектами. Тогда вы почувствуете, как трудно вести такие разговоры. Это, может быть, и не напрямую проблемы биоэтики, но, во всяком случае, это вещи родственные.

У меня такой вопрос. Как быть, если встречаешься с челове­ком, может быть, не совсем тебе близким и родным, и видишь, что он умирает, или умирает твой близкий, родной человек, и тоже не знает о такой своей ближайшей перспективе? Напри­мер, неизлечимая стадия онкологии, а человек и не подозре­вает об этом. У меня так мама умерла. (О. Георгий: У нас с вами на глазах сколько таких примеров.) Как в таких случаях посту­пать? Нужно ли человеку говорить о том, что его ждет, и если нужно, то как? И второй вопрос: как говорить с неверующими и как с верующими, ведь тут есть большая разница?

Этот вопрос уже был нами проработан, и поэтому я коротко отвечу на него. Мне приходилось не однажды бывать в таких ситу­ациях как священнику, когда меня приглашали причащать на дом и заранее предупреждали, что человек умирает и что ему осталось жить, может быть, несколько дней, а может быть, несколько часов, но он об этом не знает. Родные хотели ему об этом сказать, но не знали, как это сделать. И вот мне много приходилось думать и размышлять об этом, и я скажу, к чему я на сегодняшний день при­шёл «в сухом остатке».

Я считаю, что верующему человеку о таких вещах надо говорить обязательно. Другое дело, что, конечно, надо суметь сказать это в очень тактичной форме. Убить словом можно любого: и верующе­го, и неверующего. Верующий человек всё-таки понимает, что одной телесной жизнью на земле для него всё не заканчивается. И если он действительно жил по вере, то может жить и в надежде на Жизнь вечную. Поэтому ему всю правду сказать надо. Другое дело, кто должен говорить и как. Я считаю, что здесь существуют некоторые этические ограничения. Во всяком случае, это моя настоятельная рекомендация. Скажем, дети, независимо от возраста, не должны го­ворить об этом своим родителям. Это просто некая субординация, и вещи этически важные. Я думаю, вы понимаете, почему детям не надо говорить об этом родителям.

Имеются в виду родные дети?

Да. Если это племянники или иные родственники, то это другое дело. Чем дальше родство – тем лучше, но младшим не желатель­но говорить это в адрес старших.

А если никого больше нет?

Всегда могут быть как бы безвыходные ситуации, но тогда и воп­росов нет. Если же есть выбор, то я считаю, что лучше всего, чтобы говорил кто-то из старших. Скажем, родители детям или, если такой возможности нет, то чтобы сказал обо всём священник. Меня как раз часто просили сказать об этом, так как чувствовали невозможность самим сообщить это своим близким. И мне приходилось об этом говорить.

Но всё-таки я пришёл к выводу, что это имеет положительный результат только с верующими людьми, у которых есть в сердце настоящая надежда. Для человека неверующего всё иначе. Чем поз­же он узнает, что его земная жизнь кончается, тем лучше, потому что неверие уже само по себе убивает его. А тут получится одно плюс другое, и поэтому никогда не знаешь, что человек потом с собой сделает. Он может в приступе отчаяния сразу покончить с собой. И вместо добра ты принесёшь человеку зло. А вот верующему, даже если скажешь, что ему осталось жить всего несколько часов или дней, то что он сделает? Он, полагаю, смиренно помолится: «Бог дал, Бог взял», – и постарается урегулировать отношения с ближними, при­мириться со всеми, исповедаться, причаститься, проститься с родны­ми и близкими, и всё. Просто и естественно. Человек умирает без отчаяния, потому что смерть хоть и враг Богу, но не последний ту­пик. И его смерть будет побеждена. Но знает это только верующий человек. Этим-то он и отличается от неверующего.

Я всегда старался поступать именно так. При этом я очень убе­регал всех людей от того, чтобы о приближении смерти людям со­общали их дети, потому что у них бывает слишком легкомысленное к этому отношение, а иногда, что ещё хуже, даже злорадство. Быва­ет, что больные, старые люди им стали уже в тягость. Человек, может быть, даже и не хочет выразить это чувство, понимая, что оно ужас­но и что он после этого всю жизнь в этом будет каяться, но он часто не может с собой справиться и как бы невольно желает больному смерти. Вы прекрасно понимаете, что ни в коем случае нельзя, что­бы такой человек говорил о приближении смерти. Это недопусти­мая ситуация, потому что это будет убийственно.

Мы всегда должны исходить из принципа «не навреди», т. е. из принципа помощи человеку, в каких бы отчаянных и крайних обсто­ятельствах он ни находился. Но для этого – я думаю, вы все это понимаете, – конечно, нужна любовь. Если ты человека не любишь, ты ему никогда не скажешь всё так, как надо, ты ему никогда не по­можешь. Это касается не только вопросов жизни и смерти, но и всех других серьёзных вопросов. Всё дело только в этом. Мы можем жить так, чтобы всегда быть носителями любви к Богу и ближнему, пото­му что мы в любой момент можем оказаться перед лицом человека, например, умирающего. Если в нас не будет этой любви, то мы не сможем ему ничем помочь.

А иногда с умирающим человеком ещё бывает нужно поговорить, или его исповедать, или даже бывает нужно его крестить. Я помню случай, когда одна наша сестра попала в такую ситуацию у себя на даче. На соседней даче умирал человек, а священника не дозовёшь­ся. Она пошла проведать его и обнаружила это. Ей (сестре!) прак­тически пришлось и выслушать исповедь человека, и крестить его. Она пришла ко мне в ужасе и говорит: «Что я сделала?» Я отвечаю: «Да ничего плохого ты не сделала. Как ты крестила?» Она отвечает: так-то и так-то. Я говорю: «Ты всё правильно сделала, так и надо было делать. А уж если бы выжил тот человек, то потом надо было бы ещё пригласить священника, который бы миропомазал и причастил его, но это уже был бы следующий шаг».

Вот и таким вещам людей надо учить. Но вы же прекрасно по­нимаете, что для этого нужна внутренняя готовность и собранность. Даже у священников иногда всё так замыливается, что они начина­ют ощущать, что как будто в комбинате бытового обслуживания работают. А в нормальном случае любой человек, когда он совершает таинство, – неважно, священник он или не священник, – находится в духовно возвышенном и ответственном состоянии. Но это всегда вопрос того, как мы живем? Если мы лишаем себя благо­дати, то очень рискуем навредить или себе, или другим.

Это очень важный и действительно реальный вопрос, так как мы все люди смертные. Часто бывает так, что мы даже не замечаем приближения конца: смерть приблизилась, а нам всё кажется, что это временное недомогание. Это касается не только онкологии.

У меня в этом же контексте вопрос о дорогих лекарствах про­тив рака. Как быть больному или его близким? Мало того, что ему нужно справляться с болезнью, но возникает вопрос того, что есть лекарства, которые могут спасти жизнь, а денег на них нет.

Нет – значит, нет. Мало ли что есть на белом свете, вы не мо­жете себе всего этого даже представить. Очень богатые люди жи­вут совсем не так, как мы с вами. У них есть свои искушения, но и свои возможности, сильно отличающиеся от наших. Если же у кого-то денег нет, значит, их нет. Можно сделать попытку что-то собрать в помощь, если есть друзья, если есть братья и сестры. Они тоже вряд ли миллионеры, но надо смотреть, насколько дороги нужные лекар­ства. Вы знаете, что мы в братстве не однажды в таких случаях уже помогали. Не случайно у нас теперь есть братство «Милосердие» и разные вспомогательные фонды. И слава Богу! Бывает, и очень ча­сто, что кому-то требуется дорогая операция или дорогое лекарство, что люди, даже благоразумно что-то откладывавшие на случай бо­лезни или чрезвычайных обстоятельств, оказываются в затруднитель­ном положении. Тем, кто живёт вместе, помочь легче. Мы всегда где-то и в чем-то потеснимся, всегда что-то оторвём от себя, поскольку каждый понимает, что и он может оказаться в подобной ситуации. Есть закон любви, который независимо от тебя самого повелевает делать что-то для другого человека. Я знаю, что наше братство откликается на него очень хорошо.

Но это мы. А другие?

Да, случается очень много неоправданных смертей, когда можно было бы спасти людей, а их не спасают. А что сделаешь? Увы, здесь мы с вами, как правило, не властны.

Г. Муравник. Для врача часто встаёт проблема, когда есть очень дорогой и эффективный препарат, и есть десять человек, которым он нужен, а хватит только на одного. И врач должен сделать выбор, кому его назначить: у кого больше шансов на выздоровление или руководствуясь какими-то иными мотивами? Это, конечно, ужасный выбор.

О. Георгий. Это очень сложная вещь. Такие выборы в жизни лю­дей, к сожалению, бывают часто, и не только у врачей, потому что вопрос, что ведёт к спасению человека, а что к его гибели, очень не простой. Как говорится в Евангелии: о, если бы ты узнал, что служит к миру твоему. Да, если бы все мы всегда знали, что служит нашему собственному спасению и спасению наших ближних! Мы должны быть ко всему этому готовы и открыты, поэтому и стоит не только жить вместе, но и следить за своим сердцем, и смотреть, как мы реализу­ем на практике свою веру в жизнь. Это не значит, что мы сразу ста­новимся безгрешными ангелами, что мы идеальны во всех своих про­явлениях, но всё-таки здесь есть какие-то неписаные законы. Так, в некоторых случаях Господь покрывает все наши грехи. Действительно, «блажен, кому отпущены беззакония и чьи грехи прощены! Блажен человек, которому Господь не вменит греха и в чьих устах нет лукав­ства!» Почему в одних случаях Господь не вменяет грех, не отнимает Свою благодать, а в других случаях происходит иначе? Вот мы и ста­раемся как-то вникать во внутренний закон жизни, тем более что на самом деле есть признаки, по которым об этом можно судить.

У меня вопрос в продолжение темы общения с умирающими. В 2000 году в Российской детской клинической больнице была конференция по биоэтике и по работе с детьми. Там выступала француженка, детский психолог при больнице, которая уже тридцать лет работает с умирающими детьми. И она рассказа­ла, что ещё лет двадцать назад вопрос так вообще не стоял, что это было не дело врачей, говорить или не говорить с ребенком о сроках жизни и смерти, а дело его родителей. Но чем даль­ше, тем больше становилось понятно, что ребенка надо к это­му готовить. На сегодняшний день эта француженка пришла к выводу, что детям о смерти всё-таки говорить надо. Какова Ваша практика? Как сказать о приближении смерти детям? Вы отве­тили про взрослых, что верующий человек это одно, а неверу­ющий – другое, а как быть с детьми? У них же есть свои особенности веры.

Тут я ничего сказать не могу, так как ни разу, слава Богу, в моей жизни не было такого случая, чтобы у меня на глазах умирали дети. Я этого никогда не видел. Ну, что делать? Хотя мне кажется, что всё-таки критерии остаются всё те же, пусть и с определённы­ми коррективами. Детское сердце по природе более верующее, оно ещё не настолько лишилось непосредственности и связи с Богом, поэтому всегда есть больше надежды, что ребенок воспримет этот разговор нормально. С другой стороны, делать это страшно, пото­му что дети не знают, что такое смерть, и, как правило, воспринима­ют её неадекватно или с ужасом, особенно если, например, они уже что-то такое видели в кино, или слышали об этом какие-то разго­воры, или у них проявились какие-то видения и откровения изнут­ри, из подсознания, что их пугает. Бывает и наоборот, когда они воспринимают всё это очень легкомысленно. Для них это только слова. Они сами смерть не видели, о ней ещё всерьёз не слышали, и поэтому они даже не боятся её. Вот с этим трудно. Я не могу дальше говорить, потому что практически ни разу с этим, слава Богу, как я сказал, прямо не сталкивался.

Г. Муравник. Отец Георгий Чистяков говорил, что в РДКБ дети из отделения искусственной почки, из детской онкологии, очень рано начинают осознавать, что такое смерть. Лежат несколько человек в одной палате, а потом раз – ребенок умер. Остальным же надо как-то объяснить, куда он ушел. Или на глазах у кого-то умирает ребе­нок. Эти дети очень рано начинают понимать смерть. Для них стоит другая проблема, проблема страдания перед смертью. На упомянутом семинаре говорилось, что детям лет с пяти надо говорить о смерти. Другое дело, что если мы этот диагноз сообщаем, это не значит, что мы сказали и спокойно ушли, потому что рабочий день кончился. Тяжесть знания, что человек вышел на последний этап своей жизни, нужно с ним разделить, т. е. его нельзя бросать одно­го. Отец Георгий Чистяков говорит, что видел врачей с совершенно провалившимися чёрными кругами под глазами, которые для себя решали эту проблему: как сказать, в какой момент сказать, в какой форме. И потом, когда говорили, они должны были и дальше сосу­ществовать с этими больными. Мы не можем лишать человека, даже ребенка, этой «информации», потому что он всё-таки должен под­готовиться к своему уходу. Так что дети способны это понять.

О. Георгий. Да, когда у них активизируется некое самосознание, появляются хотя бы первые его признаки.

Г. Муравник. Я, например, помню, что мне было пять с неболь­шим лет, и однажды я шла из детского сада с подружкой и вдруг осоз­нала – не знаю, в связи с чем, в каком контексте, – что не кто-то другой умрет, а я сама когда-то умру, вдруг поняла, что лично я смер­тна. Думаю, что в этот момент, как говорится, закончилось безмятеж­ное детство. «Я умру, а мир будет стоять». Эта мысль о собствен­ной смертности возникла у меня в пять с небольшим лет, и с этого началось моё взросление. Так что дети это иногда понимают.

О. Георгий. Да, да, да. Но тут опять же надо смотреть, какой ре­бенок, какое заболевание и т. д. Я вообще всегда за очень личное, не формальное и не стандартное отношение к таким случаям. Жизнь и смерть каждого человека уникальна. Это не абстрактные слова, это действительно так. Неслучайно воля Божья, с одной стороны, одна для всех, а с другой стороны, она открывается каждому особо. Здесь нельзя терять личностное измерение.

В книге С.С. Аванесова по суицидологии «Вольная смерть» ав­тор говорит, что активная эвтаназия и суицид – это близкие вещи. Он анализировал разные мотивации самоубийства и по­казал в своей докторской работе, что человек только тогда ви­дит для себя возможность самоубийства, когда у него вполне конкретное, монистическое, как он называет в своей работе, мировоззрение, когда бытие для человека ограничивается вот этим конкретным бытием. Когда я сам работал в онкоцентре, то очень четко почувствовал, что есть люди, которые видят пе­ред собой какую-то перспективу, и это одно, но для кого-то всё кончится только здесь, и это другое. Вот тогда возникает воп­рос усилия и насилия и нашей ответственности за другого человека. Я считал, что если человек хочет уйти из жизни, не дать ему это сделать можно только одним способом – помочь из­менить мировоззрение, поговорив с ним. Если же он настой­чив и сохраняет свою позицию, то запрещать ему по сути дела уже будет граничить с насилием. То есть что категорически зап­рещать ничего нельзя, можно только пытаться убедить челове­ка, чтобы он изменил свою точку зрения. Где здесь граница между насилием и ответственностью за человека?

О. Георгий. Ответственность за жизнь человека у нас есть все­гда, и здесь границы нет, или не должно быть, а вот с усилием и на­силием действительно всё непросто. Бывает довольно сложно ска­зать, где тут граница, потому что человек может быть неадекватен, он может и сам себя, и ситуацию не очень хорошо понимать, он может быть подвержен минутной слабости или длительному унынию, деп­рессии и т. д. Всем известно из психологии, что человек обязательно проходит через эту стадию, если у него длительная смертельная бо­лезнь, о которой он знает. Эта стадия в определённый момент на­чинается, но потом она быстро кончается. Если человек верующий, то он в нормальном случае пред лицом смерти примиряется и с волей Божьей, и с самим собой, и с ближними. Если нет, то, как правило, нет. Но человек, всё ещё находящийся в унынии, в глубокой депрессии, всегда может пожелать себе смерти. Это всем понятно. И нельзя удовлетворять это желание, потому что в нормальном случае чело­век ещё может выйти из этого состояния. Более того, он должен выходить из него!

Речь идёт не о том, чтобы удовлетворять, потому что это было бы действием другого человека по отношению к больному, речь идёт о ситуации, когда это убийство можно допустить или не допустить. Я помню, как моя бабушка, которая была парализо­вана и долго лежала, в приступе отчаяния была готова на всё, а я был ребенком, и дома никого не было. Я потом долго в уме проигрывал эту ситуацию. Что же, её надо было просто держать и не давать ничего? Правда, потом это прошло и всё стало со­всем по-другому.

В том-то и дело. В таких ситуациях усилие и насилие всегда от­носительны, и меру может почувствовать только совесть человека, только его дух, его сердце. Насколько глубоко и полно чувствует это сердце, настолько оно и правильно примет решение. Формаль­ных признаков здесь нет. Когда ребенок хочет засунуть палец в ро­зетку, а ты его хватаешь и отводишь подальше от неё – это усилие или насилие? Насилие, конечно. Но если мы начнём причитать: «Ах, это же насилие над ребенком!» – всякий нормальный человек ска­жет нам: «Да вы что, с ума сошли, что ли?» Потому что хотя есть все внешние признаки насилия, нам понятно, что кроме этого ещё есть определённая степень доверия к вам ребенка, которому, может быть, и не нравится то, что вы его схватили за руку или шлепнули, т. е. к тем людям, которые это сделали, будь то родители, старшие братья и сестры или ещё кто-то. Когда же у кого-то доверия совсем нет, тогда это уже вопрос духовный – это вопрос обретения веры и доверия. В жизни необыкновенно многое держится на вере и дове­рии. Почему нельзя подрывать доверие? Почему это огромный грех, когда люди подрывают доверие к близким, к ближним, к церкви, к Богу, к самим себе, к своему пути и т. д.? Сам подрыв доверия, независи­мо от аргументации, – уже тяжелый грех, потому что это большой соблазн. А Господь говорит: «Кто соблазнит одного из малых сих, тому лучше было бы, если бы повесили ему жерновный камень на шею и бросили его в море». Даже если, предположим, в своей аргу­ментации ты прав, то ты можешь оградить человека от грозящего ему зла, но ты не имеешь права убивать в нём веру, в том числе в того, от кого ты его ограждаешь. Это принципиально важно! Ни в коем слу­чае нельзя подрывать доверие. Когда человек вдруг начинает гово­рить, что он не доверяет кому-то старшему или просто кому-то, то это уже путь не от Бога, потому что вопрос о доверии можно ста­вить только при определённых условиях, и то делать это могут не все, и не всегда, и не по любому поводу. Это тоже очень важно.

Г. Муравник. Сторонники активной эвтаназии часто говорят, что если мы проявляем милосердие к животным и делаем эвтаназию неизлечимо больным, то непонятно, почему мы отказываем в таком же милосердии человеку, который терпит невыносимые страдания. В ис­ламе и в иудаизме есть представление о возможности заменить большее зло на меньшее. Считается, что бессмысленное страдание, которое терпит человек, это такое большое зло, что эвтаназия по отношению к нему будет злом меньшим, и тогда можно и нужно боль­шее зло заменить на меньшее.

О. Георгий. Из двух зол действительно надо выбирать меньшее. Но мы с вами всегда говорим, что ситуация выбора из двух зол сама по себе всегда безблагодатная, потому что всё равно приходится вы­бирать зло. Да, если уж ты попал в такую ситуацию, то выбирай мень­шее зло, но лучше вообще в неё не попадай. Опыт показывает, что в жизни человека всегда есть и другие возможности. Так что не надо было бы в такие ситуации попадать. А от чего это зависит, это воп­рос целожизненный и очень сложный. Почему-то одни всегда попа­дают или могут попасть в такие ситуации, а другие никогда или почти никогда в них не попадают. Это совершенно неслучайно, на мой взгляд.

Не надо попадать в ситуацию выбора из двух зол, но можно по­падать в ситуацию выбора между добром и злом или, ещё лучше, между злом и любовью, или благом, или истинной свободой, или ду­ховным светом и т. д. По типу своему это три разных ситуации. В Библии, в Ветхом завете, к слову говоря, немного затемнённые опи­сания случаев эвтаназии всё-таки есть. В христианской истории то же самое есть даже в житиях святых. Это нигде не выпячивается, нигде не подчеркивается, но тем не менее присутствует. Особенно в военных ситуациях, на поле брани, когда прекращение жизни со стороны другого или со стороны самого человека, т. е. по сути дела тот же суицид, оказывается благом и воспринимается всеми однознач­но как благо. Более того, всегда так и было, потому что люди не могут бесконечно смотреть на страдание другого человека. Есть такие меры страдания, что человек предпочитает страданию смерть, и это внутреннее его свидетельство, свидетельство его сердца. Другое дело, что если один человек любит другого, то он может пожелать и уме­реть вместе с ним. Ведь любовь иногда приводит к тому, что если уж человеку приходится освобождать от страдания кого-то другого, то он и сам гибнет вместе с любимым. Бывают и такие варианты.

На самом деле, изнутри традиции эти вопросы до сих пор не очень просветлены. Поэтому сейчас на эти вещи приходится обращать внимание. Раньше на них никто никогда внимания не обращал, и они вос­принимались как само собой разумеющиеся. Теперь же в связи с био­этическими спорами приходится смотреть: а что написано в житиях? а что в Писании? В конце концов, Церковь настаивает на доброволь­ности Христовых страданий и смерти. Это не эвтаназия, естественно, но тем не менее эти вещи каким-то образом связаны. Что значит «доб­ровольные страдания»? Что значит «добровольная смерть»? Когда на поле битвы Матросов закрыл амбразуру собственным телом, это эвтаназия или нет? Он ведь прекрасно знал, что идёт на смерть...

Г. Муравник. Нет, это называется «жизнь положить за други своя».

О. Георгий. Вот именно, об этом и речь. Христос полагает жизнь за други Своя, и герои делают то же самое. И не случайно было сказано: «Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих». А где тут грань? Вы разве можете точно сказать, где грань между таким добровольным «положением жизни своей» и эвтаназией?

Здесь сразу возникает вопрос по поводу трансплантации. В разных странах существует практика отдачи донорских органов, когда человек умирает. При этом где-то не изымают органы только тогда, когда человек написал, что сам он против (Г. Му­равник: Презумпция согласия). А где-то наоборот: изымают, только если человек заранее дал разрешение.

Получается две ситуации: одна законом определяет, что го­сударство по умолчанию имеет право взять органы, и другая, когда не имеют права брать, пока человек сам не сказал: «Бе­рите у меня всё, что хотите» (Г. Муравник: Канадская и амери­канская модель). Как Вы считаете, какая из этих ситуаций более нравственная?

О. Георгий. Это вопрос сложный. Нам всем, конечно, ближе мо­дель, когда человек сам этого хочет и выражает собственное жела­ние. Мы внутренне её принимаем, наша внутренняя норма, по-моему, однозначно такая, потому что иначе слишком легко злоупотребить: разобрать человека на органы, когда он ещё не умер.

Я здесь однозначно за добровольное согласие. Другое дело, что можно спрашивать, но известно, что иногда люди спрашивают с пристрастием. Знаете, бывает, что человек болен и уже не в силах, по­этому на него очень легко надавить, его очень легко обмануть и заставить сделать по-твоему.

Отец Георгий, а насколько нормально пребывание крови или вообще чего-либо донорского в другом человеке? Раньше, ког­да я была неверующей, спокойно всё это воспринимала. А сейчас мне стало не безразлично, не всё равно. С позицией отдающего человека понятно, а как это с точки зрения того, кто принимает? Я бы сейчас задумалась, прежде чем прини­мать чужое в себя.

Или человек становится кровным братом, допустим, если это христианин, с которым есть духовная общность, или я себя тут чувствую как на рынке.

Я думаю, что как раз надо больше чувствовать единство челове­ческого рода. Как сказано, мы все произошли от одной крови. Тог­да не будет этого отчуждения и захочется помочь другому именно своим, отдать своё. Я думаю, что такой кеносис Богу угоден, и поэтому я совершенно не понимаю иеговистов, которые полностью отрица­ют саму возможность переливания крови, слишком натуралистичес­ки воспринимая слова Писания о том, что душа человека в крови его.

Г. Муравник. С кровью всё не так сложно: лейкоциты живут не­сколько дней, эритроциты – 120–130 дней. А вот когда пересажи­вают костный мозг со стволовыми клетками – это сложнее. Отец Георгий, когда я готовилась к занятию по трансплантации, я вышла через интернет на интересную работу одного автора, который собрал довольно большую статистику лет за десять или пятнадцать по транс­плантации. У него зафиксировано порядка семидесяти случаев, ког­да после пересадки сердца, или комплекса сердце-легкие, или даже комплекса сердце-легкие-печень, у человека, которому это пересадили, возникали какие-то странные изменения личности, настолько силь­ные, что начали разбираться, и оказалось, что эти изменения направ­лены в сторону того, от кого взяты органы. На уровне биологии это объяснить невозможно.

О. Георгий. Очень может быть. Это можно объяснить хотя бы на уровне энергетики. Энергетика – термин очень абстрактный, размытый, поэтому можно им пользоваться по-разному. Действительно есть не только генетический код, вместе с ним у всякого человека есть некая биоэнергия. Кто же будет с этим спорить? Другое дело, как ею пользоваться. Очень важно не злоупотреблять этим. Почему церковью часто отторгаются все эти экстрасенсы и иже с ними? Потому что они злоупотребляют биоэнергией. А на самом деле вся­кий человек – экстрасенс, всякий человек чувствует какую-то энер­гетику, которая выходит за рамки его непосредственных физических ощущений, его открытого сознания. Да, может быть такое, что вмес­те с новой энергетикой сердца и других жизненно важных органов, а не только через мозг, войдут в человека и определённые индиви­дуальные изменения. Честно говоря, я в этом ничего страшного не вижу, если, опять же, не злоупотреблять этим. Если не делать этого злонамеренно, например, чтобы таким путём вырастить лучшую нацию в мире или провести иную масштабную селекцию человечества.

Человек, который принимает, он ведь не знает, от кого берут органы.

От кого бы то ни было. Почему это не страшно? Потому что меняются лишь индивидуальные, а не личностные качества челове­ка. Пусть даже его фенотип станет другим: был человек голубогла­зым, а станет кареглазым, ну и что?

Г. Муравник. До этого не доходит, но, к примеру, одна балерина стала агрессивной, и оказалось, что ей пересадили сердце какого-то очень агрессивного юноши.

О. Георгий. Агрессивная балерина – это даже интересно. (Смех.) А что по-настоящему страшно? Страшно изменение лично­сти, ведь личность для нас характеристика в первую очередь духов­ная. Здесь же изменения всегда касаются индивидуальных свойств. В данном случае я строю рассуждение на противопоставлении лич­ности и индивидуальности, потому что можно отождествлять эти понятия, как вы помните, а можно их, наоборот, противопоставлять. Существуют две разных антропологии. Тут очень важно понять, что у любого человека всегда могут быть изменения его фенотипа. Но они у нас и так, без пересадок, происходят, и мы иногда даже совсем не знаем, почему. В конце концов, вы же сами, наверное, не раз видели, что происходит с людьми во время оглашения. Люди резко ме­няются без всякого целенаправленного воздействия, тем более без всякой пересадки органов. Они были, может быть, не очень красивы­ми – и становятся красивыми. Они не просто становятся более молодыми, более симпатичными, более здоровыми, у них психика ста­новится на место. Это же всегда воспринимается как чудо исцеле­ния! Мы с вами это так и квалифицируем, как Божье чудо, хотя чаще видим изменения лишь фенотипа. Но мы также видим, что это из­менение идёт изнутри, что действительно возрождается личность человека. Как сказано, человек «рождается от воды и духа». Конеч­но, при этом в нём самом очень многое меняется. И это великая награда катехизатору и всей Церкви, когда видно, что человек был, как говорится, невесть чем и невесть кем, и вдруг из гадкого утенка рождается прекрасная птица.

Получается, что не надо медицине приписывать лишнее?

Конечно! Не надо путать индивидуальные и личностные свойства. Нет ничего страшного в том, что человек будет внешне выглядеть немного по-другому. Мы тоже можем по-разному выглядеть: то кто-то накрасится, то что-то выщиплет себе. Мы столько, так сказать, колдуем над собой! (Смех.) По этому поводу не надо сильно горе­вать. Даже изменение внешности не меняет личности человека. Индивидуальность немного может измениться, характер может изменить­ся, тембр голоса, то, что связано с гормонами или ещё с чем-то по­добным, ну и что?

А как быть с гермафродитами? [7]

Это тоже биоэтическая проблема. Гермес и Афродита – как бы два в одном. Человек рождается обоеполым. Тогда ему делают опе­рацию, и чем раньше, тем лучше. Разве при этом ничего не меняется? Конечно, всё меняется. Но кто будет против таких операций? Да никто, потому что все понимают, что будет в противном случае. Био­этические трудности возникают тогда, когда этот вопрос начинают решать в переходном возрасте, когда человек уже сексуально опре­деляет и осознаёт себя.

Но ведь раньше не могли делать такие операции.

Не могли. Тогда люди и оставались гермафродитами на всю жизнь. Посмотрите соответствующую античную скульптуру, например, в Эрмитаже или в галерее Барберини в Риме. Это были любимчики, так сказать, власть имущих, которые могли их использовать как угод­но. Там, правда, была и определённая мифология, но нам сейчас не до неё.

Это тоже проблема и тоже, конечно, компромисс. А как говорят, гермафродиты не такое уж редкое явление, тем более сейчас, когда везде царит унисекс. Хотя кто знает, почему в одном случае зачина­ется мальчик, а в другом девочка? Вечная загадка и в том, почему их на земле примерно поровну?

Г. Муравник. Есть Х-хромосомы и Y-хромосомы, и когда образу­ются половые клетки, то половина сперматозоидов содержит Х-хро­мосомы, половина Y-хромосомы. Получается равновероятное опло­дотворение, поэтому соотношение полов один к одному.

О. Георгий. Да, но совершенно очевидно, что дело не в одних только хромосомах. Как-то влияют культура, вера, этика и отноше­ние к тому или другому полу. Посмотрите, в арабских странах – сплошь одни мужчины, зато на наших улицах – одни женщины. Россия – исключительно женская страна, как известно, мужчин в ней практически нет. Еще Бердяев писал о вечно бабьем в русской душе. А почему в одних семьях почти сплошь мальчики, например, тринадцать братьев, а в других – одни девочки? Здесь есть совер­шенно четкая корреляция с характером и жизнью родителей, так что статистика и теория больших чисел иногда плохо работают.

Когда мы говорили о трансплантологии, то рассматривали ситу­ацию, когда человека по медицинским показаниям объявляют уже мёртвым, хотя органы, которые потом от него пересаживают, ещё живы. Недавно писали о девушке в Италии, которую после автокатастрофы семнадцать лет поддерживали, а потом по решению суда отключили от аппаратов. Если мы сказали, что при зачатии возникает живой организм как потенциальный но­ситель образа Божьего, то появляется вопрос: исчезает ли со смертью мозга потенциал человека как образа Божьего?

Это вызвало конфликт и осуждение Ватикана, как вы помните. Потому что на уровне закона, на уровне государства очень трудно решить, сколько можно поддерживать совершенно безнадежного человека на одних аппаратах искусственного дыхания, искусствен­ной почки, искусственного сердца, в то время как его мозг уже дав­но не работает. Этот человек никогда не сможет вновь стать чело­веком, хотя его тело, как ни странно, всё ещё столько лет живёт. По этому поводу сразу начали писать статьи, оживились споры относи­тельно того, как человек уходит от земли, что делает человека чело­веком и т. п.

Есть принцип сохранения человека. Человеческая жизнь – это абсолютная ценность. Но как узнать, где её границы? Это пример­но то же, что мы говорили о зарождении человека. Когда человек становится человеком? В момент зачатия? А что такое момент за­чатия? Сколько он длится?

Зачатие это соединение двух клеток, потому что до этого они не могут дать жизнь, а после – принципиально могут.

Да, но это ещё только физиология. Жизнь – это не только физиологическая вещь, вот в чем дело. В ней есть ещё что-то, но мы не можем уловить это «что-то» в пробирке. Мы не можем уловить дух, а может быть, и душу. Человек существо духовное, даже если он ещё не родился и находится в утробе матери. Как происходит его появление на свет? Только ли оплодотворённая яйцеклетка являет­ся носителем человеческой жизни или для этого ей нужно что-то ещё? Мы должны честно сказать, что мы этого не знаем, что ответ на этот вопрос мы только с большей или меньшей вероятностью можем предполагать

Из всех известных ключевых точек, которые рассматриваются при формировании человека – когда закладывается нервная система, те или иные внутренние органы, – принципиально качественное изменение происходит только в один момент. Может быть, оно есть и ещё когда-то, когда, что называется, дух входит, но этого мы не знаем, это действительно тайна. Момент соединения супругов в каком-то смысле несёт в себе элемен­ты творчества. Рождение новой жизни должно быть тоже твор­чеством. Одно дело, когда дети бездумно рождаются и совсем другое, когда сперва было принято ответственное решение.

Боюсь, что всё ещё сложнее.

Можно ли человека со смертью мозга считать трупом и из него вынимать органы, пусть даже для «другое своих»?

О. Ермолаев. Вопрос действительно сложный. Помните, о. Геор­гий, текст из Требника митр. Петра Могилы о том, можно ли крес­тить, «аще родится чуд или див»? Вроде момент творчества есть, и зачатие произошло, а при каких-то условиях крестить нельзя.

О. Георгий. Да, согласно этому Требнику, нельзя крестить, если родится «чуд или див».

Г. Муравник. А что имелось в виду под этими «дивами»?

О. Георгий. Это по-славянски «чуд или див». Мы при переводе долго выясняли, что это значит, и нашли латинские тексты, которые были положены в основу перевода митр. Петра Могилы. Фактичес­ки, мы уже переводили не со славянского, а с латинского, и перевели так: «Если у женщины родится некто странного вида, – т. е. "чуд", нечто чудное, – и чуждой природы (т. е. если родившегося нельзя назвать человеком) – это уже мы поясняем, – и если он образа человеческого иметь не будет, да не будет крещён. Если же в этом будет сомнение, да будет крещён с такой оговоркой: "Если это – человек, крещается раб Божий"...»[8]. Понятно, что это перевод с ла­тинского. Здесь присутствует формула сомнения, как я её назвал: если это человек, тогда крещается. То есть тот, кто крестит, не знает от­вета на вопрос, человек перед ним или не человек.

Как это трактовать? Я этим вопросом занимался давно и, если вы помните, в своей магистерской диссертации об этом уже писал. Что это значит? Кто есть человек? Дать определение человеку – сложнейший мистический вопрос.

Он решается свидетельством кого-то ещё, в данном случае свя­щенника?

Они обычно отказываются от суждения, проявляют малодушие и поэтому используют католическую формулу сомнения: «если это человек, то крещается». Они не знают, человек ли это, а значит, не знают, крещается или не крещается. Они отказываются от свидетель­ства, т. е. как раз от того, что даровано Церкви, от познания и видения Бога и человека.

Но в нормальном случае, когда человек видит, что перед ним всё-таки человек и крестит его однозначно как человека, то это свидетельство. Значит, есть граница, после которой один чело­век судит о другом, человек ли он?

Конечно. В нормальном случае это должно определяться проро­ческим духом Церкви. Но где он, откуда его взять?

Иногда рождаются дети с патологией, несовместимой с жизнью. Поскольку медицина идёт вперёд, их какое-то время поддержи­вают, хотя ситуация совершенно очевидна. Это может длиться достаточно долго: и месяцы, и годы. Насколько это оправданно?

Это то же, о чём мы уже говорили. На такие вопросы отвечать невозможно. Природа нас учит тому, что это неоправданно.

Я очень хорошо помню, какой была дореволюционная обыден­ная народная психология, потому что видел носителей этой психо­логии на примере своего собственного отца, который родился в 1907 году. Его семья была не очень большой, но семь человек детей у них было, не считая умерших в младенчестве или в детстве. Это была средняя семья, она не считалась большой. Вот если у вас, допустим, тринадцать детей, тогда это уже считалась большая семья. Люди рожали столько, сколько могли физически, независимо от того, жили они в городе или в деревне, были они из зажиточных, богатых слоев или из бедных. Понятно, что смертность там была разная, но общее отношение к жизни было совершенно одинаковое, хотя по сравне­нию с нами и другое. У нас сейчас здесь всё резко изменилось, как в сфере эмоциональной любви, когда то, что раньше было просто сантиментами, теперь стало считаться самым возвышенным, к чему человек стремится, ибо он ничего выше этого уже не знает, так и в сфере осмысления смерти детей. Любой случай такой смерти все­гда был трагическим, это естественно. Он переживался лично и глу­боко. Но так как в жизни таких случаев было очень много, практи­чески не по одному в каждой семье, то отношение к этому вопросу у всех тогда было принципиально иное. И нельзя сказать, лучше или хуже. Опять же по принципу: Бог дал, Бог взял. Это как естествен­ный отбор, нечто на уровне естества, на уровне природы. Природа как бы для себя отбирает особи. Она отвергает какие-то патологии и не считает нужным спасать любого.

У нас, конечно, за последнее столетие многое принципиально из­менилось. Я имею в виду сам принцип сохранения человеческой жизни во что бы то ни стало. Может быть, это произошло в силу того, что XX век был слишком кровавым. Тогда погибло слишком много людей, непомерно много, мы не можем даже представить себе этих цифр, они нам уже ничего не говорят, потому что они уже зап­редельны. Вот маятник и качнулся в противоположную сторону. Сейчас для нас смерть каждого человека вызывает содрогание, хотя одновременно с этим часто в нас существует всё тот же цинизм, когда убить, искалечить, проявить насилие к человеку ничего не стоит. Это делается с необыкновенной легкостью, причём параллельно с сен­тиментализмом по отношению к детям. Всем известно, как относи­лись к детям те же Дзержинский, Ленин, Сталин или Гитлер. Они были людьми очень сентиментальными, как вы помните, что не мешало им быть людоедами и преступниками против человечества.

О. Ермолаев. Отец Георгий, я недавно столкнулся с ситуацией, связанной с обезболивающими препаратами, с тем, что родственники решают давать или не давать их, допустим, онкобольному. Оказыва­ется, эта проблема существует и в мире. Один мой знакомый, кото­рый живёт в Канаде, специалист по снятию боли, анестезиолог-реа­ниматолог, занимается как раз снятием боли у онкобольных и боль­ных с хроническими болями, у которых боли никак не купируются, кроме как с помощью специальных как наркотических, так и не нар­котических средств. Их вшивают в позвоночник, ставят специальные пластыри, в Канаде это очень развито. Мой знакомый говорит, что есть такая позиция, что человек должен страдать, и врач не вправе решать, снять ему боль или не снять. Если человек выбирает жизнь, то он должен терпеть всё до конца.

О. Георгий. Он считает, что не нужно вмешиваться?

О. Ермолаев. Нет, он лечит, но говорит, что есть такая позиция со стороны некоторых верующих, когда они не хотят, чтобы им да­вали обезболивающее.

Г. Муравник. Как иеговисты, которые отказываются от медицин­ской помощи.

О. Георгий. Я не однажды встречал в монастырях монахов и мо­нахинь, которые в принципе не обращались к врачам, не принимали никаких лекарств и считали, что всё это от дьявола. Это всё-таки мракобесие и фундаментализм, пусть даже на православной почве, потому что это граничит с садизмом – пусть человек помучается, будет более духовным, по принципу: Господь терпел и нам велел, хотя это резко противоречит библейскому откровению.

Отец Георгий, я читал аргументы сторонников абортов, и сре­ди них есть следующий. Если церковь не отпевает абортирован­ных детей, даже когда аборт был сделан на поздней стадии, значит, церковь не считает их людьми, и тогда она лукавит. (О. Георгий. Это как раз очень понятно: она их не отпевает, потому что человек некрещёный и у него нет христианского имени. Но глав­ное, что он некрещёный.) Это потом такая мысль приходит, но у меня вопрос о молитвенной практике. Мы сейчас читали о си­туации, когда рождается непонятное существо. А если всё по­нятно, если был здоровый ребенок, но он либо умер на позднем сроке беременности, либо мертворождён и т. д., то как церковь или родители за него молятся и как молится священник?

Есть какие-то современные молитвы за нерождённых детей, я что-то такое видел. Это очень маргинальный пласт церковного преда­ния, и, по-моему, очень современный. Это всё появилось только сей­час, хотя такие молитвы, как всегда, надписаны великими именами. Это очень горячий вопрос, он многих волнует. Появились, например, мо­литвы о благополучном рождении. И это бурно развивающаяся сфера нашей литургической жизни. Конечно, история церкви этого совершенно не знает. Единственное, что пусть в скромных масшта­бах, но всё-таки было – это молитва мученика Уара за младенцев, умерших некрещёными. Такая молитва есть, но она всё равно мар­гинальна для церковной традиции, поскольку Восточная церковь никогда не считала это особой проблемой.

У меня вопрос о прерывании беременности. Беременность сама по себе может быть и результатом насилия, в том числе и груп­пового. Насколько аборт этически оправдан в этом случае?

Это одна из огромных проблем. Вообще в наше время всё, что связано с сексуальным насилием, это новая проблема, потому что никогда такого количества и такого качества насилия не было. Всегда были насильники, были сумасшедшие и были жертвы – всё это все­гда было, но никогда это не было такой проблемой для целого общества. А сейчас это именно так.

Правда, почему-то в обществе сейчас начинают вообще как-то по-другому к этому относиться. Мол, изнасиловали, ну и что? Вся современная культура провоцирует на это своими одеждами, фор­мой поведения, общежития, совместного пребывания в разных обсто­ятельствах и т. д. Это, безусловно, проблема. Врачи и закон позво­ляют аборт в случае насилия, даже не группового, а уж тем более группового. Церковь не воспринимает аборт ни при каких обстоятель­ствах и считает, что ребенок не должен страдать от того, что его отец преступник или один из преступников.

Вопрос не в том, что преступник, а вообще непонятно, кто отец?

В этом случае это неважно.

Был случай, когда девочку девяти или десяти лет регулярно насиловал отчим. Она забеременела двумя детьми, что было явно не совместимо с её жизнью. Местные врачи, естественно, сделали аборт. Католическая церковь отлучила её и врачей за убийство, а отца, который «только» изнасиловал, от церкви не отлучили.

Это понятно. Что называется, закон есть закон. Но в таких слу­чаях нельзя поступать лишь по закону, это ясно. В любом случае, это ситуация выбора из двух зол, и выбирать, на мой взгляд, должна сама женщина. Так же как в случае, когда рождение ребенка несовмес­тимо с жизнью матери: или нужно делать аборт и гибнет плод, но мать выживет, или наоборот. Медицина, естественно, спасает мать, потому что предполагает, что она потом ещё зачнёт и родит. Но я видел образ одной католической святой, совсем недавно прославлен­ной, которая знала, что она не выживет, и погибла при родах, отка­завшись от аборта ради ребенка. Конечно, это странная канониза­ция, потому что то, что она сделала, есть только подвиг, но, во-пер­вых, это совсем не единичная вещь, а во-вторых, подвиг – это не­достаточное основание для канонизации.

Это сложный вопрос, я бы отдал его на усмотрение самой жен­щине. Пусть она сама решает по совести, по вере, по своим силам, потому что нельзя человеку сказать: «Умри ты, но спаси ребенка», как и наоборот: «Пусть умрёт ребенок, зато ты спасёшься». И то, и то невместимо, и человеку нельзя этого говорить. Понимаете? На мой взгляд, есть вещи, которые нельзя произносить вслух, хотя принимать решение по ним всё равно приходится.

А можно ли вообще ставить женщину в такую ситуацию, ска­зав ей, что она должна делать выбор?

Г. Муравник. А кто же может решить за неё? А как быть в слу­чае, если возникла внематочная беременность, когда шанса нет ни у женщины, ни у плода?

Здесь ещё встаёт проблема медицинского персонала. Одно дело, что человек может отказаться от аборта, считая это убий­ством, и совсем другое, когда женщина из-за изнасилования выбирает аборт, и тут надо ещё найти персонал, который, как правило, отказывается от абортов. У нас врачей-гинекологов часто заставляют их делать. Одна из оглашаемых, врач-гине­колог, решила уйти из акушерства и гинекологии, чтобы изба­виться от давления, которое там постоянно оказывается по этим вопросам.

О. Георгий. Да, это не единственный случай, я знаю и другие по­добные ему. Но это проблема. С другой стороны, если все уйдут из акушерства и гинекологии, интересно, что будет? Конечно, не нормаль­на система давления на совесть. С чем точно надо бороться, так именно с этим: давления на совесть быть не должно. Но и уход из профессии, может быть, не лучший выход из положения.

Вы видите, как много проблем в этой области. Мы с вами сегод­ня лишь затронули какие-то основные принципы, некие внутренние основания биоэтики. В любом случае, я думаю, надо помнить, что эти вопросы очень тонкие и очень-очень ответственные. Они часто касаются жизни человека: не принципа – ценность она или не ценность, это не рассматривается, – а того, как осуществить в реальной жизни этот принцип ценности человеческой жизни. Лю­дям здесь приходится брать на себя ответственность, решать ка­кие-то очень сложные вопросы, в том числе идя на компромисс, если они попадают в ситуацию выбора из двух зол. Как я сегодня говорил вам, все такие ситуации безблагодатны, но если уж ты попал в такую ситуацию, ни в коем случае нельзя отказываться от выбора. Нужно выбирать, и выбирать нужно меньшее зло, хотя надо и молиться о том, чтобы никогда не попадать в такие ситуа­ции, просто никогда. Это возможно. Мы с вами должны это хоро­шо понимать, что, ещё живя на земле, возможно не попадать в ситуацию выбора из двух зол.

Будем заканчивать нашу встречу. Я благодарен всем участникам. Конечно, мы не исчерпали всех вопросов, это понятно. Дай Бог, что­бы мы в своих рассуждениях не ушли далеко от истины. Я надеюсь, что сегодня этого не происходило. Современный мир ставит все эти вопросы, и нам к ним придется ещё не один раз возвращаться. Цен­ность такого курса очень велика. Пользуйтесь полученным опытом и знаниями, потому что очень часто люди делают ошибки, иногда трагические, только потому, что некому им было вовремя подсказать или помочь. Каждый раз, когда вы встречаетесь с биоэтическими проблемами, начиная от абортов и разводов и кончая вещами, спе­циально разбиравшимися в этом курсе, помогайте людям не сделать ошибку, найти волю Божью и исполнить её, как бы трудно иногда это ни было, особенно в ситуациях выбора из двух зол. Помните, что это не механический принцип. Ни в коем случае тут не переходите меры: «А ну, вот выберем меньшее зло – и будет прекрасно». Зло есть зло, даже меньшее. Помните о том, что терять чувство меры никог­да нельзя, иначе, гоняясь за лучшим, можно обрести худшее. Не спешите допускать в жизни не только прямые грехи и прямое зло, но даже внешне оправданные компромиссы. Испытывайте волю Божью, когда у вас есть такая возможность, накапливайте опыт и будьте го­товы делиться этим опытом с другими. Люди очень нуждаются в вашей поддержке и помощи, ведь иногда даже очень именитые, ос­тепененные, заслуженные люди, и то встречаются с сомнениями и вопросами в этой области жизни.

Примечание

[1] Сгречча Э., Тамбоне В. Биоэтика: Учебник. М., 2001. С. 232.

[2] См. Интервью владыки Хризостома, архиепископа Виленского и Литов­ского по проблеме абортов и контрацепции // Православная община. 1992. № 7 (1). С. 60-67.

[3] Гаплоидные клетки – это живые клетки, содержащие половинный на­бор хромосом, в отличие от диплоидных клеток. Частным случаем гапло­идных клеток являются гаметы (т. е. половые клетки).

[4] Православное богослужение: В пер. с греч. и церковнослав. яз.: Кн. 4: Последования таинств крещения и миропомазания и другие чины воцерковления. М.: СФИ, 2008. С. 22.

[5] Суррогатное материнство – вспомогательная репродуктивная техноло­гия, при применении которой женщина добровольно соглашается забе­ременеть с целью выносить и родить биологически чужого ей ребёнка, который будет затем отдан на воспитание другим лицам – генетичес­ким родителям. Они и будут юридически считаться родителями данно­го ребёнка, несмотря на то, что его выносила и родила суррогатная мать. Беременность у суррогатной матери наступает в результате переноса ей эмбриона, полученного оплодотворением яйцеклетки биологической матери сперматозоидами биологического отца. При этом родителями рожденного ребенка будет один или оба человека, чьи гаметы исполь­зовались для оплодотворения.

[6] Левират – древний институт обычного права, описываемый наиболее точно во Второзаконии Моисея и разъясняемый в других книгах Биб­лии: «Если два брата живут вместе, и один из них умрет, не имея у себя сына, то жена умершего не должна выходить на сторону за человека чужого, но деверь её (левир, откуда и само название "левират") должен войти к ней и взять её себе в жены, и жить с нею. И первенец, которого она родит, останется с именем умершего брата, чтобы имя его не из­гладилось во Израиле» (Втор. 25, 5–6; ср. Быт. 1, 38).

[7] Гермафродит – существо, обладающее признаками обоих полов. У ложных гермафродитов наружные половые органы по виду не те, что «полагались» бы им по их хромосомам и анатомии. В этом случае можно привести строение гениталий в соответствие с истинным полом. При истинном гермафродитизме присутствуют и мужские, и женские органы, и выбор может определяться хромосомным набором или возможностью лучше сформировать признаки того или другого пола.

[9] Из Требника Петра Могилы // Православное богослужение: В пер. с греч. и церковнослав. яз.: Кн. 4: Последования таинств крещения и миропомазания и другие чины воцерковления. М.: СФИ, 2008. С. 179. 

Текст приводится по: Кочетков Георгий, свящ. «Беседы по христианской этике». Выпуск 10. – М.: Свято-Фи­ларетовский православно-христианский институт, 2011. – 64 с.