Скачать в формате  DOC  EPUB  FB2  PDF

«От ближнего нашего жизнь и смерть» 

Позвольте мне для начала привести несколько слов из книги, которая оказала на мою жизнь почти такое же влияние, как и Библия. Это «Геронтикон», или «Речения отцов-пустынников». Когда мне было шестнадцать лет, она наставила меня на путь, приведший семь лет спустя к Православию, а еще через восемь — к священству и монашеству. Речения пустынников и пустынниц (их называют соответственно «авва» и «амма») расположены в алфавитном порядке, и первым идет святой Антоний Великий, который жил в IV веке в Египте. У него мы читаем почти сразу: «От ближнего нашего жизнь и смерть. Обретая брата, мы обретаем бога: но если по вине нашей брат споткнется, мы грешим против Христа». 

Перелистаем несколько страниц и увидим слова святого Агафона, еще одного египетского монаха, прославившегося через одно или два поколения после святого Антония. Он тоже подчеркивает личные взаимоотношения: «Сказал авва Агафон: "Если бы я смог найти прокаженного и отдать ему тело свое, а взять его тело, я был бы рад, ибо это — любовь совершенная". 

Говорили про него, что, идя однажды в город, дабы продать свои изделия, он набрел на больного, лежащего на рыночной площади, бедного пришельца, за которым некому было присмотреть. Старец нанял каморку и оставался при нем, своими руками зарабатывая на оплату жилья и тратя прочее на больного. Четыре месяца провел он там, пока больной не поправился, и лишь тогда с миром вернулся в свою келью». 

«От ближнего нашего жизнь и смерть». Это — основа Христианства. Святой Антоний был отшельник, но остро сознавал, что он с людьми. Он понимал, что жизнь во Христе — не одиночество, а сообщество, общение, не частные поиски своего Бога, а жизнь в других и для других. Христианство — это солидарность, это отождествление себя с другими, это совместное наследование. Мы, по словам апостола Павла, «одно тело во Христе» (Рим. 12, 5), мы «члены друг другу» (Еф. 4, 25). Христианин — тот, у кого есть братья и сестры, кто делится всем, кто предстает перед Богом как член большого семейства. Утешитель, Дух истины, дается каждому из нас, но не отдельно от других «Страдает ли один член, страдают с ним все члены» (1 Кор 12, 26). Это — о Церкви, и если мы этого не чувствуем, значит мы — вне Церкви. Единство — в самой ее сути. 

Выражаться она должна в миссии, в деятельном служении, ибо миссионерское свидетельство, martyria, то же, что и служение другим, диакония: это — две стороны одной медали. «Если бы я смог найти прокаженного и отдать ему тело свое, я был бы рад». Но сентиментального сочувствия мало; наше сострадание должно порождать конкретные действия, вроде того. что сделал авва Агафон. Притча об овцах и козлищах из Мф. 25 должна быть начертана в наших сердцах. На страшном суде меня не спросят, на скольких конференциях я побывал, сколько докладов сделал, сколько земных поклонов положил, строго ли постился. Меня спросят: накормил ли я голодного, одел ли нагого, ухаживал ли за больным, навестил ли узника. Это, и только это. Путь к Богу лежит через любовь к ближнему, и другого пути нет. Как говорил современный пустынник, живший в лондонской пустыне, отец Лев Жилле: «Нет такой общественной системы, которая могла бы заменить участие живого человека». 

Вот что значат слова святого Антония и святого Агафона. Единство, миссия и служение неразделимы, это три составляющие одной реальности, без них нет жизни во Христе, нет Церкви, нет спасения. 

Поделиться луковкой

О единстве и миссии хорошо говорится в истории христианина, которую Достоевский включил в свой замечательный роман «Братья Карамазовы». Жила-была одна старуха, в своих глазах — весьма добродетельная, и вот, проснувшись после смерти, к большому своему негодованию, она очутилась в огненном озере. Увидев на берегу своего Ангела-Хранителя, она закричала ему: «Тут какая-то ошибка, я хорошая, почтенная женщина, мне здесь не место». Чтобы ей помочь, ангел стал вспоминать, не помогла ли она кому-нибудь, но из всей ее жизни смог вспомнить только одно доброе дело: однажды она подала нищенке луковку со своего огорода. По счастью, луковка у него была, и он сказал старухе, чтобы она ухватилась за один конец, а за другой — стал тянуть ее из озера. Она была там не одна. Когда другие увидели, что делается, они столпились вокруг и повисли на ней, надеясь, что их тоже вытащат. Она испугалась, рассердилась и стала их отпихивать. «Пустите, — закричала она, — меня тянут, а не вас, моя луковка, а не ваша!» Только она это сказала, луковка переломилась пополам, а старуха свалилась обратно в озеро и, как ни прискорбно, горит до сего дня. 

Вот такой рассказ и особенно важны в нем две вещи. Во-первых, Ангел-Хранитель старался припомнить хоть какой-нибудь случай, когда старуха помогла кому-то. Он судил ее по тому, насколько явила она свою веру в виде диаконии, миссионерского служения. Во-вторых, луковка разломилась, когда она сказала: «Это мое, а не ваше», то есть — как только она отвергла единство и общность с людьми. Скажи она: «Это наша луковка», как знать, может та оказалась бы достаточно прочной, чтобы вытащить из озера всех? Но она закричала: «Моя, не ваша», не захотела поделиться, подтвердила основной догмат ада. Дьявол всегда говорит «я» и «мое», а Христос учит говорить «нам», «наше» — «Отче наш», «Хлеб наш насущный даждь нам днесь». Когда старуха сказала: «Она моя, не ваша», она отреклась от человечности и стала не-человеком. Ведь человек сотворен по образу Бога, Который — не один, а в трех лицах. Только делясь с ближними всем, что у нас есть, только относясь к ним по подобию Триединого Бога, становимся мы тем, чем и должны быть. 

Нет подлинного человека, если в общение не вступили по меньшей мере двое, «стараясь сохранять единство духа в союзе (syndesmos) мира» (Еф. 4, 3). Мы в СИНДЕСМОСе учимся говорить по-православному «мы» и «наше», делиться луковкой с другими, с неправославными христианами, со всем миром. Получается, к сожалению, не очень хорошо. Делиться, хорошо относиться друг к другу мы почти не умеем. Свидетельством тому служит весьма отрезвляющее обстоятельство: в Православной Церкви нет, кроме СИНДЕСМОСа, ни одной организации, которая помогала бы молодым и взрослым мирянам, да и священникам с архиереями регулярно встречаться на международном уровне, вне границ Патриархата и ея Церкви. До 1953 года этим не занималась вообще ни одна организация, и сейчас, кроме СИНДЕСМОСа, никто не занимается. Много важного мы ожидаем от всеправославных конференций, которые в преддверии Святого и Великого Собора созывает Вселенский Патриархат по праву первого среди равных; ведь по своему положению он — носитель уз единства в рамках всемирного Православного сообщества. Но мы существуем, мы есть, хотя и в единственном числе, и это не столько успокаивает, сколько показывает, какая ответственность лежит на нас. 

Четыре года тому назад я приехал на Генеральную ассамблею европейских Церквей, проходившую в Православной академии на Крите; и очень живо вспоминаю, как один протестант сказал мне: «У вас, православных, замечательное богословие, прекрасная Литургия, богатые традиции духовной жизни и молитвы. Но то, как вы живете, как вы ведете себя, оставляет желать лучшего». Он, в частности, имел в виду этническое и юрисдикционное разделение Православия в Западном мире, отсутствие взаимной любви, недостаток миссионерской ревности. 

Мы должны честно признать, что упреки эти справедливы. Отнести к себе притчу о бесплодной смоковнице (Мф. 21, 9) и о рабе, закопавшем в землю свой талант (Мф. 25, 25). Не указывают ли они с бесполезной для нас точностью, чего недостает нашему Православному свидетельству в современном мире? Признаем же, что трагическое расхождение между теорией и практикой на самом деле есть. Теоретически наша Православная Церковь коллегиальна и совещательна — но где же дух этой соборности на практике? Это еще раз доказывает, как мы нуждаемся в работе СИНДЕСМОСа. 

Единство

Обратимся более внимательно к теме нашей конференции — «Единство и миссия». Думая о единстве, следует различать три основные уровня, тесно переплетенные между собой: Бог, Христос, Церковь. Задумаемся сначала о единстве трех лиц в едином троичном Боге; затем о единстве божественного и человеческого в личности Христа-Богочеловека (thеanthropos); наконец, о единстве человеческих личностей в Церкви, ставшей Телом Христовым. 

1. Единство Бога

Божественное единство абсолютно, но не монолитно — напротив, это органичное и организованное единство, единство не статическое, а динамическое, единство в многообразии. Мы, христиане, веруем не просто в одного Бога, но в Бога, единого в трех. Бог — не одно лицо, обращенное на Самого Себя, любящее Себя одного, но Он от вечности знает Себя как Отца, Сына и Святого Духа, как три Лица, соединенных в непрестанном движении любви. В самом сердце Бога существует межличностное взаимоотношение. Наш Бог — не просто единица, а единение: не просто единение, а соединяющее взаимообщение, сообщество. В Нем — и множественность, и единичность. В Нем — но на уровне выше нашего понимания — нечто эквивалентное тому, что мы подразумеваем под общением, дружбой, взаимопомощью. 

Я прошу каждого из вас использовать наш конгресс для обновления веры в Бога как триединство. Спросите себя: каждый раз, когда я осеняю себя крестным знамением и произношу: «Во имя Отца и Сына и Святого Духа» — что совершаю я в это время? Спросите себя: что значит для меня тот факт, что я верую не просто в единого Бога — так веруют иуден и мусульмане, — но в Бога одного в трех? Задайте себе эти вопросы, но не для того, чтобы утвердить свое превосходство над другими, а чтобы смиренно понять, что из себя представляет это уникальное сокровище, которое было вверено вам как христианам. Спросите себя: каковы в мирской жизни последствия моей веры в Троицу? Не является ли для меня троичный догмат не более, чем отвлеченным понятием, с которым я соглашаюсь лишь формально, или же он составляет для меня животворный источник, преобразующий все мои поступки? Мой учитель богословия, англиканин, высказал, что учение о Троице означает собою спасительную революцию в человеческой мысли. Что он имел в виду? И что имел в виду русский философ XIX века Николай Федоров, когда говорил: «Наша социальная программа — это учение о Троице»? 

2. Единство Христа

Взаимная любовь Троицы — это не замкнутый круг. Бог в Своей любви «исступлен»: Он простирается вне Самого Себя в творении — и особенно в сотворении человеческих личностей, созданных по Его собственному образу, наделенных свободой нравственного выбора и тем самым способных ответить на Его любовь своей любовью. Уже здесь со стороны Бога присутствует акт kenosis'а, жертвенного самоистощения. И когда человеческие личности отворачиваются от своего Творца и выбирают грех, Бог простирает этот акт kenosis'а еще дальше: Он соединяется с ними в теснейшем союзе — Сам становясь человеком. Через воплощение Бог Сам полностью и без оглядки разделяет условия нашего человеческого существования. Он в точности знает все, что мы чувствуем, на что надеемся, чего боимся и чем мучаемся, потому что Он Сам испытал все это на себе. Полностью отождествляя Себя с нами, Он спасает нас. Он участвует во всем спектре человеческой жизни: более того, Он участвует даже в человеческой смерти. Силой Воплощения идея о Боге, Который творит, сидя на некоем удаленном престоле, отменяется раз и навсегда. Взамен возникает идея о Боге с нами, об Эммануиле, о Боге, Который непосредственно вовлечен в жизнь, в страдания каждого из нас. «Он взял на себя наши немощи и понес наши болезни» (Ис. 53, 4) — все наши немощи, все наши болезни. Бог — израненный целитель: Он исцеляет нас тем, что делает наши раны своими. Силой Воплощения Бог страдает. Бог «подобно нам, искушаем во всем» (Евр. 4, 15) Право же, следовало бы пойти еще дальше — Он искушаем больше нашего: Он знает грех лучше, чем знаем его мы. Полное единство, безоговорочная солидарность. Во Христе Бог всеобъемлюще отождествлен с человечеством. Спаситель наш Иисус полностью и до конца Бог, в то же самое время полностью и до конца человек: Он не две личности, а одна нераздельная. Каждый раз, когда мы стоим перед иконой Христа, на нас смотрит именно истина. 

Таков второй уровень единства. Итак, используем наш конгресс для обновления нашей веры не только в Троицу, но и в Воплощение. Применим к себе то, что мы видим во Христе Воплощенном, отождествим себя с немощами и болезнями других, как Он отождествлял Себя с нами. «Носите бремена друг друга, и таким образом исполните закон Христов» (Гал. 6, 2). 

3. Единство Церкви

Отсюда мы приходим к третьему уровню единства — единству Церкви. Третий уровень тесно связан с предыдущими двумя: ведь Церковь — это и икона Пресвятой Троицы, и тело Христово. Обе эти «модели» лежат в сущности истинного характера Церкви как единства в многообразии, как области, в которой единогласие и свобода примирены и находятся в равновесии. В Троице истинное единство в сочетании с подлинным многообразием: три Лица составляют одного Бога, и тем не менее, каждое из Них самобытно личностно. То же и Церковь: множество человеческих личностей соединены в Церкви в единое сообщество, и тем не менее, каждая из этих личностей сохраняет невредимым свое особое «я». Это единство без единообразия: мы все составляем одно, и все же каждый из нас остается свободным и своеобразным. То же самое подразумевается в образе Церкви как Тела Христова. 

Тело, как настойчиво утверждает апостол Павел в 1 Кор. 12, имеет много членов, и эти члены, хоть и взаимозависимы, но своеобразны и непохожи — глаз не может выполнять функцию уха, рука — ноги. Без единства и сотрудничества членов нет человеческого организма; в свою очередь, нет его и без их многообразия. Так же обстоит дело и с Телом Христовым в Церкви. Это таинство единства в многообразии: единство без единообразия, многообразие без раздробленности. В Церкви наше единство не подавляет нашей свободы, но и свобода не разрушает единства. Святой Дух сводит нас всех в одно, но Он же делает нас отличными друг от друга. Грех однообразен, а святые показывают его неистощимое разнообразие. Не святость скучна, а дурные поступки. Новых грехов не бывает, хотя старые грехи порой принимают новые внешние формы, но вот проявление любви к людям всегда имеет новые возможности. Так Бог говорит каждому из нас: «Только в единстве с другими раскроешь свою неповторимость». 

Приход: этническое гетто или евхаристический центр?

В свете только что сказанного о церковном единстве давайте поразмыслим над тремя специфическими аспектами этого единства: единстве местного прихода, единстве на уровне епархии, единстве между Православной Церковью и другими христианскими сообществами. 

1. Единство прихода

Это тот уровень, на котором каждый из вас может непосредственно внести свой вклад в дело единства. Проходившая в Новом Валааме (Финляндия) в 1980 г. Х Генеральная ассамблея опубликовала волнующее обращение к Священным Синодам всех Православных Церквей. В нем выражается скорбь и озабоченность по поводу «болезненной и канонически неясной ситуации» в Православных сообществах Запада. Для этого были все основания. Но все же, ожидая решения сверху, мы должны приступить к работе снизу, независимо, живем ли мы в так называемой «диаспоре» или в традиционно православных странах. Любовь к ближнему означает любовь не к кому-то удаленно-абстрактному, а к соседу, к людям, которых я каждое воскресенье встречаю на Божественной Литургии в моем приходе. Давайте начнем с построения живого динамичного единства на этом уровне. 

Приход, как локальный евхаристический центр, в современном Православии имеет такое значение, какое он не знал на протяжении многих веков. Почти для всех православных в прошлом Церковь тесно ассоциируется с нацией и государством. Этническое сознание, наряду с моральной и финансовой поддержкой со стороны светских властей, укрепляло миссию Церкви. Ныне это уже не так, и чем дальше, тем больше. На Западе этнические барьеры в значительной степени разрушены. Даже в традиционно православных странах рост секуляризма приводит к тому, что Церковь уже нельзя так безоговорочно, как раньше, отождествлять с нацией, со всем народом. Уже почти нигде приходской священник не может полагаться на то, что местный учитель или местный полицейский сделают за него работу. Для кого-то такое ослабление этнических уз и прекращение поддержки со стороны государства покажется обнищанием: другие же предпочтут рассматривать это как промыслнтельное освобождение. Но бесспорно, что перед нами стоит задача увидеть Церковь, в свою очередь, не в национальном свете, а как евхаристический организм: она — не хранительница культурных ценностей, а место, где хлеб и вино — становятся Телом и Кровью Христа. Как ни драгоценно наше этническое наследие, оно все равно второстепенно: первична евхаристическая соборность Церкви. А поскольку Евхаристию можно служить только на местном уровне, в конкретных местах, то отсюда и возникла новая жизненная потребность прихода. 

Об этом хорошо сказал греческий богослов Христос Яннарас: «Сегодня, как никогда прежде, наша жизнь должна приблизиться к Богу в местном приходе. Истина Церкви, реальность Спасения, упразднение греха и смерти, победа над иррациональным в жизни и истории — все это для нас православных, исходит от нашего местного прихода, ставшего воплощением Тела Христова и Царства Отца и Сына и Святого Духа. Литургическое единство верующих должно быть точкой отсчета для всего того, на что мы уповаем: преобразования безличной жизни масс в сообщество и взаимное общение личностей, подлинного и неложного (а не просто теоретического и юридического) следования принципам социальной справедливости, освобождение труда от уз чистой необходимости и превращение его в дело личное и общественное. Только приходская жизнь может придать священническое измерение политике, пророческий дух — науке, человеколюбивую направленность — экономике, таинство — любви. Отдельно от прихода все это — лишь абстракция, наивный идеализм, сентиментальный утопизм. А в приходе можно исторически воплотить, найти реальную надежду, увидеть динамическую явленность». 

При этом Яннарас добавляет, что «наши сегодняшние приходы представляют собой социо-религиозный (а порой этнический и даже шовинистический) феномен, чем предстают в своем эсхатологическом измерении».

Так давайте же зададим себе вопросы: какое единство существует сегодня в моем родном приходе? Стал ли мой приход жизненным, творческим евхаристическим центром? Не считаю ли я, что Божественная Литургия и другие приходские мероприятия — это нечто такое, что совершает для народа священник, а прихожане играют лишь пассивную роль? Или же литургическая, равно как и пастырская жизнь нашего прихода рассматривается как совместная работа, в которой священнику и прихожанам отведены различные служения, где нет просто зрителей и активно участвуют все без исключения крещеные? (Тут уместно вспомнить буквальное значение слова «литургия» — работа людей, общая, коллективная задача.) Воспринимаю ли я свой приход в понятиях совместной ответственности? 

Какая еще, кроме литургических богослужений, деятельность происходит в моем приходе? Случается ли нам молиться вместе вне литургического контекста? Какие служения доступны в моем приходе женщинам? Что лично я вношу в дело единства на местном, приходском уровне? 

2. Епархиальное единство

Здесь мне хотелось бы задать несколько вопросов тем из вас, кто живет в так называемой «диаспоре» — в Северной и Южной Америке, Австралии и Западной Европе. Какие связи существуют — если они вообще существуют — между вашими епархиями и другими «юрисдикциями» в вашем же регионе? (Я беру слово «юрисдикция» в кавычки, вспомнив о замечании Александра Солженицына о том, что этого уродливого слова нет в Евангелиях.) Мы признаем, — во всяком случае, я от души надеюсь, — что существование нескольких юрисдикций в одном и том же регионе — это беда, которой надо скорее помочь. Но что делается для этого на местах? 

Есть ли у вас «постоянно действующая конференция» православных епископов или межепископальный комитет? Если есть, чем он занимается на самом деле? Есть ли у вас местные братства православных священников? Есть ли у вас межюрисдикционные содружества, в которых бы участвовали и духовенство, и миряне? Как сделать эти местные церковные организации более динамичными ? Вы, лично вы — поддерживаете их? 

3. Христианское единство

Как справедливо отметили участники конференции «Единство и миссия», проходившей в 1982 году в Марселе, для православных «единство — это объективный факт, а не что-то такое, что нам надо создавать». Как говорил Карл Барт, который не был православным, Церковное единство — не «произведение рук человеческих», а нечто «уже совершившееся во Христе». «Единая неделимая Церковь. — замечает профессор Трембелас в своей «Догматике Православной Кафолической Церкви», — существует не как идея, а как ощутимая, живая, видимая реальность». 

Между тем, убежденные в том, что Православие — это истинная Церковь Христова в нашем мире, единственная и неповторимая, признаем ли мы, в то же время необходимость прислушаться к неправославным христианам и поучиться у них? Евреи диаспоры, учились у тех, кто захватывал их: а мы, православные «диаспоры», насколько готовы мы учиться у окружающих нас неправославных? Впрочем, слушать — вовсе не легкая задача. Наша молитва, например, часто не диалог, а монолог: мы говорим, мы слышим звуки собственного голоса, а «исихии», внутренней неподвижности, внутреннего безмолвия не имеем и Божьего ответа не слушаем, голосу Святого Духа в глубине своих сердец не внимаем. Это одна из самых трудных задач в искустве молитвы — прекратить говорить и начать слушать. Именно в этом нам помогает молитва Иисусова. Столь же жизненно важно умение слушать и для духовного отца: зачастую старец помогает не столько тем, что говорит, сколько глубиной своего внимательного и внимающего молчания. То же относится и к любому священнику: невозможно стать хорошим священником, не научившись слушать. То же относится и к учителю: нельзя результативно учить, если не слушаешь своих учеников и не видишь трудностей, которые они испытывают. И точно так же дело обстоит в нашей православной деятельности на ниве Христианского Единства: мы должны научиться слушать. В области вероучения мы как православные не можем согласиться ни на какие компромиссы. Но максимализм — это не то же, что триумфализм. 

Не убоимся же риска на всех уровнях — приходском, епархиальном, общехристианском. Во многих частях Православного мира ныне царит дух робости, мелочности, подозрительности — нечто прямо противоположное духу Христа. «В любви нет страха, но совершенная любовь изгоняет страх» (1 Ин. 4:18). Владимир Лосский говорил, что, когда Бог сотворил живые существа, наделенные свободой воли, Он пошел на риск; но этот риск не только не означает Божественную слабость, напротив, это наивысшее проявление самоисполнения Бога. И если мы хотим поступать творчески, то и мы должны идти на риск. 

Миссия 

Позвольте теперь перейти к теме миссии и очень кратко осветить ее. Если единство — существеннейшая характеристика Церкви, то такова ее и миссия. Как было сказано на Валаамской ассамблее: «Мы должны помнить, что Церковь есть миссия». Миссия — не просто один из возможных видов деятельности Церкви, но самовыражение церковного существования и жизни. В Символе Веры, исповедуя Церковь как «апостольскую», мы должны думать не только о поддерживаемой из поколения в поколение непрерывности апостольского преемства епископов, не только о постоянстве апостольской веры и святости на протяжении веков, но и о буквальном значении греческого глагола «посылать». Апостол — это посланный: «Идите в мир» (Мф. 28, 19). Церковь существует не сама для себя; как апостольская, она, по определению, послана в мир. И, чтобы эта миссия была верна себе, она должна быть отмечена прежде всего тремя качествами: святостью, жертвой и радостью. 

Святость 

Наше миссионерское свидетельство должно быть не столько в наших словах и аргументах, в пропаганде и апологетике, сколько в самой нашей жизни. Это должно быть экзистенциальное свидетельство. Истинный миссионер — святой. В этой связи очень существенно то, сколь важную роль в православной миссионерской деятельности играет монах, человек внутренней молитвы и безмолвия. Для существования миссионерского Православия в условиях Америки, Австралии и Западной Европы, равно как и для Православия в Африке — нет, пожалуй, в настоящее время большей нужды, чем необходимость в сильных, укрепленных монастырях, приверженных традициям, но чуждых фанатизма. Не должна ли нас удручать до глубины души крайняя слабость монастырей, наблюдаемая в наши дни во многих уголках Православного мира, и воодушевлять возрожденная монашеская жизнь на Афоне? 

Жертва

Далеко не случайно, что греческое слово «martyria» означает и свидетельство, и мученичество. Слова воскресшего Христа «ymeis martyes touton» (Лк. 24, 28) означают в равной мере и «вы суть свидетели», и «вы суть мученики». Если святой — это миссионер, то таковым же является, в своем специфическом смысле, и мученик. Христос спас нас главным образом не проповедью, а Своею смертью. Эффективное миссионерское свидетельство всегда удавалось тем, кто на протяжении веков участвовал в Христовой жертвенной смерти. Православным XX века, века мученичества, весьма уместно поразмыслить об этом. За последние 60 лет мученическую смерть за веру приняло несравненно больше христиан, чем за 300 лет, прошедших после распятия Христа, и немалая часть пострадавших, хотя и не все, православные. «Мирные времена, — сказал, перефразируя Оригена, Павел Евдокимов, — любезны сатане, ибо лишают Христа Его мучеников, Церковь — ее славы». Если применить этот образ к новейшей церковной истории, можно возблагодарить Бога за то, что наш век стал временем великой славы Церкви. 

Мученичество — в некотором смысле всеобщее призвание. Те, которым не пришлось пройти через «красное», кровавое мученичество, могут пережить то, что ранние отцы называли «белым» мученичеством, т.е. внутренним мученичеством аскетической жизни, мученичеством умирания нашего самоволия. Говоря об аскетической жизни, мы должны помнить, что быть аскетами призваны не только монахи и монахини, но и состоящие в браке мужчины и женщины. Знаменательно, что один из тропарей Таинства Венчания, который поется во время троекратного обхода женихом и невестой аналоя, обращен к святым мученикам, а венцы, надеваемые на новобрачных. — это не только символ радости, но и мученичества. 

«Если пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода» (Ин. 12, 24). Такова непреложная истина, используемая как в миссионерской деятельности, так и во всякой другой: жизнь через смерть. Как сказал отец Иустин Попович: «Православие всегда создавало обновление через аскетизм: другого обновления оно не знает. Только те, кто практикует аскетическую жизнь, являются миссионерами Православия. Аскетизм — единственная миссионерская школа Православия». 

То, что говорит отец Иустин, особенно важно для православных Запада. Если мы хотим, чтобы наше Православное свидетельство влияло на то, чему мы служим, оно должно быть скромным, мягким, кенотическим Православием. Запад не заинтересован нашими ссылками на давным-давно канувшее в небытие внешнее великолепие византийской теократии или императорской России. На него не произведет впечатления, если мы представим истину Православия в суровой, агрессивной, осуждающей манере. Гораздо лучше апеллировать к Православию святого Иоанна Златоуста, новомучеников времен турецкого владычества, юродивых, святого Никодима и «Добротолюбия», святого Серафима Саровского, святого Германа Аляскинского, святого Нектария Эгинского. К этому Запад прислушается с интересом. 

Радость 

Но говоря так о мученичестве и аскетизме, нам не следует создавать у других и себя самих впечатление, будто это испытания мрачные, напрочь отвергающие мир. Напротив, в рассказах очевидцев страданий мучеников снова и снова подчеркивается, что они шли на смерть в радости. О новомученике Николае Бакалейщике говорят, что по пути на казнь «он выглядел как человек, направляющийся на свадьбу, а не идущий на смерть». Другой новомученик, Иордан Трепезундский, «бежал по улице радостно, как жаждущий олень к водопою». Поэтому так много песнопений, обращенных к мученикам, начинаются словом «Радуйся». Этой же самой радостью должна быть отмечена любая форма миссионерской martyria. Отец Александр Шмеман настаивал: «С самого начала своего существования Христианство было возвещением радости, единственной возможной на земле радости. Без возвещения радости понять Христианство невозможно. Только в качестве радости Церковь одержала победу в мире, а когда она утратила радость и перестала быть ее доверенной, она утратила и мир. Из всех обвинений, выдвинутых против христиан, самое ужасное произнес Ницше, когда сказал, что у христиан нет радости. «Не бойтесь: я возвещаю вам великую радость, которая будет всем людям», — так написано в начале Евангелия, а в конце: «Они поклонились Ему и возвратились в Иерусалим с великой радостью» (Лк. 2, 10; 24, 52). 

Мы потеряли мир, когда потеряли радость — и не завоюем его вновь, пока не обретем радость. Святость, жертва, радость — вот три необходимых признака истинного миссионера. Миссионеру надлежит быть свидетелем Христа Распятого и Страдающего, равно как и Христа Преображенного и Воскресшего, по словам апостола Павла: «Нас почитают умершими, и вот, мы живы; нас огорчают, а мы всегда радуемся» (2 Кор. 6, 9-10). 

«Возлюбим друг друга»

Критерием и пробным камнем нашей православной жизни во Христе во всем ее многообразии служит Евхаристия. Итак, заканчивая то, что я хотел сказать о единстве и миссии, я, с вашего позволения, приведу две фразы из Божественной Литургии. Первая — возглас дьякона и ответ ему народа непосредственно перед возглашением Символа Веры: «Возлюбим друг друга, да единомыслием исповемы (дабы в единомыслии исповедать) Отца и Сына и Святого Духа, Троицу Единосущную и Нераздельную». Здесь резюмируется тема единства. Не может быть настоящего исповедания веры в Троицу, подлинного служения Святых Таинств, кроме того, когда есть взаимная любовь. Только через единство взаимной любви можем мы служить живой иконой троичного Бога. 

Вторая фраза звучит в конце Литургии, после причастия: «С миром изыдем». Здесь резюмирована тема миссии. Эти слова следует понимать не как окончание, а как начало, не как, позволяющий расслабиться, эпилог нашего богослужения, а как особый миссионерский призыв к нам — идти служить миру. Евхаристия — это исходный пункт вселенского преобразования. Это источник, вдохновляющий все наши усилия как христиан на дело общественной праведности, направляющий все наши усилия на борьбу с нищетой, несправедливостью, болезнями и смертью. «С миром изыдем» — значит «пойдем участвовать в работе по строительству Царства Пресвятой Троицы. Пойдем, сейчас начинается литургия после Литургии». 

«Возлюбим друг друга». «С миром изыдем». Пусть эти два литургических текста вдохновляют все наши совместные исследования и обсуждения. 

Епископ Каллист (Уэр Тимоти)

Речь на XI Генеральной ассамблее СИНДЕСМОСа в 1983 году