Слово при отпевании Павла Ивановича Морозова, заслуженного профессора оперативной хирургии, сказанное в Софийском соборе

Еще один ушел из поредевших рядов истинных служителей подлинного знания, тех, кто отдавал всю свою жизнь безраздельно и самоотверженно работе на благо ближних и дальних. Как мало остается их, этих служителей. Какое безлюдие, какая пустота кругом… И кто придет им на смену? Всюду воцаряется, торжествует какая‑то тупость и самодовольное полузнание, наступают какие‑то томительные сумерки просвещения. И самое страшное не то, что оскудевает научное знание, изживается в своем объеме, мельчает в своей глубине. Самое страшное — это надвигающееся банкротство нравственных начал, оскудение духа, крах души. Вместо высокого нравственного одушевления, самоотверженного энтузиазма, каким жили такие люди, как покойный, видим всюду торжество самых низменных, корыстных и пошлых жизненных интересов, нескрываемый, безудержный эгоизм.

Покойный дожил до 80 лет и до последних дней своей жизни сохранил он пламенный интерес к своему делу, желание еще и еще работать для блага ближних. Откуда же черпал он запасы жизненной творческой энергии, откуда у таких людей, как покойный, этот неоскудеваемый нравственный энтузиазм, неослабевающее горение духа? За два дня до его кончины я пришел к нему ночью от имени Церкви, и вместе со мною в его комнату вошел Христос. И на мой вопрос о его вере он, осенивши себя широким крестом, отвечал мне: «Верую и исповедую».

Не в этом ли главная тайна его души? «Верую и исповедую». Он имел все время дело с человеческим телом, изучая материю в ее явлениях и законах, но за оболочкой тела, за пеленой материи провидел он царство духа, мир неиссякаемых Божественных сил и оттуда, из этого мира черпал помощь, поддержку и свет. «Верую и исповедую». Вы, соблазненные вашим полузнанием, пытающиеся поставить ваш немощный рассудок на место мудрости тысячелетий, прислушайтесь к голосу, звучащему из гроба: верую и исповедую. Вы, сомневающиеся, колеблющиеся, стоящие на распутье, не знающие, в чем найти смысл жизни, точку опоры в страшной окружающей пустоте, вслушайтесь и вы в слова этого предсмертного завета: верую и исповедую. Такие люди, как покойный, учат не только со своих кафедр в аудиториях, они учат в жизни и самой жизнью. И сегодня он дает через меня как своего духовника последний урок своим ученикам и тем, кто захочет слушать. И в этом уроке таится самое главное, с чем он жил и что открыл у гроба. «Верую и исповедую». Унесем же с собой этот урок и свет, сохраним его в своей душе. Великая радость для нас, верующих, знать, что такие люди, как покойный, носители подлинной науки, бескорыстные в своем служении человечеству, — они с нами, в нашем уповании, в нашей вере. «Верую и исповедую». А о покойном будем молиться, чтобы было ему дано по его вере, чтобы та истина, с которой он соприкасался здесь в символах науки, открылась ему лицом к лицу в обителях Отца Небесного, чтобы дано было ему проникнуть к самому Первоисточнику того Добра, которое не уставал он искать на путях своей жизни.

Будем молиться и о себе, чтобы Божественный Хозяин выслал на Свою оскудевающую ниву работников, приносящих плод и возвращающих его Отцу жизни, Ему же слава и держава во веки веков. Аминь.

14 марта 1927 г.

В день памяти Свт. Иоанна Златоуста

Во имя Отца и Сына и Святаго Духа!

«Величаем тя, святителю отче Иоанне Златоусте, и чтим святую память твою».

Святой, память которого мы поминаем сегодня, — великий святой Иоанн Златоуст. Он особенно близок нам. Не потому только он близок нам, что под сводами его святого храма мы, многие из нас, провели часы и дни, о которых мы никогда не забудем, дни, когда мы молились вместе нашему великому Святителю. Не потому только так особенно дорог нам он и его страдальческий трудный путь, так особенно понятен он нам, так особенно ранит наше сердце. Он близок нам всем своим служением, всем своим устремлением, всем своим горением, всем тем, чем он жил и ради чего он умер. Его жизнь, его мысли, его подвиги были устремлены на то, что так нас всех мучает, что нас волнует, на разрешение того, что мы должны разрешить, чтобы жить.

Великий святой Иоанн Златоуст был не просто верующим человеком. Он был хоругвеносцем веры, знаменосцем ее. Он нес знамя, и на этом знамени были начертаны слова о верности Христу и Его святому Евангелию — воистину в истории Церкви со времен апостольских не было и, быть может, никогда более не будет так возлюбившего Евангелие, более горевшего этой любовью, чем великий святой Иоанн Златоуст. И даже теперь путь к святому Евангелию легче через духовный опыт, через творения святого Иоанна Златоуста.

Евангелие — страшная книга. Творения дерзновеннейших мечтателей, дерзновеннейших учителей человечества, самых великих утопистов — они кажутся наивными и немощными перед одной страницей Нагорной проповеди. Евангелие — страшная книга. «Оставь отца и мать, не заботься о завтрашнем дне, будь как птицы, как полевые лилии, будь как солнце, не различающее добрых и злых. Возненавидь самую жизнь и иди за Мной… Никого не называй учителем, кроме Меня, никого не называй отцом, кроме Бога, и иди за Мной… Тебя будут гнать, тебя будут преследовать, тебя поведут на судилище, тебя убьют, но ты иди, иди на гонения, на преследования — иди за Мной…» Эти слова написаны в Евангелии. Это Евангелие говорит нам эти страшные слова. И этими словами оно, братья и сестры, потрясло мир.

Когда эти слова прозвучали над миром, мир разделился надвое. Одни пошли за Ним, куда бы Он ни пошел. Но их было немного. А другие (и это — мы все) — отступили от Него. Но одни отступили явно, они явно сказали, что Он был лжецом, что Он не был Богом, они подняли знамя борьбы против Него — это Его явные враги. Другие же отступили от Него с великим лукавством. Они назвали Его Богом и Его Книгу — Божественной. Эту Книгу они облачили в дорогие одежды и положили на своих престолах. Перед этой Книгой они склоняют свои колени, но в глубине души своей они не верят этой Книге. Они между этой Книгой и своей жизнью воздвигли непроницаемую стену. Они думают — и это не они, а мы, — и мы думаем, что эта Книга — преувеличение, что в нашей жизни ее заветов выполнить до конца нельзя. Надо сначала острие евангельского меча, этого страшного обоюдоострого меча, притупить, чтобы мы могли принять его.

И вот, братья и сестры, веками мы притупляем этот меч, веками мы изобретаем, создаем разные уловки, мы веками научились думать, что Евангелие только для тех, кто ушел из мира, — для отшельников, для аскетов и монахов; а для нас Евангелие — слишком строгая, слишком страшная книга. Но вот святой Иоанн Златоуст, которого мы сегодня величали, служит нам живым укором, ибо он не был отшельником или, вернее, был, но оставил путь отшельника для мира; он вернулся из отшельничества в мир, чтобы в мире исполнить заповеди Божьи.

Он был уверен и всей жизнью своей свидетельствовал о том, что эти заповеди не только для отшельников, для монахов, а что они и для мира. Он доказал это, и в этом смысл всего его учения, его жизни и его смерти. Он болел одной болью, болью о том, что люди не идут за Христом, не только те не идут, которые открыто отрекаются от Него, но не идут и те, которые называют себя верующими. Если бы, говорил он, кто‑нибудь пришел в наш мир, узнал бы учение Христа, и узнал бы нашу жизнь, и сравнил бы эту жизнь и Его учение, то он бы счел нас не христианами, а самыми жестокими врагами Христа, потому что наш путь не с Ним, а против Него. «Мы, — говорил он, — мы умертвили Его тело».

Когда в прошлом столетии Достоевский сказал, что наша Церковь находится в параличе, многие испугались, но они не знали, что полторы тысячи лет тому назад Златоуст сказал более страшные слова: «Мы сделали Его тело мертвым». Страшно это говорить, но еще страшнее сознавать и видеть. Но, братья, он утверждал, что эта измена Его духу, что это отступление вовсе не закон. «Нет, — говорил он, — исполнить Его заповеди можно и нужно. Христос не заповедал нам ничего невозможного, ничего неосуществимого. Если бы Он заповедал нам переставлять горы, перелетать через моря, если бы Он заповедал что‑нибудь противоестественное, сказал: люди, любите зверей, диких зверей, — тогда Его заповеди, может быть, были бы неосуществимы. Но он не заповедал этого. Он заповедал простое и легкое: «Любите друг друга». Воистину это закон жизни, и по этому закону можно и должно жить…

И вот, братья и сестры, святой Иоанн Златоуст начинает творить свое служение во имя Распятого и творит его с той целью, чтобы уверить людей, что по закону евангельскому можно жить, можно, и нужно, и легко.

Он выступил на служение в то время, когда языческий мир просыпался от долгого сна и во сне язычества еще грезил по–язычески. Эти грезы проявились и в философии, и в жизни, и с ними боролась тогда Церковь. Одни боролись с ересями на почве умозрений, а другие, и среди них первый Иоанн Златоуст, хотели прежде всего обратить ко Христу сердца и жизнь верных. Мы видим, как в Антиохии он пасет свою паству и требует от нее верности Евангелию. Затем в Константинополе он устремляет свои взоры уже на всю вселенную.

Когда на заре Возрождения итальянский монах Савонарола хотел во Флоренции устроить республику Христа, он внешне подошел к осуществлению этой задачи, и из его попытки не вышло ничего поучительного; про Златоуста можно сказать, что весь мир хотел он сделать царством Христа, где бы святое Евангелие было единственным законом жизни. Он требовал низложения всего того, что делало жизнь тяжкой. Он говорил: «Все верующие, принесите свои имущества к ногам церковным, мы распределим их справедливо, и тогда мы Небо сведем на землю». Это его слова.

Когда ему возражали, что есть неверующие, что есть язычники, которые не пойдут за ними, он говорил, что этих неверующих мы должны обратить к подвигам жизни. «Если, — говорил Он, — мы будем жить так, как жили христиане в Иерусалиме, тогда весь мир обратится и падет к ногам Распятого». Он хотел расширить, раздвинуть стены храма на весь мир. Он говорил, что жертвенник, алтарь и престол не только в храме, но в сердце каждого из нас, — жертвенник, который мы можем всюду воздвигнуть и там приносить живые жертвы Богу; и не только жертвенником является сердце каждого из нас, но каждый наш ближний — тоже жертвенник. Вся наша жизнь — личная и общественная, наше личное служение и общение с ближними, — все должно сделаться богослужением единому Спасителю. «Тогда, братья, мы сведем Небо на землю, тогда воцарится Христос, и Евангелие станет законом».

Так учил и думал святитель, но жизнь наносила тяжелые удары и испытания его вере, его надежде. То его не понимали, когда он проповедовал, то богатые восставали на него, потому что он хотел лишить их богатства, власти считали его бунтовщиком, священники и епископы сочли его опасным мечтателем. Верующие, которые и слушали его и как будто любили, — на самом деле не понимали его, не понимали тайны его служения, его жизни. Когда он горел перед ними, как свеча, открывал им свое сердце, они ему аплодировали, как артисту. Это непонимание становилось все более жгучим. Но Златоуст сам говорил о себе: «Я утвердил ноги свои на камне».

И вот мы видим: одна ссылка, скорое возвращение из нее, затем другая ссылка, наконец, многострадальный последний путь — третья ссылка на смерть; одинокая смерть в пути. Но последние его слова — слова хвалы: «Слава Богу за все».

Да, он утвердил ноги свои на камне, он мог сказать вместе с апостолом Павлом: «Я знаю, в Кого я уверовал». Когда его лучший друг диаконисса Олимпиада писала ему в ссылку послания, полные отчаяния, когда она ему — этому страдальцу и мученику — говорила, что не может долее терпеть, — он не падал духом от этого малодушия, он взирал на распятого Бога и знал, что если Распятый воскрес, то воскреснем и мы; те, которые распинаются с Ним, с Ним и воскреснут. Здесь или там, в этом ли мире или за его пределами, но Святыня восторжествует, закон ангельский станет законом жизни, и Христос воцарится в Своей Церкви. И тогда, братья и сестры, тогда Он Сам снимет венец терновый с чела Церкви — своей многострадальной Невесты, убелит Ее одежды и облечет Ее в ризы славы.

Так веровал Златоуст и в этой вере умер. Сегодня, братья, мы почитаем его память. Образ его — великая помощь и великое утешение нам — слабым и немощным. Великое утешение, но и укор, и призыв. «Величаем», — поем мы. Но если «величаем», то значит, и становимся под его знамя, а на этом знамени — верность Христу и Евангелию, верность до самой смерти. Если величаем, если становимся под его знамя, то его путь должен стать нашим путем, его горение — нашим горением и его страдания — нашими страданиями.

И вот, братья и сестры, сегодня, в этот праздник, в день этого торжества мы не только получаем утешение, но мы и даем обет, потому что каждое слово, которое мы повторяем в церковном богослужении, — это великая помощь, великое утешение, но всегда и обет.

«Величаем тя, святителю отче Иоанне Златоусте, и чтим святую память твою, ты бо молиши за нас Христа Бога нашего».

27 января 1925 г

Об иконе Божией матери

Во имя Отца и Сына и Святаго Духа!

Сегодня святая Церковь празднует в честь иконы Матери Божией, Единой Чистой и Благословенной. Ничто, кажется, не вызывает в сердце неверующего большего озлобления и ненависти, чем икона. Неверующий человек относится к святой иконе не только невнимательно и небрежно, а с ненавистью и злобой. Он старается икону оскорбить и осквернить. И это понятно, так как дух злобы и неверия, который всегда владеет сердцем неверующего, побуждает его ко всяким оскорблениям святыни. Он не может выносить святую икону, потому что она пробуждает его совесть, пробуждает у него память о Боге, которую неверующий человек хочет в себе усыпить и окончательно уничтожить.

Напротив, для верующего человека икона является великой драгоценностью, и когда он не видит ее, его душу охватывает беспокойство и ему кажется, что нет у него самого главного и самого важного. И напрасно лгут неверующие, отступившие от Церкви, говоря, что, почитая святые иконы, мы воздаем поклонение дереву. Конечно, мы не настолько наивны, чтобы не отличать Того, Кто изображен на иконе, от самой иконы. Когда мы почитаем иконы, мы, конечно, почитаем не краски, не дерево, на котором написана святая икона, а мы почитаем то, что на ней изображено. Мы почитаем иконы Пресвятой Богородицы, но воздаем хваление Самой Пречистой, мы, почитая иконы Спасителя, воздаем хваление Ему Самому. Подумаем о том, какое значение в нашей обычной жизни имеет икона. Вот вы встаете утром и начинаете ваш обычный день. Начинаются ваши повседневные мелкие заботы, которые отвлекают ваши мысли от всего Горнего, от всего Небесного. К этим заботам примешивается и грехопадение, и страсти, и озлобление, а там, где грех, где злоба, там непременно и печаль, и тоска. Весь ваш день проходит в этом смятении, в этом кружении помыслов, в этом вихре страстей, в тоске, доходящей часто до отчаяния. Но вот среди этой суеты ваш взор упал на святую икону. Эта икона — немой, но живой свидетель вашей жизни, она страж нашей совести, который и днем и ночью сторожит нашу жизнь и напоминает нам о вечности. Вы взглянули на святую икону. О чем же говорит вам она? Она говорит о том, что святыня не там, не за облаками, не там где‑то в горних высотах. Нет — Бог Святый здесь, в нашей маленькой комнатке, здесь Бог, здесь Ангелы, здесь Христос, здесь Царство Небесное. Святая икона говорит вам о том, что, после того как совершилось чудо Воплощения, Господь неотступно пребывает с человеком, потому что святая икона неразрывно связана с воплощением Бога Слова, потому что только после Боговоплощения открылась человеку возможность иконопочитания. И потому еще святые отцы неразрывно связывали догмат иконопочитания с догматом воплощения Бога Слова.

Святая икона говорит вам о вечности, о святыне, напоминает вам о ней среди нашей житейской повседневной суеты. И когда вы предаетесь грехам, святая икона, как совесть ваша, напоминает вам о чистоте, напоминает вам о Судьбе. Когда вас одолевают заботы, святая икона говорит вам о вечности, когда вы начинаете тосковать, когда сердце ваше охватывает смятение, святая икона зовет вас к радости и обещает утешение и надежду. Вот почему так дорога для верующего святая икона. Когда верующий зажигает лампадку или затепливает свечу перед иконой, то в это же самое время в душе его зажигается незримая лампада перед вечной незримой божественной святыней. И поэтому там, где вы видите холодное, равнодушное отношение к святой иконе, там, знайте, уже началось разложение религиозной жизни, там уже началось охлаждение. И напротив, там, где вы видите любовь к святой иконе, там ждите истинной любви к Господу Богу.

Сегодня святая Церковь почитает икону Божией Матери, именуемую Казанской. И тут снова возникают вопросы и сомнения — почему, в самом деле, святая Церковь почитает такое множество икон Матери Божией? Каждому из этих ликов, каждой иконе Церковь установила особое празднество. Если вы возьмете перечень икон Божией Матери и вдумаетесь в него, то вы будете поражены тем, что вы увидите. Вас поразит множество перечислений, название множества местностей, но вдумайтесь глубоко, и вы увидите, что это не сухой перечень, а живая летопись о милостях Матери Божией, о Ее непрестанных явлениях, о Ее неиссякающей любви к роду человеческому, потому что каждая икона Матери Божией неразрывно связана с каким‑нибудь особым явлением милости Матери Божией к человечеству. Там Она явилась пастухам в ночном бору, и они видели Ее огненное сияние, видели следы Ее пречистых ног. Там Она явилась больному и подняла его с одра болезни, там Ее видел ребенок и свидетельствовал о Ней, там Она отвратила надвигающееся полчище врагов, там остановила эпидемию — всюду милость Ее, всюду Ее непрестающее милосердие. Множество икон в честь Матери Божией свидетельствует о милосердии, которое расточает Она по всей земле. Вот и здесь у нас в Киеве иконы Матери Божией, и там в Почаеве на отрогах Карпат — тоже Ее икона, в шумной Москве, в далекой Казани, во Владимире, в Смоленске, в каждом уголке земли вы найдете икону Матери Божией, и каждая эта икона есть живое свидетельство о чуде, о явленном милосердии Матери Божией к нам. В маленьком городке, затерянном в лесах, где я прожил полтора года, тоже была своя явленная икона Богоматери. И в этом городке, затерянном среди болот и лесов, и там была Она. Во имя Ее много веков тому назад был создан монастырь, и осенью, 1 августа, эта икона приносилась из монастыря в город. Много тысяч верующих стекалось на это празднество. Я видел там людей, говорящих на ином, непонятном, странном нам языке в странных белых одеждах — этих полудикарей, только что отошедших от язычества и пришедших издалека, чтобы встретить икону Божией Матери; и сердце каждого повторяло: «И откуду мне сие, да прииде Мати Господа моего ко мне» (Лк.1:43), потому что каждый чувствовал, что здесь, среди лесов, идет Она Сама, чтобы явить Свою милость к роду человеческому, чтобы показать, что и этого уголка Она не забыла, и являет ему Свою любовь. Да разве это только в нашей стране? Если мы обратимся к другим странам, где мы видим разные обычаи, разные культуры, то и там всюду, в различных городах вы найдете алтари в честь Матери Божией и Ее иконы. Может быть, эти иконы написаны иначе, но и они говорят о Единой Чистой и Благословенной. Так, братья и сестры, до самого края земли пронеслось Ее имя, до самого края земли мы всюду находим свидетельства непрестающих чудес Ее милосердия, которые столько веков проливаются над холодным и равнодушным миром. Но, братья и сестры, это множество икон говорит нам не только о милосердии Матери Божией, они говорят, нам и о Ее сокровенных чаяниях, Ее жизни. «Тайн еси Богородица рай» — Она есть средоточие множества тайн, Она живой сад Божий. «Раем тайн» называет Ее святая Церковь, и эта тайна Матери Божией недоступна для нашего человеческого ума. Один богослов делает справедливое замечание о том, что если мы возьмем все догматическое богословие, то будем поражены тем, как мало там говорится о Богоматери. Мы, может быть, найдем там всего несколько страничек, посвященных Ей, в то время как святая Церковь не перестает славить Ее имя, а в жизни каждого верующего это имя занимает особое, несказанное, ни с чем несравнимое место.

Итак, наш человеческий разум, наша мудрость не в силах проникнуть в тайну Богоматери. Если мы хотим открыть эту тайну, хотим найти откровение о Богоматери, то мы должны прежде всего обратиться к богослужебным гимнам, к молитвам, а потом и к святым иконам, так как они не только летопись о милосердии Богородицы, но это и живое откровение о тайнах Ее жизни. Самые изображения Богоматери очень различны, а особенно различны наименования, они отображают разные стороны тайн Богоневесты, тайн Приснодевы. Неизвестно, откуда эти наименования икон ведут свое начало, неизвестно, почему одна икона называется так, а другая иначе. Эти наименования рождены в недрах самого церковного сознания, поэтому они являются живым свидетельством многовекового опыта, и мы должны в них вслушиваться и стараться через них открыть тайну Матери Божией. Эти наименования не только созданы человеком, но они, несомненно, являются каким‑то Божественным откровением. Вот, братья и сестры, мы с вами видим солнце, но человеческий взор не в состоянии вынести этого слишком яркого света. Мы не можем смотреть непосредственно на солнце, а оно бросает свои лучи на нашу землю, на наши земные деревья, на цветы, и мы ловим эти солнечные блики, мы радуемся им и в них ощущаем красоту и тепло солнечного света. Так, братья и сестры, и в духовной жизни — Божественный свет недоступен для наших очей. На древних лучших иконах все святые обычно изображаются разными цветами радуги, а Господь Иисус Христос изображается всегда в ровном белом сиянии. Это свидетельствует о том, что царственное сияние как бы раздробляется в святых. И вот в таком же Божественном, белом сиянии изображается на древних иконах и Божия Матерь. Она сияет Божественным светом, который недоступен для наших очей, мы можем видеть только отблеск, только блики, и эти отблески — это и есть иконы. Каждая икона, особенно явленная, прославленная Самою Божией Матерью, — это живой луч от Ее сияния, брошенный в нашу темную и серую жизнь. Поэтому, братья и сестры, так свойственно каждому из нас поклоняться иконам Божией Матери, поэтому Церковь празднует каждую икону отдельно и каждый раз как бы празднует отдельную тайну в этом ряде тайн Богородицы. Поэтому‑то каждому из нас даже в своем киоте хочется иметь разные иконы: и «Нечаянную Радость», и «Казанскую», и «Всех скорбящих», и «Умиление», и «Взыскание погибших». И это понятно, потому что каждая икона говорит нам об особой тайне, каждая является особым откровением о Богоматери и каждое это откровение бесконечно нам дорого.

Первая тайна — это тайна девства Богоматери, потому что Ее девство — это воистину тайна. Девство Богоматери непостижимо для человеческого разума, непонятно, неестественно, о нем мы не можем размышлять, не можем его постигнуть. Оно особой благодатной природы. Поэтому у католиков даже учение о девстве Богоматери вылилось в особый догмат непорочного зачатия. Православная Церковь этого догмата не знает, но это не потому, что она меньше почитает Божию Матерь, а потому, что она не находит возможным входить в эту тайну, сокровенную от человека. Она перед лицом этой тайны закрывает свое лицо и в смирении преклоняется перед Ее непорочностью, перед чистотой Ее Приснодевства. И вот иконы дают нам живое свидетельство об этой тайне, они говорят о ней яснее, чем всякие богословские суждения. Но та икона, где Богоматерь изображена одна, без Младенца, там как‑то особенно изображена тайна Ее непорочного девства. Вот икона «Умиление». Здесь Она склонилась одна, без Младенца, над Ней синее небо и в небе звезды. И совершенно ясно становится откровение этой иконы о Ее горней чистоте, о горней непорочности Девы. Недаром преподобный Серафим так любил эту икону и называл ее «Радостью всех радостей». Вот другая икона, на которой тоже Богоматерь. Одна — Калужская икона Богоматери, так называемая «Огневидная» икона, и другие, на которых хотя и изображена Богородица с Младенцем, но самое название их прежде всего говорит о Ее Приснодевстве. Вот «Благоуханный Цвет» — Пресвятая Богородица протягивает Младенцу цветок. Смысл этой иконы в том, что вся наша жизнь полна зловонной греховности, а истинное благоухание там, где чистота и непорочность. Ни о ком нельзя с таким правом сказать — благоухающая, как о Пресвятой Богородице. На нашей темной земле произрастают сорные растения, и даже каждый цветок отравлен каким‑нибудь ядовитым соком. Только один Благоуханный Цветок произрос среди этих терний — это Пресвятая Богородица. Она не только Благоуханный Цвет — Она «Неувядаемый Цвет», как говорит другая икона, потому что Ее девство — залог Воскресения, победы над смертью.

Вот иконы, которые свидетельствуют о Ее отношении к Духу Святому: «Благодатная Живодательница», приявшая Жизнь Самого Бога. Вот еще иконы, которые свидетельствуют о тайне Ее Приснодевства и вместе с тем о Ее уневещивании Богу. Вот иконы, которые свидетельствуют о тайне Боговоплощения, о тайне, через которую Матерь Божия явила миру воплощение Слова. Это иконы, изображающие Богородицу с Младенцем. Вот икона «Знамение» — Богоматерь изображена с руками, поднятыми кверху, а в лоне Ее Младенец. Эта икона говорит о воплощении Господа нашего через Матерь Божию. Вот икона «Неопалимая Купина». Здесь ветхозаветный символ неопалимой купины сплетается с апокалиптическим символом — Жены, Облеченной в солнце. Но, братья и сестры, я не знаю ни одной иконы, которая бы глубже говорила о Боговоплощении, чем одна икона, именуемая «Всевидящее Око Божие». Эта древняя икона находится на хранении в Академии художеств, и она так глубока по своему содержанию, что мы не можем пройти мимо нее. Эта икона кажется с первого взгляда совершенно непонятной, и ее трудно себе представить, не видя ее. Она представляет собою несколько концентрических кругов; в середине круга — Богомладенец, в следующем круге расположены два ока — одно справа, другое слева. Далее третий круг, как бы сотканный из лучей, и в этом круге под Богомладенцем — Богоматерь. Четвертый круг — небо, усеянное звездами, и в нем архангелы. С боков находятся апокалиптические животные, символизирующие собой евангелистов. А вверху над Богоматерью изображен Бог Отец, и от Него на Богоматерь сходит Дух Святой. Так что сверху мы видим Бога Отца, от Него на Божью Матерь нисходит Дух Святой, а от Матери рождается Бог Сын, Бог Слово. Бог Слово — есть всевидящее око Божие. Бог Слово есть Свет мира, есть Солнце мира, и это знаменуется солнечными лучами, которые расходятся и идут к самому небу. Так что здесь мы видим живое свидетельство об этой тайне, о слиянности Божией Матери с Духом Святым, о Боговоплощении, о том, что Христос есть истинное Солнце правды, все Собою освещающее.

Вот иконы, которые говорят об особенной близости Богородицы к Ее Сыну, — вот икона Казанской Божией Матери, которую мы чтим сегодня; на этой иконе особенно изображена нежность Богородицы к Младенцу. Эта нежность, может быть, и заставляет так особенно чтить эту икону. Вот икона «Сладкое лобзание», на которой изображена Богородица, целующая Младенца. Затем икона «Призри на смирение», где Богородица изображена в венце, со скипетром. Эта икона говорит о том, что Ее смирение увенчано Божественной славой. Это все иконы радостные, а есть и такие, которые говорят о скорбях, о страданиях Матери Божией. Вот икона «Недреманое око» — на ней мы видим лежащего Богомладенца, над Ним Богородица, вверху ангел, несущий орудия страстей. Эта икона говорит о том, что с самого рождения Младенца Матерь Божия предвидела оружие, которое пройдет Ее сердце. Богоматерь склонилась над Младенцем и как бы защищается от семи направленных на Нее стрел. Почему семи? Потому что семь слов сказал Христос на кресте, и каждое из них ранило сердце Его Матери смертельной скорбью. Поэтому скорбь Матери и Сына символизированы семью стрелами. Икона называется «Семистрельная». Вот икона «Страстная», особенно почитаемая в московском Страстном монастыре. На ней изображена Богоматерь с Младенцем и ангелы, несущие орудия страстей. Затем икона, говорящая о том же, — «Не рыдай Мене, Мати».

Вы видите, братья и сестры, как тайна жизни Богоматери отображается на всех этих иконах. Но не только об этих горних тайнах Богородицы говорят нам иконы. Они говорят также и об отношении Матери Божией к человеческому роду, к падшему человеку, к его грехам и его страстям. Иконы Богоматери свидетельствуют о непрестающей, непрекращающейся заботе Ее о роде человеческом. «Скоропослушница» — вот как именует Церковь одну икону. «Целительница», «Избавительница», «Милующая» — вот наименование икон Матери Божией. А есть наименования, говорящие об особых дарах Матери Божией людям. Вот, например, икона «Подательница ума». Эта икона говорит о том, что мы должны обращаться за мудростью не только к книгам, не только к мудрецам человеческим, а прежде всего должны обращаться к Матери Божией, Которая источает из Себя чистоту Божественного света. А вот икона «Спорительница хлебов», написанная по предложению оптинского старца Амвросия, который установил особый праздник этой иконе 15 октября и сам скончался в этот день. Эта икона говорит о том, что всходы земные, которые колосятся по лицу земли, тоже растут по благословению Матери Божией.

А вот особенно трогательная икона — «Помощь в родах»: она говорит о том, что когда женщина находится в великой скорби и муке, когда человек рождается в мир, то помыслы прежде всего должны быть обращены к Матери Божией, Которая Единая родила Бога, пришедшего во плоти.

А вот иконы, которые свидетельствуют об особой радости, посылаемой Матерью Божией, — «Утоли моя печали», «Нечаянная радость», «Всех скорбящих радость». От одного наименования этих икон точно светлые лучи спускаются к нам, в нашу скорбную жизнь. Но милость Матери Божией проливается на нас не только в наших земных скорбях, но и в наших душевных обстояниях; в дни душевных смятений мы тоже должны искать поддержки у Божией Матери. «Споручница грешных». Мы знаем, как Мария Египетская, великая грешница, случайно попала в Иерусалим. Она хочет войти в храм и поклониться Кресту Господню, но не может, точно силы невидимые удерживают ее. В смятении подымает она взор свой, и ее взор точно встречается со взором Матери Божией, глядящей на нее с иконы. Один миг, одна минута, в которую встретились два взора, взор Чистой Благословенной со взором грешницы — и вся душа этой грешницы потрясена, она падает в слезах и покаянии и встает уже не грешницей, а той святой, которая весь мир удивит подвигами благочестия. И все это случилось от соприкосновения с Матерью Божией, от одной встречи с Ее взором.

Она «Споручница грешных». Она «Вратарница», которая отверзает перед нами врата. «Вратарница» — так называется иначе Иверская икона Божией Матери. В Москве на площади находится эта маленькая часовенка с образом Иверской Матери Божией, с образом «Вратарницы». И каждый день туда стекаются тысячи верующих, для того чтобы поклониться этому образу. А вот икона «Умягчение злых сердец», такая близкая и нужная нам в наше время; она говорит о том, что если мы хотим человеческое сердце облегчить от злобы, то мы должны прежде всего обращаться к Матери Божией, а не действовать только своими силами.

И вот, наконец, икона «Взыскание погибших», находящаяся в нашем храме с правой стороны. Я никогда не забуду одного дня в моей жизни. В этот теплый весенний день я ходил по (нрзб.), на сердце было смутно и тревожно. И вот в одном из уголков этого дворика я нахожу столбик. Подхожу, всматриваюсь и вижу, что там икона, икона Божией Матери «Взыскание погибших», икона, которую, вероятно, забыли стереть. И вот от одной этой встречи, от одного соприкосновения с этой иконой стало на душе и легко, и радостно. Она здесь, Ее никто не может стереть, и в Ее любви и милосердии ничто не страшно — ни человеческая скорбь, ни грех, ни гнев — ничто, потому что Ее любовь беспредельна, потому что Она всюду проникает Своей любовью. Вы видите, братья и сестры, как много дает любви одно только воспоминание об этих святых иконах Божией Матери. Поэтому, когда мы скорбим, когда в печали — вспомним и перечислим в нашем сердце эти наименования икон Божией Матери: «Всех скорбящих радость», «Нечаянная радость», «Утоли моя печали», «Умягчение злых сердец» — и от одного этого перечисления в сердце нашем станет светлее, и радостнее, и спокойнее.

И, наконец, последняя тайна — тайна связи Богородицы с Церковью, тайна связи Богородицы с грядущей славой человечества. Вот икона «Нерушимая стена», которую мы видим в соборе Св. Софии. Эта икона, над истолкованием смысла которой работали многие ученые исследователи, по самому своему изображению открывает таинственную связь Божией Матери с Церковью. Она изображает Матерь Божию, молящуюся за мир. Но такие же изображения мы находим в древности, и там они означали Церковь, так что образ Божией Матери здесь как бы сливается с образом Церкви. На таких иконах Богородица обыкновенно изображается в одеянии диакониссы с орарем, как бы служительница Церкви. И здесь мы видим тайное предстательство Ее за весь мир. Там же мы находим таинственную икону «Софии Премудрости Божией». Но мыслители не могли открыть истинного смысла этой иконы. Чувствуется, что она восходит к древности и что икона эта изображает собой Православную Церковь. Мы знаем несколько икон Софии. Например, Новгородскую Софию. На этой иконе изображен престол — трон, на нем восседает человек с огневидными крыльями. С одной стороны стоит Божия Матерь, с другой — Иоанн Предтеча, а над всеми благословляющий Господь. Надо думать, что эта икона изображает всю полноту прославленной Церкви. Мы почитаем каждого святого в отдельности, но мы должны знать, что каждый святой — это только один из камней в великом храме церковном, который еще строится и будет построен в конце времен. И тогда мы увидим прославленную Церковь. Церковь — это есть Тело Божие, поэтому, почитая святую Церковь, поклоняясь Ей, мы тем самым поклоняемся Господу Иисусу. Но тайна Церкви неразрывно связана с тайной Богородицы, потому что Она есть сердце Церкви. Поэтому на другом изображении, находящемся тоже в храме Св. Софии, мы видим семистолпный киворий, под которым стоит Богоматерь. Вокруг архангелы и святые, которым Она раздает дары Святого Духа. Таким образом, мы видим, что иконы Св. Софии символизируют обоженную, прославленную тварь, прославленную Церковь как Тело Господа Иисуса. И в центре этой прославленной твари — образ Божией Матери. Вы видите, сколько тайн нам открывают иконы Божией Матери. Поэтому будем же поклоняться этим иконам, будем их праздновать, будем стремиться к тому, чтобы каждый праздник в честь иконы Божией Матери был постижением Ее тайны, был бы ступенью к горнему восхождению Ее божественной жизни. «Не умолчим никогда, Богородице, силы Твоя глаголати, недостойнии. Аще бо Ты не бы предстояла молящи, кто бы нас избавил от толиких бед, кто же бы сохранил до ныне свободны? Не отступим, Владычице, от Тебе: Твоя бо рабы спасаеши присно от всяких лютых».

Пятая Неделя Великого поста

Один церковный писатель сравнивает дни церковных воспоминаний, праздники, посты с храмами, построенными Богу. Но храмы эти созданы не в пространстве, а во времени. Бог живет вне времени и пространства, Он везде и нигде, но есть такие места, где особенно обнаруживается Его могущество и близость. Там мы особенно ощущаем близость Бога, промысел Его о нас. В разных храмах открываются нам разные дары благодати, разные явления горнего мира. В одних мы особенно ощущаем близость Божией Матери, в других — молитвенное соучастие в нашей молитве того или иного святого, в третьем нам открывается смысл того или иного события из земной жизни Богочеловека. Подобно тому как Бог чужд формам пространства, чужд Он и формам времени — для Него не существует ни лет, ни месяцев, ни дней. Но есть времена, сроки, дни, когда мы особенно ощущаем действие благодати Божией, когда Бог бывает особенно нам близок. Это дни церковных памятей, посты и праздники. Вот эти‑то дни — это как бы храмы, воздвигнутые Богу во времени. И вот, вероятно, самым величественным, самым грандиозным из всех этих храмов является Великий пост с примыкающей к нему Пятидесятницей. В храме этом множество икон, множество приделов, алтарей. Пятая неделя уже наступила, с тех пор как мы вступили под величественные своды этого храма. Каждая неделя — как бы придел, где нас встречают свои воспоминания и свои святыни, и мы переходим от образа к образу, от иконы к иконе, из придела в придел, от алтаря к алтарю. И вот в этом новом приделе пятой недели — новые видения и новые святыни. Вот образ Марии Египетской — великой подвижницы покаяния — блудницы, ставшей святой. О ней особенно вспоминает Церковь в эти дни. Вот ветхозаветные праздники, о них мы услышим завтра в великом каноне Андрея Критского. Вот трогательный пример новозаветной святости — это кающиеся грешники, мытари, блудницы. И они пройдут перед нами в тропарях канона. Но над всеми этими образами, воспоминаниями, видениями возносится один образ, одно видение — и это образ Матери Божией и Преблагой Приснодевы. Ведь известно, что эта пятая неделя поста заканчивается субботой, которая носит название Похвалы Пресвятой Богородицы или Субботы Акафиста, потому что в этот день прославляется Матерь Божия и читается акафист в честь Ее. Исторические воспоминания, связанные с этим днем, отличаются сложностью. По–видимому, как думают ученые, первоначально день этот был просто днем празднования Благовещения. Читаемый в этот день акафист представляет собой так называемый «кантакион» в честь Благовещения и не имеет формы акафиста. Действительно, если мы отбросим призывания, обращенные к Богоматери: «Радуйся», то мы увидим, что в своем основном содержании акафист посвящен раскрытию догматического смысла события Благовещения. Призывания «радуйся», а также и первый кондак «Взбранной Воеводе» являются позднейшими прибавками. В дальнейшем воспоминания Благовещения осложнились целым рядом других воспоминаний, связанных с историей Византии, особенно о событиях, в которых видели проявление особой милости Божией Матери. Наконец служба Благовещения вовсе отделилась от службы этой субботы и была перенесена на другой день. Этот же день стал днем гимна в честь Богоматери, днем прославления Ее не за какие‑нибудь отдельные проявления Ее любви, а за Ее Божественную красоту и ни с чем не сравнимое совершенство. Бывает так, что, когда путник идет долгим и трудным путем, он останавливается где‑нибудь у ручейка, под тенью дерева, отдыхает от пережитых в пути испытаний, набирается сил для дальнейшего путешествия. Мы идем сейчас нелегким путем, проходим поприще Великого поста. Церковь пробуждает нашу спящую совесть множеством воспоминаний и устрашений, скорбных и тревожащих. Вот только что она звала нас на поклонение Святому Кресту, звала к созерцанию страшной крестной тайны. И она готовит нас теперь к новым, еще более волнующим воспоминаниям — скоро начнутся Страстные дни, и она поведет нас шаг за шагом за Христом по Его Страстному пути, туда, на Голгофу, к последнему пределу Его смерти. Но вот в эти дни, в дни прославления Божией Матери, Церковь как бы хочет дать отдых, утешение нашей душе, после всего пережитого вдохнуть новые силы для того, что еще надо пережить, и она обращает наши взоры к Великой Утешительнице человеческого рода, подводит под Ее спасительную сень. Никогда, быть может, не ощущаем мы так ярко бессилие человеческого слова, как именно тогда, когда пытаемся говорить о Богоматери. И нам ли говорить о Ней? Нашими ли грешными и порочными устами произносить Ее имя, нашими ли помыслами, погруженными в тщету, касаться Ее Божественных риз? Поднимем взоры туда, к Ней, к небесным высотам, и видим мы только бездонную лазурь, только края клубящегося высоко над облаками омофора. Нет образа более горнего, более возносящегося над миром, чем Ее образ. И, однако, нет образа более близкого нам, более откровенно связанного со всей нашей жизнью, чем Она. Не только все в церковной жизни, в нашем благодатном духовном опыте, но даже все в нашем естественном земном существовании полно предчувствий, предварений, прообразов Ее и встречи с Нею. Прежде чем появляется человек на свет, он живет в лоне своей матери, составляет неотъемлемую часть ее существа. И когда он рождается, неразрывная связь всего его организма с материнским лоном нарушается. Он питается плотью матери, согревается ее теплом, живет ее жизнью. Первое слово, которое произносит ребенок, — это имя матери, и первое чувство, пробуждающееся в его душе, — это чувство даже не любви к матери, а совершенного единства с ней, совершенной зависимости от нее, успокоения в ней. Вот это‑то естественное отношение естественного человека–ребенка к матери заключает в себе прообраз отношения возрожденного человека–христианина к Матери Жизни и Света, к Приснодеве. Так же, как там, в мире естественных человеческих отношений, и здесь, в мире благодати духовной, человек живет жизнью Матери, питается Ее теплом, и его основное чувство, основное переживание, самоопределение всего существа — это сознание совершенной зависимости от Нее, неразрывного единства с Нею. Как для ребенка в единстве с матерью, так и для духовного человека в единстве с Приснодевой — залог жизни и спасения. Когда маленького человека, ребенка, при первых проблесках зарождающегося сознания подносят к иконе Божией Матери, образ этой Женщины с Младенцем сливается в его душе с образом его матери. Так естественно любовь к виновнице нашего природного бытия является в нас стихией, которая потом преобразуется в таинственную благодатную связь с Матерью Света и служит символом и прообразом этой связи. Но проходят годы, ребенок растет, становится постепенно отроком, юношей, взрослым человеком. И с течением лет изменяется в его сердце отношение к матери. Может быть, он любит ее по–прежнему, может быть, благоговеет перед нею, но теперь это чувство любви и благоговения не заполняет собою, как прежде, всей полноты его существования, не является единственным и всепроницающим. Понятия «жизнь» и «мать» не совпадают для него больше, полноту совершенства, полноту жизни он уже не ищет, как раньше, в одном только образе матери. Он ищет новых воплощений этой полноты. Приходят новые встречи, рождаются новые отношения. Но каждая встреча и каждое отношение неизбежно оставляет в душе томительное чувство неудовлетворенности. То, что вначале кажется совершенным воплощением полноты, то потом неизбежно обнаруживает ущербность и скудость. И благо человеку, если он в ранние годы, в годы своей молодости узнает и поймет, что нельзя найти горнего в дольнем, что все земные встречи и все земные отношения — только символы, только преддверия таинственной встречи с Единой Чистой и Благословенной. Если ему откроется это — он не растратит жар души в пустыне. Как рыцарь бедный, будет иметь он «одно виденье, непостижное уму» и сгорит душою в безумии своей ненасытной для мира любви. Горе человеку, если он забудет о горнем, если в земном будет искать полноты, сокрытой в вечности. От встречи будет переходить к встрече, от отношений к отношениям, оскверняя самое святое имя — любовь, и новая встреча будет все больше и больше опустошать душу, разлагать ее в бесплодном томлении, покрывать покровом тления и нечистоты. Но даже на этом пути саморазложения души, в гибельном пристрастии к вещественным стихиям мира сохранит он до самого конца, до самой смерти, если только не снизойдет на самое дно ада, где‑то в своей сокровенной глубине возвышающую, волнующую и спасающую тоску о не найденном на земле видении Вечнодевственного, о неосуществленной и всегда вожделенной встрече. Мне вспоминается поэма одного русского поэта. В этой поэме вспоминает он о скитаниях жизненного пути. В начале говорит он о своей матери, о первом встретившем его на заре жизни образе. Но вот, в последних строфах, относящихся уже к начинающейся старости, к наступающей осени жизни, он после всех своих странствий возвращается снова к ней, к матери, и поет тихий предвечный гимн, но в словах этого гимна земной образ вырастает, переступает через все пределы, сливается с горним видением Матери Жизни, и там, в никогда не оскудевающем лоне, ищет он теперь, после всех тягостных разочарований, неложного утешения, освобождения от томительного плена пристрастий, свершения обманутых жизнью надежд, восполнения поруганной и растраченной на распутьях чистоты. Так от колыбели и до темной могилы реет и носится над нами одинокая вечноженственная тень, и первый лепет младенца, и бурные волнения юности, и томительная тоска приближающейся смерти — все эти неосознанные порывы души к ней, единой, не осуществленной на земле встрече. И все земное — только символ, только прообраз и предварение этой встречи. Но так не только в нашей личной жизни. И жизнь человечества в целом полна теми же впечатлениями, таит в себе бесчисленные множества предварений, предчувствий и символов. Вот история избранного израильского народа. Вся история эта, как раскрывается она в церковном сознании, в понимании святых отцов и в нашем богослужении, не что иное, как цепь прообразов и символов грядущей и вожделенной тайны Приснодевы и Богоматери. Вот видение Иакова — утвержденная от земли к небу лестница. Вот неопалимая, горящая и несгорающая купина, где открылся Бог Моисею. Это Ее символ, символ ненарушимых материнством чистоты и девства. Это Она — море Чермное, потопившее фараона мысленного, это Она — столп огненный и облачный, путеводящий в ночи и осеняющий днем благодатным покровом. Это Она — «преукрашенная Царица» псалмов и «прекрасная Невеста» Песни песней. Это Она — непроходимая, обращенная к Востоку дверь пророческих видений. Это Она — Таинственная Премудрость, созывающая мир с высоким проповеданием, уготовляющая вино и хлеб для новой трапезы. Так в Ветхом Завете, в истории народа иудейского все полно Ею и все говорит о Ней.

Но разве только в одной этой истории? Нет, и другие народы, и человечество в целом не были лишены до конца божественных откровений и жили той же, хотя, может быть, и более смутной, надеждой. И там, в иных символах и в иных прообразах, мы находим то же чаяние, то же устремление к тайне Единой Чистой Матери и Девы. Разве не о Ней говорят непревзойденные в истории достижения греческого искусства? Разве не предчувствием Ее всепобедительного совершенства дышат все эти несовершенные образы земной красоты и не предощущаем ли мы свидетельства о Ней и в народных мифах, и в философски–поэтических прозрениях? И в Египте с его сказаниями об Озирисе и Изиде, и в Финикии, и в Персии — всюду единство верований, единство мифов, единство прообразов и символов. Враги христианства и религии хотят обратить это единство в оружие, направленное против нас, а это единство говорит за нас. Оно свидетельствует о подлинно вселенском характере нашей надежды, о том, что Тот, в Кого мы веруем как в воплотившегося Бога, был не только славой израильского народа, но и «чаянием языков». И не о том ли, не о вселенском ли предчувствии тайны Его и тайны Его Матери говорит и то, что даже на небесном своде, в таинственной книге звезд прочитали люди свидетельство об этой тайне, назвав одно из созвездий именем Девы. Люди ждали. Вся жизнь человечества была устремлена к единому мигу и Ее явлению.

И Она пришла. Она явилась не в призрачном великолепии земного величия, не в красоте олимпийской богини, не в пышности царственной роскоши явилась Она чающему миру. Там, в далекой Галилее, где небо такое голубое, где так прозрачен воздух, где так благоухают цветы и травы, пришла Она в обличии совершенной тишины и совершенного смирения. Как одна из галилейских женщин, выходила Она из назаретской хижины со своим водоносом и шла к водоему, и люди шли мимо, касались Ее одежд, называли Ее — Мария. И не знали, что здесь, под этим покровом — величайшее сокровище мира, ради которого был нарушен безмолвный покой небытия и призвана к жизни вселенная. И только, быть может, один Иосиф, когда касался Ее руки своими старческими руками, ощущал веяние несказанной тайны и волны, готовой затопить мир благодатью. Но ангелы приходили к Ней и склоняли перед Ней колени, приветствовали Ее «Радуйся!» и называли «благодатной».

И был день, для всех людей и для всего мира похожий на все земные дни. В этот день так же, как всегда, суетились, мучились, веселились в своем невеселом веселии люди. Но в этот день решалась судьба мира. Она сказала «Се, Раба Господня», Дух осенил Ее, и Она зачала во чреве Своем Слово Жизни. Девять месяцев Она носила Его под сердцем, Она приняла Его в Свои руки. Она видела Его первую улыбку, первые неуверенные детские движения. Она видела и знала то, чего никто не видел и чего никто никогда не узнает, потому что евангелисты не сообщили нам почти ни одного слова об этих сладостных тайнах первых лет. К Ней первой пришли испуганные пастухи и Ей рассказали о страшных видениях ангельской славы. Далекие мудрецы Востока пред Ней излагали свои вычисления, плоды своей мудрости. К Ней протягивал Симеон свои дрожащие руки, и Она слышала его ликующий пророческий гимн и жуткую загадку об оружии, пронзающем Ее сердце.

Она открывала Книгу Закона и вместе с Ним становилась на молитву перед Отцом Небесным. И когда, много лет спустя, Он выходил на страшный путь общественного служения, Она подвела Его к первому чуду. И когда от Божественного прикосновения вода в водоносах Каны искрилась радостным вином, Она стояла рядом и Она одна, быть может, поняла страшный смысл Его слов о «Его часе» и в этом первом ликовании прозревала и величественную тишину Тайной Вечери, и ужас Голгофы, и торжество Воскресения. Потом наступили другие дни. Тишина первых назаретских дней отступила от Него, и вместе с ней отошла в тень Его Матерь. Около Него были другие — Его ученики, друзья, действительные и мнимые, толпы любопытных, кающиеся грешники, вопрошающие книжники. Эта толпа как бы оттеснила Ее собою.

Она ждала. Она ждала, что Ее время еще придет. И оно пришло.

Был день, когда Его оставили все. Ученики отступились от Него, один предал, другой отрекся, остальные разбежались в страхе. Исцеленные Им, воскрешенные к жизни, помилованные и облагодетельствованные, все еще так недавно теснившиеся к Нему, составлявшие Его окружение, теперь куда‑то исчезли, скрылись в иной толпе, толпе проклинающих, издевающихся, предающих на позор. Одинокий, беспомощный, поруганный и опозоренный, Он умирает на кресте. Это был Его час, о котором Он помышлял еще в Кане. Но вместе с тем это был и Ее час. Отошедшая в тень, словно оттесненная от Него народными толпами в дни Его славы, теперь — в день Его позора и Его оставленности и одиночества — Она опять была с Ним здесь, рядом, у Креста, разделяя с Ним последнюю муку, Его несказанную скорбь. Бывшая единственной Свидетельницей беспомощности Его младенчества, Она видела теперь иную, более страшную беспомощность. Соучастница первой тайны — Его рождества, Она стала соучастницей тайны Его смерти.

Понятно поэтому, почему Ее образ так неразрывно связан в жизни и сознании Церкви с образом Ее Сына. Нет имени более близкого, более сплетенного с именем Иисуса, чем имя Мария. И здесь в храме, как там в вечности, Ее лик ошуюю Престола Божественной Славы — одесную предстоит Он.

Множеством имен прославляет Церковь Ее, стремясь в этом множестве запечатлеть отдельные грани Ее тайны. Но из всех имен этих три имени, кажется мне, больше всего говорят об Ее совершенстве. Имена эти — Приснодева, Богоневеста и Богоматерь. Церковь называет Ее Приснодевой, иногда просто Девой. В одном из величайших гимнов, посвященных Ей, в кондаке Рождества, Церковь возглашает: «Дева днесь Пресущественнаго раждает». Не слишком ли мало, не недостаточно ли сказать о Ней — Дева? Конечно, всякое имя в приложении к Ней кажется недостаточным и несовершенным. Но из земных слов имя «Дева» как будто ближе всего подводит к Ее тайне. Нет добродетели более горней, более необычайной, более бескорыстной, превосходящей все земные, чем добродетель девства. Разливаясь пышным многоцветным потоком земных произрастаний, заполняет землю собою бурлящая в человеке родовая стихия. И вот весь этот поток, собирая воедино, девство устремляет к небу. Оно приносит в жертву Богу самое сокровенное в человеке, самые корни человеческой жизни и человеческого существа. Их просветляет оно и освящает горней святыней. Поэтому девство накладывает на человека ощутимую, даже и не для особенно прозорливых очей, печать вечности. В истории человечества было немало девственников. Их знает не только христианство, но и языческая глубокая древность. Но ни в ком из этих девственников и девственниц стихия девства не сохранилась до конца убеленной и неприкосновенной. Каждый сопричастен скверне, если не в касании плоти, то в касании духа, в неуловимых движениях мысли и сердца. И только Ее — Ее одну называет Церковь Единой Чистой, Преблагословенной, Приснодевой.

Если бы не было Ее, то должны были бы мы сказать, что все на земле поругано и осквернено, все несет в себе семя тления, все дышит зловонным дыханием смерти. Но Она была, Она есть, и вместе с Нею на нашу землю упал кусок чистой лазури, освящает собою весь мир и каждого, прикасающегося к Ней, нетленная и непорочная Святыня. Церковь называет Ее Богоневестой. Этим хочет указать Церковь на особенную, только Ей данную близость к Богу. Не только потому Она близка Богу неизреченной близостью, что Бог Слово вошел в Ее недра. Его тело было выткано из Ее тела, было частью Ее плоти. Нет. Кроме этой близости, особой, непонятной для человеческой мысли и неизреченной в слове близостью была Она близка к Богу, к Духу Святому. «Дух Святый найдет на Тя, и Сила Вышняго осенит Тя, темже и раждаемое Свято наречется Сын Божий» (Лк.1:35). Дух осенил Ее полнотой Своего осенения. В этом тайна Ее Рождества, Ее уневещения Богу. Ведь Бог создал мир для того, чтобы обручить Его Себе, заключить с ним таинственный брачный союз через человека. Но проходили века и тысячелетия, и не было в мире ни единой человеческой души, достойной Божественного брака. И оставались мир и человек одинокими, отверженными от вечности, отделенными от Бога бездной своей нечистоты и своего несовершенства. Но когда появилась Она и когда Ее имя Мария прозвучало на земле, тогда Бог с высоты Своего престола увидел наконец на земле человеческое сердце, достойное и способное принять дар Божественной и совершенной любви. И Он обручился с Нею кольцом вечности, обручением Святаго Духа. Так совершился вожделенный в веках брак, ради которого был создан мир.

Церковь называет Ее Богоматерью. И этим говорит Церковь, что в Ней и через Нее находит новое освящение и свой смысл не только тайна Девства, но и другая жуткая тайна — тайна рождения в мир человека. Эта тайна есть тайна надежды. «Женщина, когда рождает, терпит скорбь… но когда родит младенца, уже не помнит скорби от радости, потому что родился человек в мир» (Ин.16:21). Рождение человека — рождение надежды. Один индусский мудрец говорит, что появление человека в мире, каждая детская головка всякий раз свидетельствуют о том, что Бог еще не отчаялся в созданном Им мире. Мы живем жизнью темной, томительной и преступной. И мы знаем, что наша жизнь не настоящая. Где‑то в самой сокровенной глубине своего существа мы ощущаем, мы верим, что есть жизнь иная, просветленная и совершенная, и что тайна этой жизни недостижима для человека. И вот, когда темное отчаяние от бессмысленности, от неподлинности нашей жизни овладевает нами, мы вспоминаем о детях. Если бы не было детей, отчаяние было бы беспросветным. Но кругом нас и за нами дети. Пусть мы жили нашу жизнь в потемках, пусть мы не пришли к желанной цели и даже не можем дать себе отчет, где и в чем она, эта цель. Но за нами дети, и мы верим, мы не можем не верить, потому что без этой веры нет жизни, что они найдут то, что мы тщетно искали, войдут в Обетованную землю, которую мы не увидали ни разу. Перед ними откроются наконец закрытые для нас врата правды и блаженства. Так, умирая, подводя итог прожитому, каждый из нас и каждое поколение хочет оправдать свою жизнь, найти ее смысл в будущем, в грядущих поколениях, в детях. Они придут, они должны прийти к свету — значит, не напрасно прожита наша жизнь, не напрасно мучились, страдали, изнемогали мы в нашей борьбе и в нашем томлении. Но поколения сменяются, и цель по–прежнему остается недостижимой и неопределимой. Обетованная земля маячит только в мечтах. Врата вечной тайны закрыты наглухо и безнадежно, и каждое поколение несет в мир не исполнение надежд, но тоску разочарований и бессмыслицы. Если бы не было Вифлеемских ясель, если бы не прозвучало в веках это слово «Богоматерь», то бессмысленной была бы вся человеческая история и не было бы оправдания бесконечным и бесплодным тысячелетним страданиям человечества, этой бесконечной цепи бесчисленных человеческих рождений. Но нет, совершилось в веках Вифлеемское чудо. Порвалась она, эта цепь, вплелось в нее Божественное звено вечности. В несказанном Рождестве Богоматери обретает смысл и завершение вся полнота человеческих рождений. Им освящается она, в Нем находят совершенное оправдание все муки и все страдания, потому что рожденным от Нее был не человек только, но Бог, Богочеловек. «Слово стало плотию, и обитало с нами, полное благодати и истины» (Ин.1:14).

Но не только прошлое человечества и мира обретает в Ней и через Нее свое оправдание и свой смысл. Ею освящается и вся полнота нашего настоящего и нашего будущего. Наша жизнь святится Церковью. Маленькое наше бытие от истоков Церкви орошается животворящею струей, а тайна Церкви — Тайна Богоматери. В Церкви каждое таинство и каждая молитва связаны с Ней, с Ее именем, совершается Ее ходатайством, Ее помощью. Она Живоносный Источник Церкви, Облако, окропляющее Церковь благодатью. «Если, — говорит один мыслитель, — Христос — Глава Церкви, то Богоматерь — Ее Милующее Сердце».

А наше будущее, светоносное и лучезарное будущее человечества и мира — оно в Богоматери. Через Нее человечество и вся тварь, каждая былинка и каждое дыхание жизни, каждая плоть устремляется к вечному бытию в несказанном свете, к совершенному обручению, к осиянной полноте Духа. Она — Жена, Облеченная в Солнце. Она — горний Иерусалим, украшенный, как невеста, для брачной вечери Агнца.

Дни поста — дни раздумья и самоиспытания. В эти дни душа с неудержимой силой влечется к новой, совершенной, облагодетельствованной жизни, отвращаясь от удушливого «вчера» с его засасывающей и томительной греховностью. Влечется и изнемогает в мучительной и бесплодной борьбе с поднимающейся из всех пор души самостью и тьмою. Поднимается в молитвенных взлетах и падает снова в роковое бессилие, в тяготу непрестанно повторяющихся соблазнов и отступлений. Но никто, никто, может быть, не ощущает в такой полноте труд, и отраду, и подвиг этих дней, как мы, пастыри Церкви. Здесь, у этих аналоев, открываются перед нами каждый час, и днем, и вечером, и ночью, язвы человеческих душ, их непосильная борьба, позор падений и безнадежная, изнемогающая усталость. Бессильные помочь, такие маленькие и слабые перед этой бездонной пучиной греха и скорби, как никогда, быть может, мы ощущаем в эти дни скудость наших сил и немощь нашего слабого человеческого естества. И не находя в самих себе ни сил, ни ответов, ни светоносной и помогающей другим благодати, именно в эти дни, как никогда, быть может, протягиваем мы наши руки туда, к Ней, нашей неустанной Помощи и Утешению, вручая Ее заступлению и любви страждущий и заблудившийся мир и изнемогающие человеческие души. Ведь Ее называет Церковь — «Стена Нерушимая», «Радость всех скорбящих», «Радость всех радостей», «Неопалимая купина», «Умягчение злых сердец», «Взыскание погибших».

«О Тебе радуется, Благодатная, всякая тварь, ангельский собор и человеческий род, освященный храме и раю словесный, девственная похвало, из Неяже Бог воплотися и Младенец бысть, прежде век сый Бог наш. Ложесна бо Твоя престол сотвори и чрево Твое пространнее небес содела. О Тебе радуется, Благодатная, всякая тварь, слава Тебе».

18 марта 1925 г. Вторник.

Благовещение

В среду Крестопоклонной седмицы

Громадный черный крест, и из самой середины вырастают белые лилии и розы, обвивают собою крест, сплетаются гирляндами. Это символ сегодняшнего дня, воспоминаний, сплетающихся сегодня в таких удивительных сочетаниях. Послушайте, как переплетаются между собой гимны, возглашаемые сегодня Церковью: «Днесь спасения нашего главизна», «Благовествуй, земле, радость велию», «Радуйся, Благодатная, Господь с Тобою» и вместе: «Кресту Твоему покланяемся, Владыко».

Сегодня траурный день — среда средокрестная. Самая сердцевина поста, средоточие нашего молитвенного постного подвига. День, когда во всех храмах предлежит Крест, которому Святая Церковь совершает поклонение в течение всей этой седмицы. И вместе с тем сегодня мы празднуем Благовещение, праздник света, весенний праздник несказанных надежд и чаяний. В этом празднике, как в нераспустившейся почке, таится вся полнота евангельской радости. Здесь непорочная святыня Девства, земля, преображающаяся в свет под яркими лучами Вечного Солнца, здесь небо, приникающее к земле. Это праздник Единой Чистой и Благословенной, и это день откровения Богочеловека, Того, ради Кого была создана вселенная. Это вершина, откуда открывается вся безмерность евангельских горизонтов. Это благовест, возвещающий спасение, нетление и воскресение и обожение человеку, и не только человеку, но и всей стенающей твари, чающей откровения сынов Божиих. А Крест?

Крест — это символ самой страшной муки и самого страшного ужаса, который был когда‑либо в мире. Здесь все. Предельная боль изнемогающего тела, позор пытки, ужас насильственной смерти, издевательства человека над человеком, кощунство и хула на Бога, трусость и отречение, измена и предательство, торжество низости и бессилие добра и совершенства, одиночество и, наконец, богооставленность: «Боже Мой, Боже Мой, вскую Мя оставил еси?» (Мф.27:46).

И вот сегодня сочетаются вместе — радость Благовещения и скорбь Голгофы, обрызганный кровью траур Креста и благоухающие белые лилии Назарета. И конечно, не случайно это совпадение. В нем самая сущность, самая тайна христианства. Крест, прорастающий розами и лилиями, розы и лилии, сплетающиеся в распростертый над миром Крест, — вот христианство. Христианство — это религия Голгофы, религия последнего, предельного страдания. В нем должно переплавиться сердце мира. Распятый человек должен умереть вместе с Распятым за мир и Умирающим Богом. Язвы гвоздиные и прободенное сердце Бога и Человека — вот христианство. Но вместе с тем христианство, Евангелие — это свет, это победа, это радость совершенная. И всякая радость земная и все, чем хотят утешить и возвеселить человека, все земные учения, все религии мира — все это ничто перед Божественным благовестом радости Евангелия. Богоусыновление, воскресение, обожение — вот имя этой радости, вот ее обетование, уже открывшееся в веках в Начальнике жизни.

Но тайна христианства в том, что его победительный свет рождается в темном лоне скорби, струится из бездонной глубины преодоленной муки. Всякая радость, всякое торжество рождается, приходит в мир и озаряет вечность, только проходя через горнило страданий. И всякое страдание — только путь, только ступень к свету и торжеству и блаженству. В этом христианство. И в самом деле, разве Благовещение в самом себе не таит крестной скорби, самоуничижения Бога и Голгофских страданий? И слова Богоматери в этот несказанный миг, решивший судьбу Вселенной: «Се, Раба Господня, буди Мне по слову Твоему» (Лк.1:38) — разве не были они не только исповеданием радости, но и выражением жертвенной готовности на страстной подвиг Ее непорочного сердца?

А с другой стороны, Крест Христов — Крест животворящий. Он не только символ страданий, но и знак победы. Это знакомое нам с детства пересечение линий, когда‑то отображавшее в себе величайшую человеческую жестокость, со времени смерти Искупителя открывает в себе миру неизмеримость Богочеловеческой любви. А любовь — это величайшая победа, полнота торжества и блаженства. Так Крест говорит нам не только о побеждающем, но и о побежденном зле, тая в себе зарю и неизбежность Воскресения.

В истории христианства каждая новая ступень восхождения, каждое откровение благодати дается миру и Церкви через препобежденную скорбь, преодоленное страдание. И чем больше дар, тем скорбь мучительнее и глубже. И обратно. Каждая скорбь — непременно обетование и залог радости. В Царстве Небесном каждая слеза станет жемчужиной и каждая капля мученической крови — рубином. И это закон не только жизни Церкви, но и жизни всякой обрученной Христу души. Мы не с Ним, если не сострадаем Ему и не восходим вместе с Ним на Крест. Если мы с Ним — нет для нас безысходного страдания, муки безнадежной, но всякая скорбь — только путь к вечной немеркнущей славе. Но еще одно воспоминание отмечает собою для нас сегодняшний день.

Ровно год тому назад в этот день Небесному нашему Пастыреначальнику было угодно отозвать к Себе — верим, отозвать в Свои блаженные обители — нашего архипастыря и отца, святейшего Тихона, патриарха Московского и всея России. И отныне в истории русской и вселенской Церкви всеми грядущими поколениями будет отмечаться этот день как день его преставления. И когда вспоминаешь о его жизни или, лучше сказать, о его блаженной кончине, в душе встают и говорят вместе и скорбь Голгофы, и радость Благовещения. Путь его в мире был путь крестный, встретил он на этом пути и клевету, и измены, и предательство, и позор, выпил чашу жгучих и мучительных страданий. Но разве не видим мы уже теперь, как крест ниспосланных ему испытаний, ставший крестом всей русской Церкви, прорастает на наших глазах белыми лилиями чистого, неподкупного, неподклонного стихиям мира, пресветлого Православия. И мы веруем и исповедуем, что весь он, весь этот крест, прорастет, прордеет их благоуханным цветением. За днями сомнений и испытаний придут они, дни победного торжества. Буди! Буди! Через Благовещение и крест к невечереющему свету воскресения! «Распятие бо претерпев, смертию смерть разруши».

25 марта 1926 г.

В Великую пятницу

Впервые, с ошибочной датировкой, проповедь опубликована С. Белоконем в: Синопсис: Православний часопис: Богослов'я, філософія. Культурологія. Киів, 2000. С.18–22.

Во имя Отца и Сына и Святаго Духа!

Свершилось. Какая страшная минута! Какой страшный час! И неужели это действительно было?

Неужели действительно человек поднял руку и убил своего Бога? Неужели действительно маленький человеческий грех, маленькое человеческое безумие стало таким громадным, таким безмерным, выросло до неба и затопило в своей темной пучине Величайшую Святыню мира?

Неужели действительно — когда на земле один только раз на протяжении всей человеческой истории явилась Совершенная Красота, Совершенная Святость и Непорочность, — неужели человек в эту минуту, вместо того чтобы преклониться перед Ней и отдать Ей всю свою жизнь, свою душу, вместо этого поднял руку и Его, Единого Несравненного, пригвоздил к кресту, издевался над Ним и умертвил Его позорной, страшной смертью? Неужели это возможно? Неужели это действительно было?

Да, это было, это есть, и это будет.

Самое страшное, самое ужасное в том мгновении, которое мы с вами переживаем, — это то, что оно не только мгновение, что оно не только прошлое, но и настоящее, и, должно быть, и будущее. Самое страшное то, что ужас, о котором мы вспоминаем, длится и поныне. И мы не чужды ему, но каждый из нас в большей или меньшей степени причастен к этому ужасу, этому преступлению и позору. Одни из нас, быть может, сопричастились ему только отдельными мгновениями своей жизни, другие, быть может, отдали ему многие дни, а третьи, может быть, всю жизнь отдали до сегодняшнего дня служению этому ужасу и этому позору.

Когда мы вспоминаем о Голгофском событии, когда вспоминаем о тех, кто окружал Иисуса и на кого прежде всего падает вина за Его смерть и Его страдания, то мы готовы представить себе этих людей какими‑то необычайными извергами, единственными в истории человечества, вовсе не похожими на нас. Между нами и ими в нашем сознании существует пропасть. Мы говорим о них и о их преступлении как о чем‑то непостижимом и невероятном для нашего сознания. Мы говорим так не только о тех, которые Его распинали и обрекли на смерть, но мы часто говорим или по крайней мере думаем так даже об апостолах.

В самом деле — думаем мы, — если бы мы были там, мы поступили бы иначе, мы бы не разбежались вместе с апостолами, мы бы не отреклись вместе с Петром, мы бы не оставили Его, когда Он изнемогал в предсмертной муке и когда Он умер на кресте.

Так думаем мы, и их дела кажутся нам не только страшными, но и совсем непохожими на нашу жизнь.

А вместе с тем всмотритесь внимательно и спокойно во все подробности Голгофского события.

Вот перед вами ученики. Они испугались, они разбежались, они поколебались. Но кто из нас смеет сказать, что он, видя Того, Кто называет Себя Богом, в этом предельном страшном уничижении, не поколебался бы в глубине души в истинности Его слов?

Один ученик отрекся, и нам кажется это бесконечно странным. Но, в конце концов, что он сделал? Он сказал только маленькую неправду, он только сказал, что он Христа не знал.

Подумаем о нашей жизни, о нашей ежедневной маленькой лжи. Каждый вспомнит, что он много раз, слишком много и даже не мучаясь, произносил эту маленькую ложь, это отречение и, произнося это, не думал, что он отрекается от Жизни и совершает страшное преступление.

Одно имя Иуды способно повергнуть нас в содрогание, но, в конце концов, разве можем мы свидетельствовать, что его душа, его тайна совсем чужда нашей душе, нашей жизни? Кто из нас может сказать о себе, что он никогда не соблазнился бы, если бы Учитель вел его таким тернистым, таким многоскорбным путем, каким хотел вести учеников Христос? Но разве мы никогда не соблазнялись об Иисусе, разве не предавали Его явно и тайно?

Наконец, нам кажется ужасным приговор, произнесенный книжниками. Но ведь и у них было оправдание — ведь они говорили, что лучше умереть одному за благо народа. За ними стояли древность и предания, они считали себя величайшими представителями национальной идеи, а в Нем они видели только бунтовщика, который грозит их миру и миру их народа. Разве мы никогда не произносили в глубине своей души такого оправдания: лучше умереть единому за благо народа? Если мы и неповинны в крови, то, может быть, мы тайно сочувствуем этому, а тем самым и произносим формулу смертного приговора.

Его распинают, Его убивают — наконец, над Ним издевались, — и это, конечно, самое страшное и самое отвратительное из всего того, что сделали по отношению к Нему люди. Даже тогда, когда Он был бесконечно унижен и осужден на смерть, они нашли в себе достаточно низости, чтобы плевать Ему в лицо и бить по ланитам. Низость дошла до того, что, когда Он пал под крестом, они бросали Ему в лицо свои насмешки и оскорбления. Нам кажется это таким страшным и невозможным, о чем мы не можем ни подумать, ни сказать. Смех человеческий порождается обыкновенно противоречием между слишком высоким и слишком малым. Противоречие, которое видели стоящие у креста, было слишком велико: Тот, Кто назвал Себя Богом, был приговорен к позорной смерти, как преступник.

Они спрашивали, они говорили: «Если Ты Сын Божий — сойди со креста». Разве в нашей душе никогда не возникали такой же вопрос и такая же мысль: «Если Ты Сын Божий — сойди со креста». Разве не рождалась в нашей душе эта страшная бурная мысль в тяжкие минуты нашей жизни?

Какая страшная минута, братья и сестры! Эта минута, которую мы сейчас переживаем, — это не только минута воспоминаний, но это минута Страшного Суда над нашей совестью. В эту минуту невольно проходит перед нашей совестью вся наша жизнь, и мы видим, мы свидетельствуем, что в этой жизни есть, несомненно, такие мгновения, которые связаны с Его смертью, что есть такие мгновения, которые причинили Ему страдание. Мы видим, мы свидетельствуем, что Голгофа и Его смерть были вызваны не каким‑нибудь единственным в истории мира движением человеческой ненависти и человеческого греха.

Нет, они были сотканы из бесконечных отступлений и предательств, они были сотканы из тех маленьких грехопадений, которыми мы обычно живем в течение нашей жизни.

И, стоя здесь, перед Его бездыханным телом, преданным за нас, мы не можем не свидетельствовать, что мы — виновники Его смерти, что мы нашими малыми, ничтожными грехами, о которых мы даже не можем вспомнить на исповеди, этими мелкими отступлениями соткали Ему багряную ризу крови, мы виновны в Его страдании, смерти и позоре.

Но если это так, если совесть каждого из нас обличает нас в том, что и мы не без греха, то разве можно жить? Разве можно жить, зная, что своей жизнью, может быть, не единый раз, а много раз, быть может многими мгновениями, ты повинен в Голгофе? Разве можно жить, зная, что своей жизнью ты ведешь на смерть Его — Единого Чистого, Несравненного, одной капли крови Которого не стоит весь мир?

Разве можно жить с этим сознанием? И где выход, где спасение от этого ужаса, от этой такой страшной мысли, такой недоступной и такой простой и несомненной?

Выход, братья и сестры, — здесь же, спасение в — Нем же. Здесь не только воспоминания, не только суд, но здесь и спасение.

Сегодня, когда я шел в этот храм, когда я прошел совсем маленькое пространство — всего только несколько домов, я встретил много людей. И когда я старался всмотреться в их лица, то я убедился, что эти люди не будут сегодня в церкви, быть может, не будут даже и в Великую Ночь Воскресения. И когда я вошел в храм, еще пустой, и встал возле креста — мне стало страшно от этой пустоты, страшно от мысли о том множестве людей, которые совсем не придут в эти дни в храм, и о том, как мало тех, кто придет к Нему в эти минуты воспоминания о Его смерти.

Мне стало страшно. Но когда я стоял у креста — мысль прорезала мое сердце, — мысль о том, что, может быть, так и нужно. Я вспомнил тот вечер и ту ночь, когда свершилось событие, о котором мы вчера вспоминали. Вспомнил эту маленькую горсточку людей, которая несла Благоуханное Тело, и я думал о том, как бесконечно Он был одинок тогда, так же, как и ныне. И тогда множество людей праздновали свой праздник, весь мир был занят своим делом: одни воевали, другие управляли народами, третьи совершали куплю и продажу, четвертые совершали свои молитвы, как они думали, своему Богу, пятые были полностью заняты домашней жизнью, а Он был одинок, и только несколько человек провожали Его Тело к последнему пределу — погребению.

И в моей душе пронеслись все века, начиная от этого страшного вечера и до этого мгновения. Я подумал о том, что на протяжении всех этих веков Он, вероятно, был так же одинок. Были времена, когда от него отходили, были времена, когда подходили ближе. Были времена, когда служение, которое мы здесь совершаем, обставлялось пышностью, когда во всех храмах были толпы народа и каждый считал своим долгом присутствовать на этом служении. Были времена, когда люди, разодетые в пышные, царственные одежды, приходили и преклоняли колена. Это были времена, когда казалось, что христианство торжествует победу над миром. Но кто знает, быть может, и в эти времена Он был не менее одинок, чем в ту ночь, когда Его провожали к последнему пределу эти женщины и эти люди, не побоявшиеся перенести Его Тело от креста в пещеру. Может быть, так и нужно, чтобы Он был одиноким. Может быть, в этом — величайшая тайна, непонятная для нас тайна спасения.

Вам, вероятно, приходилось бывать около большого водного пространства. Если вы бросали в воду камни, то вы видели, какие большие круги расходятся по воде от их падения. Тот, кто видит эти круги издали, тот, может быть, не знает, что причиной этих кругов являются камни. Сегодняшнее величайшее событие, которое потрясло всю мировую историю, вызвало в этой истории величайшее движение — все то, что мы называем на протяжении веков добром и красотой, все то, перед чем мы преклоняемся как перед совершенством, — все это находится в связи с Его жизнью, Его смертью, Его именем.

И даже наши враги, которые на своем знамени написали о безумной вражде к Нему, если в их душе осталась хоть тень добра, хоть тень отблеска красоты, если в их душах теплится хоть огонек человечности, то это тот огонек, который они зажгли от огней Великого четверга и Великой пятницы.

И, вспоминая свою жизнь, мы не можем не свидетельствовать, что всем самым прекрасным в нашей жизни, всем самым светлым мы обязаны этим воспоминаниям о Его смерти. Все светлое, все прекрасное, все, чем держится мир, все связано именно с этой минутой, с этим воспоминанием.

Отсюда, братья и сестры, — исход. Из этой роковой, из этой страшной, из этой мучительной неизбежности исход один, и этот исход — здесь, у Его гроба. Если мы повинны в Его муках, в Его страдании и смерти, то вместе с тем только в этой смерти, в этом страдании мы можем найти утешение. Тот маленький грех, с которым мы не можем совладать, этот грех исцеляется только Им, только живым соприкосновением с Его тайной.

Стоя здесь, перед Его бездыханным Телом, углубляясь всей мыслью, всем сердцем в тайну Его страдания, мы переживаем не только муку и тоску по Нему, но вместе с этим переживаем и самое светлое, самое несказанное чудо. Это чудо является живым свидетельством Его силы, и оно совершается в нас самих. Мы чувствуем, как здесь все то, с чем мы пришли, весь этот груз, который мы накопили в себе долгими годами наших прегрешений, все то, что мы впитывали из этого мира, который идет путем ненависти к Нему, — все это здесь, перед Его бездыханным Телом, исчезает, уничтожается само собой.

И самый темный из нас — тот, кому казалось, что вся его душа обратилась в одну язву от этих грехов, — в несколько мгновений соприкосновения с Ним может стать чистым и незапятнанным. Каждое сердце возрождается от одного прикосновения к Нему, к Его Телу, к Его тайне.

Братья и сестры, будем прикасаться к Нему своими недостойными устами, будем приносить Ему наше покаяние и нашу скорбь и будем просить у Него Единого исцеления. И весь этот день, всю эту ночь и завтра постараемся столько мгновений отдать этому воспоминанию, этой близости, этой тайне, сколько только мы можем. Будем в себя вдыхать этот аромат, идущий от Его Тела, и пусть Он сам совершит в нас то возрождение, которое мы сами не можем в себе совершить, и пусть Он потопит в Своей любви весь мрак, все несовершенство, все страшное, что нас отделяет от Бога, что делает нашу жизнь такой темной и страшной.

Но, братья и сестры, было бы странно и было бы наивно, если бы мы думали, что этих мгновений и часов достаточно. О нет! В этом‑то и несовершенство наше, что мы приходим к Нему только в эти дни, что мы помним о Его смерти, о Его страдании только несколько мгновений, когда Церковь напоминает нам об этом и звоном своих колоколов, и множеством бесконечно прекрасных молитв и евангельских чтений, говорящим о тайне Его Смерти и Воскресения.

Братья и сестры, только тогда мы найдем спасение в этой Смерти, если она будет не мгновенным нашим воспоминанием, но если мы с ней свяжем всю нашу жизнь, если мы отдадим ей всю тайну своей жизни и своего сердца.

Надо молиться о том, чтобы мы не забыли этих молитв, надо молиться о том, чтобы образ этой смерти, этого мгновения вырос настолько в нашей душе, чтобы он закрыл собой весь ужас мира, весь хаос бытия, надо молиться о том, чтобы действительно эта тайна покрыла всю полноту нашей жизни.

Братья и сестры, пусть эта минута будет не только минутой обета верности Ему, потому что, в конце концов, этот обет мы уже дали, когда приняли крещение, мы его даем каждый раз, когда причащаемся, — пусть эта минута будет минутой мольбы к Нему, чтобы Он — Единый Сильный, Единый Святый, Единый Бессмертный — в ответ на то преступление, которое мы совершили и в котором мы повинны, чтобы Он в ответ на это дал бы нам тайну спасения, спас бы нас от нас самих, от нашей тьмы; как Сам знает, как Сам хочет, каким Сам ведает путем привел бы нас к светозарному, блаженному мигу воскресения.

Буди, буди.

17 апреля 1926 г.

Христос воскресе!

Как радостно, как победно звучит это приветствие в наших храмах и в наших домах в эти святые дни. И только одно омрачает наше торжество, нашу светлую радость — это сознание того, что далеко не во всех сердцах у окружающих нас приветствие встречает ответный отзвук. Мы знаем, что много, очень много в наши дни единокровных с нами, рожденных с нами в одной вере, освященных когда‑то таинствами Церкви, принимавших когда‑то участие в наших молитвах и в нашем исповедании, а ныне вовсе отступивших от нас и от церковной святыни. Вероятно, каждый из собравшихся здесь со скорбью может свидетельствовать, что в среде близких ему лиц есть такие, кто даже в эти светлые пасхальные дни не переступил порог храма, не преклонился перед Воскресшим и о ком хочется молиться особенно пламенно и неотступно.

Сегодня у нас торжество. Мы празднуем «пир веры». Неверующий Фома колебался, сомневался, отказывался верить. Но увидел, но прикоснулся, но осязал своими руками — и уверовал, и поклонился, и исповедовал: «Господь мой и Бог мой!» (Ин.20:28). Но в этот день нашего торжества за порогами храмов неверие совершает свое торжество и силится заглушить звуки наших хвалений голосами ненависти и богохульства. И мысль о том, что их много, много отступивших, слепорожденных и самовольно ослепивших себя, — эта мысль не только наполняет сердце скорбью, но многих немощных лишает внутренней устойчивости, заставляет колебаться, рождает во многих душах тягостные сомнения. Братья, в эти дни сомнений и испытаний твердо будем помнить слова нашего Спасителя, сказанные апостолам в прощальной беседе: «Да не смущается сердце ваше; веруйте в Бога и в Меня веруйте» (Ин.14:1). В яркий, солнечный день подымите взоры ваши в лазурь, полную солнечных лучей. Как торжественно и победно струит свой свет и свое тепло солнечный диск! Но вот откуда‑то набежали облака, мгновение — и солнца нет, точно его кто‑то похитил у нас, закрыл серой дымкой, отнял у нас его свет. Но подождите еще мгновение, облака промелькнули, и опять все полно солнечным светом. Облакам принадлежит только мгновение, оно пройдет, и с ним промчатся облака, а солнце — солнце останется. Быстро проходят облака, но ярко светит солнце. Таков же закон и человеческой истории, истории Христовой Церкви. Наше солнце — это Христос, Победитель смерти и всякой тьмы. Вечным, немеркнущим, невечереющим светом сияет наше Солнце. Но бывают мгновения и в нашей личной жизни, и в жизни человечества, когда облака греха, сомнения, неверия закрывают от нас Божественный свет, и мы не видим солнца, точно его кто‑то от нас отнял, и скорбью, смятением наполняется душа, охваченная мраком. Но, братья, будем помнить в такие мгновенья: быстро проходят облака, но ярко светит солнце. Не думайте, что только в наши дни неверие вступило в борьбу с верой и подняло свою голову. Так было от начала, и Спаситель предсказывал, что так будет до конца, до самого Его второго пришествия. Вспомните важнейшие моменты в истории христианства. Вот перед нами страшная минута Голгофской жертвы. Христос умирает на кресте. Не казалось ли тогда, что вместе с Ним умирает все самое светлое, что есть на земле, умирает добро, и красота, и самая идея Божественного. Не торжествовали ли тогда Его враги победы своей, как им казалось, окончательной и совершенной победы. Еще недавно Он был страшен для них. Он привлекает тысячи человеческих сердец, и они думали, что весь мир идет за Ним. Но вот теперь Он перед ними, бессильный, уничтоженный, опозоренный. Его источник чудес иссяк, Он умирает. Он Сам вопиет о Богооставленности. Вот Он испускает дух, они погребают Его, заваливают камнем Его бездыханный труп, накладывают свои печати, ставят стражу. И что же? Мы знаем, что было потом. В прах рассыпались печати. Тяжкий камень точно отброшен невидимой рукой, отлетел прочь, и охваченная ужасом стража разбежалась. А оттуда, из темного лона земли, вырываются, текут, струятся волны, целый океан всепобеждающего Божественного света. Быстро проходят облака, но ярко светит солнце.

Потом началась история Церкви. Маленькая первохристианская община, в которой, по словам Деяний, насчитывалось всего 120 человек, состоявших из людей необразованных, худородных, бедных, стояла перед лицом громадного языческого мира со всей его тысячелетней культурой, наукой, искусством, пышным великолепием и могуществом, опирающейся на несметное войско властью. В союзе с иудейством этот языческий мир поставил своей задачей раздавить ненавистное ему вновь возникающее учение. Упорно и неотступно начал он борьбу, действуя то грубым насилием, жестокими и кровавыми казнями, то путем тонкой политической хитрости, стараясь вырвать из рядов христианства самых лучших и самых твердых и поставить Церковь в положение полного бесправия и совершенной беспомощности. «Вас не должно существовать, вы не должны быть — non licet vas esse, — торжественно заявляли языческие императоры христианам. Не казалось ли тогда, что в этой неравной борьбе христианство, конечно, обречено на скорую и неминуемую гибель, не казалась ли победа язычества легкой и совершенно несомненной? Но мы знаем, что вопреки всем возможным ожиданиям и всем человеческим расчетам победило христианство, а язычество сложило к ногам Воскресшего свое оружие и исповедало Его: «Господь мой и Бог мой». Быстро проходят облака, но ярко светит солнце.

Но, конечно, борьба не кончилась этой внешней победой. Отрава язычества прошла внутрь, в самую сердцевину церковной жизни. За эпохой гонений последовала эпоха ересей и расколов. Были периоды, когда волна ересей — этого язычества, принявшего личину христианства, — вздымалась так высоко, что, казалось, готова была затопить собою самую вершину Божественной святыни. Так, например, сильнейшая из ересей — арианство в союзе с государственной властью в IV веке заполнила собою всю Церковь. Весь епископат Востока и Запада был охвачен этим гибельным, уничтожающим в самом корне христианство учением; был день, когда даже Римский папа Либерий подписал очень сомнительный документ, сомнительное исповедание веры. Во всей вселенной остался только один православный епископ, это был епископ Александрии Афанасий Великий. Шесть раз он был лишаем своей кафедры и, изгоняемый из своего города, должен был скитаться и прятаться в отдаленных пустынях. Не казалось ли тогда, что Православие окончательно побеждено и уже никогда не возродится? Но час пришел, и старый Афанасий, вновь возвращенный на свою кафедру, был свидетелем того, как Божественная истина воссияла в новом свете, как загорелись снова потухшие и подвинутые светильники церквей и мир снова исповедал Того, Кого еще недавно готов был признать тварью: «Господь мой и Бог мой». Быстро проходят облака, но ярко светит солнце.

Из глубины веков перенесемся мыслью к тому, что было сравнительно недавно. Вспомним хотя бы расцвет неверия во Франции в XVIII веке. Неверующим мудрецам казалось, что они покончили с Богом и христианством навсегда и окончательно. Один из них написал даже книгу, в которой он вкратце излагает христианское учение. В предисловии к своей книге он выражает несомненную уверенность, что христианство должно исчезнуть в ближайшие десятилетия и самая память о нем не сохранится. И вот своей книгой он хотел оставить грядущим поколениям свидетельство об этом вымершем учении. Имя этого человека забыто, книга его не сохранилась и истлела, как сотни тысяч других книг, направленных против Божественной истины, стремящихся затемнить в своем множестве вечную евангельскую жемчужину. И миллионы людей, как и прежде, несут Распятому и Воскресшему свое преклонение, свой благоговейный восторг, свой трепет, свою жизнь и свое исповедание: «Господь мой и Бог мой». Быстро проходят облака, но ярко светит солнце.

Братья, нет ничего беспомощнее, нет ничего немощнее, нет ничего бессодержательнее неверия. Неверующий человек говорит обычно тупо, решительно и самодовольно. Для него нет тайн, нет непосильного, все просто, ясно и понятно. На все вопросы он имеет готовый ответ, но поговорите с ним подольше, поставьте перед ним загадки жизни во всей их остроте, и вы увидите воочию, как в конце концов беспомощен он в своих ответах. У него на все только один ответ, и ответ этот — пустота, небытие, бессмысленное и бессодержательное ничто. Вот миллионы людей в течение тысячелетий преклоняют колена перед Невидимым. Усталые, изможденные и обессиленные, они становятся на молитву, и через несколько мгновений с ними, в глубине их души, совершается чудо, перерождающее все их существо, восстанавливающее иссякшие силы и наполняющее их сердца вдохновением и светом. Невидимое — оно бесконечно реально, оно движет бесконечным множеством человеческих существ, созидает, разрушает, пересоздает человеческие общества, окрыляет своим дыханием самые светлые и самые лучшие человеческие жизни. Но спросите неверующего о невидимом. В чем его побеждающая сила, непостижимая мощь, действительность, перед чем преклоняются и преклонялись люди в течение тысячелетий и что открывалось и открывается в видимом как главный двигатель человеческой истории? У неверующего один ответ — ничто, небытие, пустота, ничего нет. Вот перед нами христианство — могучее, победоносное, обогатившее мир множеством сокровищ. Христианство со всем тем, что внесло оно в историю человечества, в философию, науку, искусство, в область человеческой нравственности, в сокровенную глубину человеческого духа, самых высоких духовных устремлений. Как безмерное громадное здание, воздвигнутое силами, превышающими всякое разумение, предстоит оно перед нашими очами. Кем оно создано и где его основание? Мы знаем, что оно построено на Божественном и Живом камне. В основании его Христос Распятый и Воскресший. Но спросите неверующего, что ответит вам он? Воскресения, скажет он, не было, Христа тоже не было. Откуда же христианство, откуда Евангелие, что же было? Ничего не было, была пустота, небытие, ничто. И наконец, спросите неверующего о тайне вселенной. О тайне ликующего солнечного света и темной многозвездной ночи. О тайне благоуханного цветка, яркой весенней зелени, распускающейся теперь повсюду, о тайне человеческого духа, приходящего из неизвестности и снова отходящего в неизвестность. Откуда, почему, как рождено и возникло все это, что было вначале? Пусть ответит неверующий. И мы слышим все те же бессильные и ничего не объясняющие и растерянные слова — пустота, небытие, ничто. Какая беспомощность, какое бессилие и убожество мысли! И неужели же в самом деле этот короткий и беспомощный ответ — ничто — так труден и недоступен, что человечеству нужны были тысячелетия напряженнейших и мучительнейших исканий, чтобы найти это короткое слово и увидеть в нем последний и победный триумф человеческой мысли? Неужели же люди, устремляя свои духовные взоры в неведомое, восходя со ступени на ступень, пролагали трудный путь к истине только для того, чтобы в конце концов как последнее откровение обрести вот этот ответ: пустота и небытие? Моисей восходил на пылающий Синай, Сократ пил цикуту, Платон углублялся в свои созерцания, величайшие представители религии и философии отдавали свою жизнь подвигу только для того, чтобы в конце концов торжествующее человечество, разгадав заветную тайну, нашло бы на дне ее только одну пустоту, только мертвое и бессмысленное ничто. Какой ужас, какое безумие!

О, конечно, неверие вовсе не порождение человеческого разума. Не верьте этой лжи, незаконно и самозванно прикрывается она именем разума. Неверие рождается в сердце, в его темных и оскверненных грехом глубинах. Еще Псалмопевец открыл это: «Рече безумен в сердце своем — несть Бог» (Пс.13:1; 52:2). Вы думаете, эти тысячи людей, которые не приходят сюда, чтобы молиться с нами, они действительно и окончательно убеждены в истинности своих заблуждений, не верят потому, что приведены к неверию доводами своего рассудка? Конечно, это не так. Они не верят, потому что не хотят верить. Верить в Бога — это слишком страшно, это обязывает. Если есть Бог — это значит, что есть возмездие, есть суд нелицеприятный и страшный и перед этим судом надо ответить за каждый час, за каждое мгновение, за каждый шаг жизни. Если есть Бог, то все в воле Его, и я не могу уйти из Его воли. А если нет Бога — тогда воля моя, и мне все позволено, и я могу наслаждаться и насиловать, убивать и совершать преступления, потому что преступления нет и закон жизни — только мое ничем не сдерживаемое «хочу». Я не хочу возмездия, я не хочу никакой иной мысли, несовместимой с моим хотением правды. Я не хочу, чтобы был Бог, и Его нет; Его не должно быть, и Его нет. Вот истинная логика неверия.

У немецкого писателя Шиллера в одном из его произведений рассказывается о человеке, проведшем всю жизнь в преступлениях, жестокости, в неверии. Он умирает, этот человек, и вот перед смертью он зовет священника и вступает с ним в беседу. Он начинает говорить своим обычным, полным насмешки тоном: «Ты все веришь, что там что‑то есть, ты все проповедуешь о Боге. Ты еще говоришь о каких‑то иных мирах, которых, конечно, никогда не было и никогда не будет». Но спокойно отвечает священник: «Да, я говорю о Боге. Он есть. И ты тоже знаешь, что Он есть и что тебя ждет Его возмездие». Умирающий начинает раздражаться, приходит в гнев: «Ты лжешь, Его нет, Его не может быть. Он призрак, выдумка человеческой фантазии». Но спокойно отвечает священник: «Он есть, ты знаешь это. Ты ответишь перед Его судом». В ярости умирающий бросается на священника и начинает его душить. «Его нет, ты слышишь? Его нет. Я не хочу, чтобы Он был! Его нет!» Но спокойно отвечает священник: «Он есть, и ты ответишь перед Его судилищем за все преступления, за все ужасы, за каждое мгновение, за каждый шаг своей жизни». Таков спор неверия с верой. Такова логика неверия, логика сердца, омраченного похотью, злобой и преступлением. Страшно впасть в руки Бога Живаго. Неверие рождается в сердце, но оно так безвольно и так беспомощно, что не может быть нелживым. В своей борьбе с верой оно всегда хочет на кого‑то опереться и найти каких‑то союзников. Когда иудеи осудили Христа, за что они вынесли Ему смертный приговор? Конечно, за то и только за то, что Он был слишком свят и прекрасен и Своей Божественной красотой обличал преступный мрак их жизни. Но они не могли открыто обвинить Его в этом и не имели права самостоятельно подвергнуть Его смертной казни. И вот они ведут Его к Пилату и лжесвидетельствуют и обвиняют Его как государственного преступника и нарушителя императорских законов. История повторяется. И в наши дни обвинители Христа ищут новых Пилатов и новых союзников для своего преступления. Так, они обвиняют Христа и христианство перед лицом науки, заявляя, что христианское учение противоречит научному мировоззрению и потому не может быть терпимо и должно быть признано отжившим и ненужным. Но как их Пилат не находил Иисуса виновным, так и наука, поскольку она не поддается влиянию озлобленных, неистовых криков, несущихся с площади, не может найти ни в Христе, ни в Его учении никаких преступлений. В течение веков подлинное научное мировоззрение становится все скромнее и смиреннее и само открывает и устанавливает свои границы, границы условного, предположительного и относительного, за которым начинается неподвластный ей мир иной Божественной реальности, мир религии. И мало того. В лице величайших своих представителей на протяжении веков наука не только оправдывает Иисуса, но она склоняется перед Ним в торжественном исповедании: «Господь мой и Бог мой!»

Научное мировоззрение не только не исключает собою религиозных предпосылок, но оно их неизбежно предполагает. Христианство говорит: «В начале было Слово» (Ин.1:1} — или, по–гречески, Логос, Разум, Смысл. И только предположив, что действительно есть Высший Разум, все Им сказано, все Им утверждается, мы можем допустить возможность разумного познания действительности, возможность науки. Неверие отрицает наличность Высшего Разума во Вселенной. Для него началом бытия является бессмысленная и косная материя, а разум человека есть явление случайное и необъяснимое. Если так, как же возможно разумное понимание мира? Как же возможно подлинно научное и философское мышление? Нет, истинное познание не только не противоречит существу нашей веры, благовестию светозарной пасхальной ночи, но оно само возникает из недр этого благовестил, из недр пасхального Евангелия. «В начале было Слово».

И новое лжесвидетельство возводят неверующие на Иисуса, на религию. Они обвиняют христианство перед лицом общественной морали. Они говорят, что христианство — это религия богатых, средство, при помощи которого богатые подчиняют и подчиняли себе в течение веков бедных, эксплуатировали и обращали в рабство трудящихся. Какая чудовищная, какая лживая клевета! Мы веруем в Бога, Пришедшего во плоти. Он жил с нами, наш Бог, ходил по нашей земле и был подобным нам Человеком. Как же жил Он? Быть может, Он родился и пребывал в царских чертогах, был окружен великолепием, пышностью, богатством? Избирал себе друзей из среды знатных и богатых? Быть может, Он был полководцем и заставлял подчиняться Себе насилием и множеством войск? Если это так, то, конечно, неверующие правы и наша религия — религия богатых и эксплуататоров. Но нет, мы знаем, что это не так. Не в пышных царских чертогах, а в убогой пещере родился Он и был положен в ясли, Он родился в семье плотника, и Сам был плотник, на руках Его были мозоли. Он был нищим. Он не имел постоянного приюта в своих скитаниях. Он проповедовал нищету, объявил нищих блаженными, отказ от имущества ставил условием вхождения в Свое Царство. Он был Другом всех отверженных и призывал к Себе всех труждающихся и обремененных. Сильные и знатные мира, обличаемые Им, объявили Ему беспощадную борьбу, они обвинили Его как государственного преступника. Они подвергли Его самым позорным истязаниям, наконец предали Его страшной смертной казни. Как же смеют лгать лжесвидетели неверия? О каком же Боге говорят они как о Боге эксплуататоров и насильников? Мы не знаем такого Бога и не хотим его знать. Наш Бог — Бог трудящихся, обремененных, Бог смиренных и сокрушенных сердцем, Бог милосердия и любви. Все униженные и оскорбленные, все отверженные и угнетенные миром в Нем обретают свое прибежище и силу. Ему приносят свое исповедание — «Господь мой и Бог мой». О, конечно, я знаю, что в истории христианства были случаи, когда богатые и насильники злоупотребляли Евангелием и делали Его орудием в своих руках для своих темных целей. Так было, так есть и так будет. Но разве ответственна религия за эти злоупотребления и за эту неправду? Посмотрим, что сделали люди с наукой и ее достижениями. В тысячах мастерских во всех концах земного шара создаются ежечасно страшные орудия, при помощи которых можно в одно мгновение отнять жизнь у сотен людей. Смертоносные газы могут обратить в кладбище целые селения и города, губительные лучи на громадном расстоянии навсегда лишают множество людей радости видеть свет Божий. И ведь для всех этих ужасов человек пользуется наукой, ее достижениями, ее открытиями. Кто же ответственен за все это? Отвечает ли за все эти злоупотребления наука как таковая? Конечно, нет. Вся ответственность падает только на человеческую злобу, на страшную и безумную человеческую жестокость. Так и религия не отвечает и не может отвечать за все те злоупотребления, которые совершали от ее имени в течение столетий. Христианство не отвечает за все подделки под него, созидавшиеся прежде, созидаемые и поныне. Но самые эти подделки свидетельствовали и свидетельствуют о жизненной силе и подлинной ценности христианства. В самом деле, видели ли вы когда‑нибудь поддельный булыжник? Конечно, нет. Да и кому придет в голову подделывать булыжник, раз он не имеет никакой цены? Поддельные же бриллианты встречаются часто и имеют большой сбыт. Так, широко распространялись и широко распространяются, наряду с подлинным христианством, его всевозможные подделки, обращающие святыню на служение темным и немощным стихиям этого мира. Но мы отметаем раз и навсегда все эти подделки, все то, что выдает себя за христианство, христианское учение так или иначе, но обосновывает свое бытие на лжи, компромиссе и насилии.

И только перед Распятым и Воскресшим, Единым, Чистым и не знающим порока и скверны мы преклоняем колена в торжественном исповедании: «Господь мой и Бог мой». Не смущайтесь же, братья и сестры, этими наветами, распространяемыми неверием. Неверие — это философия отчаяния и ужаса. Неверующий ходит над бездною, как лунатик, очарованный призрачными видениями. Он спит и не замечает этой бездны. Но рано или поздно он проснется и увидит страшную, зияющую под его ногами пустоту, пропасть, называемую коротким словом — смерть. Смерть — это последний роковой предел, к которому приводит нас неверие. Об этот предел рано или поздно должны разбиться в прах все грезы, все пышные обещания земного счастья и довольства. Тайновидец Иоанн в своем Откровении рассказывает об открывшихся ему видениях. Видел он горделиво выступавших всадников. Вот всадник на коне рыжем. Мир отнимает он от земли и несет войну. Вот всадник на коне вороном. Меру и вес несет он с собою. Но всадник последний — на коне бледном. Имя ему смерть, и ад следует за ним. Таковы соблазны, которыми пленяется человечество на путях неверия. Война и утехи борьбы, пышность и роскошь, созидаемые промышленностью и цивилизацией, пройдут, промчатся, как всадники Откровения. Рано или поздно заблудившийся на путях неверия человек и человечество в целом встретятся с этим роковым последним всадником, всадником на коне бледном. Имя ему смерть, и ад следует за ним. Горе проснувшемуся над темной бездной пустоты и не увидевшему перед собою лестницы, возводящей к Горнему Престолу. Горе тому, кто встретится с последним всадником безоружный и беспомощный. Нет для него спасения, нет исхода. Только в благовестии Евангелия, только в светозарной тайне Пасхальной ночи дано непобедимое оружие, разгоняющее всякий мрак, разящее всякие ужасы и отчаяние. И видел Тайновидец иного всадника на коне белом… Он, Верный и Истинный, праведно судит и воинствует. Очи у Него как пламень огненный, и на голове Его много диадем. Он имел имя написанное, которого не знал никто, кроме Его Самого. Он был облачен в одежду, обагренную кровью. Имя Ему «Слово Божие». И воинства небесные следовали за Ним на конях белых, облаченные в виссон белый и чистый. Он пасет их жезлом железным. Он топчет точило вина ярости и гнева Бога Вседержителя. На одежде и на бедре Его написано имя: «Царь царей и Господь господствующих» {Откр.19:11–16). Блажен, кто будет с Ним в Его победоносном воинстве.

Братья, наша вера — величайшее сокровище жизни и спасения. Будем хранить ее как заповедную святыню сердца, хранить в себе, хранить в наших ближних. Особенно же в наших детях, потому что их слабым, неокрепшим сердцам грозит в наши дни наибольшая опасность. И навстречу всему безумию, отчаянию и всем хулениям мира понесем нашу благую, светоносную и победительную весть: Христос воскресе! Христос воскресе! Христос воскресе! Ему же слава и держава во веки веков. Аминь.

26 мая 1926 г. Киев, храм на Соломенке.

Отдание Пасхи

Христос воскресе! Радостно и грустно, братья и сестры! Сегодня в последний раз звучит это приветствие. Радостно, потому что от этих слов всегда веет радостью, грустно, потому что мы знаем и помним, что это пасхальное приветствие сегодня и завтра прозвучит в последний раз и смолкнет. Уже не будет служба сопровождаться пением торжественного «Христос воскресе!» Смолкнут эти гимны до будущего года, до будущей светозарной ночи, которую мы будем ждать. Мы не знаем, все ли мы дождемся этой ночи, может быть, некоторые из нас последний раз в земной жизни слышат «Христос воскресе», может быть, некоторые из нас услышат это приветствие уже там, за гранью земного бытия, у престола Отца Небесного. Поэтому эти последние пасхальные гимны навевают на душу и радость, и грусть. Вот почему, братья и сестры, в этот праздник отдания Пасхи и праздник Вознесения Христова, который непосредственно к нему примыкает, в эти праздники мы испытываем некоторое грустное чувство. Действительно, если мы вспомним это великое событие — Вознесение Господне, то при первой мысли покажется, что как будто здесь скорее грусть, а не ликование.

В самом деле — вот ученики Спасителя. Они после Его мучительных страданий обрели Его воскресшим. И вот они наслаждаются и блаженствуют от этого нового общения с Ним. Но после сорока дней они видят Его на горе Елеонской, видят, как Он удаляется от них, как возносится на небо и исчезает у них на глазах. Он уходит от них за грань этого мира, и ученики Его остаются исполненные скорби. И действительно, в песнопениях этого богослужения говорится о скорби и даже рыданиях учеников в этот день, в эти мгновения вознесения Господа. И однако, братья и сестры, этот день святая Церковь называет не грустным днем, а праздником, и праздником великим, и говорят песнопения этого дня о радости: «Радость сотворивый учеником обетованием Святаго Духа». И говорит Церковь, как вы услышите завтра, не о разлуке с Господом, а, напротив, об общении, о единении с Ним. Вы услышите завтра эти бесконечно радостные слова: «Аз есмь с вами, и никтоже на вы». Вознесение святая Церковь рассматривает не как разлуку, а как начало более тесного, более глубокого общения с Господом. Чтобы понять смысл этого великого праздника — праздника Вознесения, нужно вспомнить об его внутренней связи, об его внутреннем отношении ко всему делу Христову, ко всей Его жизни. Этот праздник — только одна из ступеней Божественного восхождения, одна из ступеней по тому Божественному пути, по которому Господь вел Своих учеников к горнему неугасимому Свету. Вы помните этих учеников в начале их ученичества, при первых встречах с Господом. (…)

Вы видите, братья и сестры, как постепенно, со ступени на ступень Господь ведет Своих учеников. Он говорит им: «Вы поверили, потому что увидели Меня. Блаженны невидевшие и уверовавшие» (см. Ин.20:29). И это иное познание откроется в День Святого Духа, после Вознесения. И вот Господь возносится от Своих учеников, удаляется от них, для того чтобы возвести опять на новую ступень Божественной, духовной жизни.

Как понимать Вознесение Господне? Некоторые понимают его тоже слишком чувственно, слишком по–земному. Они предполагают, что Вознесение является как бы простым восшествием Господа в какие‑то высшие, но все же чувственные сферы бытия. Многие сомневающиеся утверждают, что учение о Вознесении непримиримо с тем учением о мире, которое теперь известно науке. Они говорят, что наукой уже открыто единство этого мира и потому учение о восшествии Спасителя куда‑то в горние миры, в горние области связано с иным мировоззрением, в котором то небо, которое мы созерцаем, является какой‑то чувственной сферой, куда мог взойти Спаситель. Таким людям нужно сказать, что они заблуждаются, не зная Писания и силы Божией. Смысл события Вознесения Господня не в каком‑то переселении Господа из одних сфер бытия чувственного в другие. Вознесение Господне, его суть, в том, что отныне Господь не будет являться Своим ученикам в тех явлениях, в каких Он являлся в течение сорока дней, а будет открываться им в другой жизни и иными путями. То, что видели ученики, было только явлением. Это явление, через которое им была открыта Божественная тайна — тайна Восхождения Сына Человеческого. Поэтому то явление, которое увидели ученики, нельзя принимать и понимать чувственным образом.

Итак, Он взошел от них на небо, чтобы возвести их на новую ступень общения с Собою. Они тосковали, они грустили, но тоска и грусть их были растворены радостью, потому что в день Вознесения над ними занялась заря, заря Дня Пятидесятницы. Настанет день, Божественный великий День, День совершенного откровения, когда на каждом из них почиет Дух Святый в огненном языке, когда они снова обретут своего Учителя, но обретут полнее и совершеннее, чем обрели Его даже в светлое утро Воскресения. Действительно, то новое общение, которое они обретут в День Пятидесятницы, будет более совершенным и полным, чем то, которое они имели в дни Его земного существования и даже в те дни, когда Он являлся им воскресшим. Почему так? Потому что Его общение с ними в дни Его жизни и Воскресения было ограничено пространством и временем. Он жил в определенном пространстве, и, чтобы жить с Ним, они должны были быть в пределах этого пространства. Он жил в условиях времени и даже являлся в определенные времена и сроки. И хотя они видели Его Воскресшим — это были только мгновения. Они собирались и ждали Его, и вот — через закрытую дверь являлся Он и учил их, и сердца их наполнялись радостью и светом. Они говорят с Ним, видят Его, но пройдут мгновения, и Он исчезнет; в сердцах их будет радость, но радость, растворенная тоской и скорбью, потому что Его опять нет с ними. Но теперь, после явления Святаго Духа, они будут иметь Его неотступно во всех пространствах и во все времена. Куда только ни занесет их жизнь, куда только ни пойдут они с Его проповедью, Он будет с ними. (…) Вы видите, что ученики действительно обрели такое великое общение со своим Господом, какого они не имели в дни Его земной жизни. (…)

Теперь от учеников Господа, непосредственно Его видевших, обратим взоры к нам. И для нас, братья, праздник Вознесения должен служить новой ступенью к восхождению. В сердце человека живут два настроения, два чувства, как бы две души — одно чувство, одно настроение влечет человека к земному. Представим себе такое состояние: в яркий летний день вы выходите в сад, сад полон благоухания и солнца, ярко зеленеет трава, только что распустившийся жасмин льет свой аромат, с неба струятся лучи солнца и тепла. И вот, вы исполняетесь радостью от этого земного великолепия, вы наполняетесь счастьем. Вы радуетесь этой земной радостью, и вы готовы сказать с поэтом: «Горе нежившим и горе отшедшим». Вас невыразимо радует эта земная красота, эта земная жизнь, это земное счастье. Это одно настроение, свойственное человеку. Но есть и другое настроение, и другое влечение в человеческой душе. Вот вы выходите в тот же сад, вы выходите ночью, когда царит безмолвие. Над вами горят звезды, над вами бесконечный загадочный небесный свод. Вы всматриваетесь туда, в эту бездну, и видите, как эта бездна открывается все дальше и дальше, ей нет конца. И странное чувство овладевает вашей душой. Чувство бесконечности и вечности заглядывает в душу вашу, и вы вспоминаете другого поэта, который говорил о душе человеческой, которую ангел нес в своих объятиях в мир, нес и пел ей песнь, небесную песнь, которая запала в эту душу. И она в пределах земли тосковала о ней, и песни земли казались ей скучными, и она всегда исполнена была тоской, тоской о вечности. Вот это другое настроение, другое влечение. Это влечение к вечности. Эти два настроения лежат в основе миропонимании. Одно миропонимание утверждает, что человек — существо земное, что он родился, чтобы жить на земле, и только на земле. На земле человек родился, здесь он умирает и ничего не найдет, кроме земного. Это миропонимание будто бы обещает радость, но на самом деле таит в себе большую печаль. Оно будто бы освобождает человека от всех жертв и обещает ему веселую жизнь, но на самом деле оно исполнено отчаяния, потому что приходит смерть и разрушает всякое земное счастье.

И есть другое мировоззрение. Это мировоззрение христианское, мировоззрение религиозное, которое утверждает, что весь этот мир есть только образ иного мира, что он только маленький уголок бесконечности. Это мировоззрение говорит, что истинное бытие — это не то, которое мы видим, ощущаем в нашем чувственном опыте, а то бытие, которое невидимо, незримо для наших очей. Все видимое — это только образ, только тень истинного бытия. В течение этих двух лет, перед моим возвращением сюда, мне пришлось жить в маленьком глухом городке, затерявшемся в глухих лесах. Там я встречал людей, которые никогда, от самого своего рождения, прожив долгую жизнь, не выходили из пределов своего городка. Они никогда не видели ни больших зданий, ни поездов, ни пароходов, ни даже Волги, которая протекала близко. И вот у этих людей был совершенно особенный кругозор, особенное мировоззрение. Им казалось, что их городок — это что‑то самое большое, самое важное и ценное в мире. Какое‑нибудь двухэтажное здание, имевшееся в этом городке, казалось им самым великолепным зданием, какое только можно себе представить. Собор их им кажется чудом архитектуры, пение там — самое лучшее, лучше которого не бывает.

И живут люди в своем маленьком мирке, и не хотят иного знать, и ничего иного себе не представляют. Но человек, который попадает туда из иных мест, из иных городов, который знает иные поля и просторы, этот человек чувствует себя и недовольным, и связанным, и ограниченным этим узким и тесным мирком. Он мечтает о других просторах, о другой жизни, о других видениях. Вот тайна человека, живущего этим миром. Этот мир — только маленький мирок, маленькая точка в бесконечности. Тот, кто не знает иного мира, кто не познал миров иных, тот, конечно, удовлетворяется этим миром, этими звуками и видениями, ему кажется, что здесь все есть. Но тот, на кого дохнула хоть раз вечность, чьего сердца хоть раз коснулась бесконечность, тот уже всегда будет тосковать и томиться в этом маленьком мирке и будет устремляться всем сердцем в миры иные, в простор бесконечности.

Вот, братья и сестры, к каким просторам бесконечности влечет нас религия, влечет нас христианство. Конечно, мы все, собравшиеся здесь, исповедуем эту веру в бесконечность. Мы далеки от мысли, что действительно жизнь может ограничиться этим маленьким мирком, может ограничиться пятью человеческими чувствами. Но вместе с тем мы должны признать, что и мы, посещающие храмы и знающие тайну бесконечности, и мы нередко поддаемся соблазну земной ограниченности и земной тленности.

И мы нередко поддаемся этим земным чувственным влечениям, поддаемся настолько, что переносим их в область религии. Так, например, мы часто хотим и ищем видимого общения с нашим Господом. Нам бы хотелось видеть Его так, как видели Его апостолы, как видела Его Мария Магдалина и Его ученики. Мы забываем о том, что можем видеть Его более близко, чем видели они. Мы забываем, что мы блаженны, что мы можем быть блаженными, потому что нам дано познание Его более полное и более совершенное. И вот праздник Вознесения зовет нас горе (…). Он говорит нам, что самое дорогое, самое ценное в жизни — это не то, что открывается нам в чувственном опыте, а сокровенное, невидимое, но ощутимое для сердца. Он говорит нам, что мы имеем более живое общение с Господом, чем даже если бы Господь был с нами в Своем земном теле, в Своих земных явлениях. Мы можем соединяться с Господом так тесно, так полно, как не можем мы соединяться ни с одним из людей, потому что между людьми всегда стоит какая‑то грань, но с Господом мы можем соединяться так тесно, так таинственно, что действительно два сердца — сердце человека и сердце Господа могут слиться как бы в единое сердце. Вот какую радость нам возвещает праздник Вознесения, радость обетования Святого Духа, потому что он говорит о Святом Духе, об этом озарении, которым он нас озарит и даст нам полноту единения с нашим Господом.

Каждый праздник обращает наши взоры к оценке нашей духовной жизни, а центр нашей христианской церковной жизни — это святой Престол, и то таинство, которое там совершается, — таинство святой Евхаристии. Каждый праздник открывает в этом таинстве какие‑то новые стороны, по–новому говорит нам об этом благодатнейшем таинстве, о том, что составляет самую сердцевину нашей церковной жизни. И праздник Вознесения тоже говорит о таинстве Евхаристии, потому что в нем мы обретаем полноту нашего единения с Господом.

(…) Бывают такие периоды летом, когда, как говорят, заря сходится с зарей. Не успевает погаснуть вечерняя заря, как уже занимается утренняя. Я помню, что как раз два года назад в Москве летом я провел не одну бессонную ночь около окна, когда я наблюдал эту встречу зари с зарей. И бывает как будто один момент, когда вы не знаете, что это — вечер или утро: еще будто бы вечер не погас, а может быть, это уже загорается утро. Это таинственный миг ночи. Вот с этим мгновением я хочу сравнить праздник Вознесения. В нем сходится заря с зарей — заря пасхальная догорает, а заря Пятидесятницы восходит. И встреча этих двух зорь, это таинственное явление — праздник прощания и праздник встречи, предчувствия ее. Да исполнятся наши сердца этим Божественным предчувствием ее и да осуществится это предчувствие в день Святого Вознесения, чтобы мы могли воспевать не только устами, но и всем сердцем эти сладостные слова, которые вы не один раз услышите завтра во время богослужения: «Аз есмь с вами, и никтоже на вы». Аминь.

13 мая 1925 г.

В день всех святых, в земле Российской просиявших

Во имя Отца и Сына и Святаго Духа!

Господь, наш Спаситель, не оставил Своих рабов в чрезмерной скорби, не оставил Свою Церковь в чрезмерных обстояниях. Когда какого‑либо раба, или какой‑либо народ, или Церковь постигают напасти. Господь проливает Свою милость, обнаруживает Свое человеколюбие. Так было, так и есть с нашей Церковью и с нашим народом. Последние годы величайших испытаний для Церкви, величайших скорбей, какие Церковь когда‑либо испытывала, когда она должна была видеть позор сынов Своих, должна видеть, как они ругаются над святыней, изменяют святыне и «уходят на страну далекую» (Лк.15:13). Среди скорбей и испытаний не оставляет Церковь нас своею милостию и накануне скорбей проявила особую милость. Милость эта выразилась в том, что Господь благословил, и Дух Святой соизволил, и в Москве был созван Церковный Собор, и после долгого перерыва раздался голос русской Церкви и прозвучал для того, чтобы дать ободрение верующим сынам. Московский Собор восстановил разрушенное патриаршество и указал путь, по которому должна идти Церковь русская. Среди множества других дел вот что сделал Собор: он установил новый праздник. Сегодня мы празднуем память Всех святых земли Русской.

Московский Собор установил особый праздник, как бы захотел в службе святым собрать память всех святых. В этом торжестве он захотел собрать и киевских угодников, и угодников, просветивших Русь, и московских угодников дальнего Севера, угодников, которые жили задолго до нас и недавно. В один день прославляем память Антония и Феодосия — киевских угодников, и память преподобного Сергия, и преподобного Серафима, и память далеких соловецких угодников. Все они как будто смотрят на нас, и мы взываем к ним, и протягиваем к ним руки, и прославляем их, сродников наших по плоти. По особому указанию Божию Московский Собор установил этот праздник. Ни в чем мы не нуждаемся так, как в помощи, и никто больше, чем они, не может оказать нам помощь. Собор подвигнут был великой любовью. Мы должны любить всех угодников. Хотя все святые соединены с нами благодатью, но особенно близки нам святые русские угодники. Ведь они жили на нашей земле, ходили по той же земле, по которой и мы ступаем, говорили на том же языке, хранили те же обычаи, текла в них та же кровь. Они не только сродни нам по духу, но и по плоти. Наши скорби и страдания никому так не близки, как им, и никто из горних обитателей не взирает на нас с большей любовью и нежностью, чем они. Среди бед и скорбей и испытаний Собор Московский и Церковь протягивают руки к Собору Небесному, к сонму святых, и взывают о помощи, заступлении, о молитве, о снисхождении к темным, заблудшим. Любовь двигала Собором к созданию праздника. Надежду заключает в себе это торжество.

Как далеко от нас это слово — надежда! Суровая безнадежность и холодное отчаяние готовы завладеть душой. Так темно крутом, страшно, пустынно от этого греха, ужаса, сердце замирает и изнемогает. Кажется, что землю, о которой сказал поэт и мыслитель, что ее «в рабском виде Царь Небесный исходил благословляя», Он оставил и ушел, гонимый ненавистью и холодным равнодушием. Кажется, что и народ наш, который называли богоносцем, стал богоборцем, избранный народ, которому вручено было пресветлое Православие, стал отверженным народом, потому что сам отверг святыню Церкви Божией.

В эти дни скорбей, когда среди величайших обстояний, безнадежности проходит сегодняшнее торжество, когда поругано усталое, изнемогающее сердце, в душе загорается надежда, вера, и вместо беспросветной скорби, уныния хлынет радость. Ведь сколько было угодников, рожденных народом, плоть от плоти его, кость от кости; были угодники, которые предстояли перед Богом; они наши святые. Если они были и есть у Престола Всевышнего, не говорит ли это о великой милости, не заставляет ли думать, что упование, вера с нами, что Господь не оставляет людей, благодаря их подвигам и предстательству. Сегодняшний праздник — день упования, надежды, от тьмы взор устремляется к вечной, светлой радости.

Но сегодняшний праздник не только ласкает сердце надеждой, успокаивает, укрепляет, обнадеживает, он — страшный день суда над нашей совестью и жизнью. Если память каждого святого — суд для нас, потому что образ святого обличает нашу жизнь, грешную, безумную, то образ святого — сродника нашего по плоти — особенно обличает нашу жизнь, и они имеют право обличать нас и призывать к суду. Они отцы наши, они родили нас в муках рождения не только по плоти, но и по духу. Своими руками они несли величайшее сокровище пресветлого Православия и передали нам как святыню, как наследие, как дар отцов детям. Взирая на них, мы не можем не испытывать жгучего стыда за все, в чем виноваты перед их даром наследства. Мы верим, что они с нами, когда говорим о них, призываем их имена. Каким взором смотрят они на нас, что должны испытывать за нас — радость или печаль отца, чувство удовлетворения или жгучее чувство стыда за детей, оставивших наследие и ушедших в страну далекую? Что должны испытывать митрополит Филипп или патриарх Гермоген, взирая на своих преемников, принявших от них жезл святительский и бросивших его к подножию мира? Что должны испытывать преподобный Сергий и преподобный Серафим — эти пламенные угодники, истинные священники Бога Вышнего, взирая на нас, имеющих дар священства, но не имеющих дара чистоты, молитвы, умиления? Что должны испытывать предки наши, в мирском звании достигшие спасения, — Михаил, князь Черниговский, боярин Феодор, отказавшиеся прыгнуть через огонь и предпочтившие смерть измене? Что должны испытывать они, видя, как их дети готовы скакать через всякие огни, чтобы спасти кусок своего имущества, не думая о правде?

Сегодня день суда, обличения. Дети их, мы должны плакать, потому что мы — блудные дети, мы — изменившие отцам, мы растоптали наследство и полученную святыню готовы растоптать в угоду миру, лжи, неправде. Воистину нам нет спасения, нет выхода из этой тьмы и безумия. Мы не знаем выхода, потому что все изъязвлены грехом, бессильны, немощны, преступны. Они наши отцы, и они не могут не жалеть нас заблудших, скорбных, и их любовь больше отвращения, их снисхождение больше гнева, они не только обличители, но и помощники, заступники, молитвенники. Отцы святые нашей отчизны, сродники наши по плоти, простите нас, блудных сынов, безумных, преступных, скверных. Там, у Престола Невечереющего Света, у Престола Царя Небесного, помолитесь о каждом из нас, таких грешных, помолитесь о родной земле, о Церкви, о настоящем, о будущем помолитесь и молитвой отвратите нашу печаль, волной разливающуюся, чтобы приобщить нас великой радости в день Суда: стать и поклониться Богу Великому, Богу отцов наших, Егоже слава и держава во веки. Аминь,

9 июня 1930 г.

«Ревность о доме Твоем…»

Перед нами Иерусалим, величественный Храм, сверкающий белыми колоннами и золотом, священники в белых одеждах торжественно, с кадилами в руках совершают служение Господу. Все переполнено, масса народа. Пение гимнов и песнопений оглашает воздух. Но к этим звукам, воздающим хвалу Господу, примешивается какой‑то шум, какие‑то крики, нарушающие торжественность и стройность служения Создателю. Что это? Оказывается, здесь же, во дворе, помещаются торговцы голубями и животными, наполняющими своими криками воздух. Здесь происходит продажа животных, предназначенных для жертвоприношения, здесь совершается купля и продажа, обмен денег, обман, ложь.

А что же священник, фарисеи, учителя? Они не только проходят мимо, но некоторые останавливаются и сами принимают участие в этой купле–продаже, они сами заинтересованы в этом. Правда, есть такие, которые находят это неуместным, но они постыдно молчат, и правда, что они могут сделать, если большинство торговцев — родственники первосвященника Анны.

Но вот в воротах появляются новые богомольцы. Одежда их покрыта пылью, лица загорелые, обветренные. Они пришли издалека, из Галилеи. Впереди них идет один, которому остальные оказывают знаки особого уважения и почитания. Лицо Его исполнено благости и милосердия. Они пробираются дальше. Вдруг Он внезапно останавливается, пораженный криком животных и звоном монет. Лицо Его мгновенно преображается, глаза, полные благости и кротости дотоле, полны теперь возмущения и гнева, пречистые Его руки, прикосновение которых исцеляет болезнь, которые творят чудеса, воскрешают мертвых, быстро связывают узлы в бечевке, которой Он изгоняет животных. Он опрокидывает столы с деньгами, которые со звоном падают и катятся по углам храма, и голосом, в котором чувствуется сила и власть. Он обращается к торговцам и говорит: «Возьмите это отсюда, и дома Отца Моего не делайте домом торговли» (Ин.2:16). И все повинуются. Все чувствуют власть, силу этого молодого раввина, никому еще не известного, который вместе со словами опрокидывает и все их традиции, обычаи, державшиеся испокон веков. Опомнившись, иудеи спросили, имеет ли Он власть это делать. Он ответил: «Разрушьте этот храм, и Я в три дня воздвигну его» (Ин.2:19). Иудеи не поняли. Фарисеи, учителя затаили злобу в себе, они не простят своего унижения перед народом. Если бы я был зодчий, то на дверях храма изобразил бы эту картину: Его с лицом, полным гнева, испуганные лица торговцев и затаенная злоба и ненависть в глазах учителей–фарисеев. А дальше что? Приходили бы прихожане, кланялись бы, лобзали. Ну, а потом? Привыкли бы. Ведь люди, целуя крест, забывают о Распятом, люди целуют Евангелие, не вдумываясь или забывая те истины, которые написаны в Нем, не исполняют и заповедей Его.

Прошли времена, исчезли жившие с Ним, храм Иерусалимский разрушен. На месте его построен новый храм, наша Церковь… А что же внутри изменилось? То же торгашество в храме, та же купля–продажа, тот же звон денег. Священнослужители так же, как и тогда, величественны в своих одеяниях и раболепны с власть имущими. Та же ложь, тот же обман проникает сюда, за порог храма. Правда, тут не приносятся в жертву животные, но приносится Жертва Самого Господа. Там, за вратами царскими, помещается даже не Святая Святых, там помещается Престол Самого Бога, ведущий нас на Небо. И что же, даже за эти царские врата проникает ложь, и нечистота, и сгустки людских страстей. Я не буду говорить сегодня ничего своего, а приведу слова святителя, почитаемого наравне с Иоанном Златоустом, Василием Великим, — слова Григория Богослова. Ему удалось утвердить в Константинополе, полном ересей, православие. Казалось бы, ему оставалось только быть счастливым, а именно тут‑то он и приходит к решению удалиться и, видя мерзость, ложь, раболепство, полное непонимание того высокого положения, на которое призвано духовенство, с горечью произносит такие слова: «Не напрасно ли Ты, Господи, приходил на землю и давал на пригвождение Твои пречистые руки, чтобы творилось то, что сейчас?»

Да, много должен был перечувствовать и перестрадать святитель, чтобы сказать это. К этому я не могу ничего прибавить. Хотелось бы убавить, но тоже не могу.

Когда перед большими праздниками видят около храма сотни людей, то с радостью и гордостью говорят: «Смотрите, есть еще верующие, целые сотни, войти нельзя!» Ну а тысячи, миллионы, которые ушли в далекие края, они где? Они вас не беспокоят? Те, которые даже на заутреню не приходят? Наши сестры и братья, наши дети, всех их мы потеряли, они где?

Говорят, что виновато настоящее, время гонения… Да, пропаганда, и большая пропаганда, ведется уже целых десять лет против Церкви. Но работа по созданию Церкви велась как будто не десять лет, а сотни лет, тысячу и больше, и все, значит, пошло насмарку? Чья же это вина?

Да наша, и только наша. Это мы, священнослужители, их оттолкнули, не сумели ответить на запросы их душ. Говорят, что худшие ушли, а лучшие остались. Это ложь. Ушло много и много людей с очень хорошими, честными, чуткими душами. Почему в частной жизни, когда готовится к серьезной операции врач, он весь преисполнен внимания, напряжения? Отчего художник, приступая к своему творчеству, весь полон трепета, восторга? Ну а священник, готовясь к своему служению и молитвословию?.. Самые образованные, самые культурные люди говорят, что ни искусство, ни наука не могут дать того восторга, того напряжения и счастья, как только молитва. Только здесь в храме мы можем познать, что такое красота и счастье. Отчего же люди, зашедшие случайно в храм издалека, не замечают этой красоты и не испытывают этого восторга? Да очень просто — оттого что их и нет теперь в настоящих церквах. Священники совершают службу холодно, кое‑как, с пропусками, сюда вносится та же ложь, то же торгашество, та же нечистота, что и во время Иисуса Христа. Эти случайные путники, постояв немного, начинают чувствовать такую скуку, такую тоску, что уходят еще дальше в далекую страну. Мы любим приходить в храм, чтобы стать около стены и поплакать. Нам так тяжело живется. Мы хотим здесь найти успокоение. Мы устали. Мы закрываем глаза, затыкаем уши, чтобы не видеть и не слышать тех раздоров и распрей, которые совершаются в Церкви. Какое вам дело? Вы же не можете сами ничего сделать, ну и стойте и плачьте, чтобы не прослыть беспокойными людьми, вмешивающимися не в свое дело. Когда совершил Иисус Христос изгнание торговцев из храма, ученики вспомнили, что в Писании сказано: «Ревность по доме Твоем снедает Меня» (Пс.68:10; Ин.2:17). Тут, конечно, говорится не о той ревности, которая является спутницей страсти низменной, а о ревности высшей любви, которая печется о любимом, ревнует о благе, о пользе для него. Иисус Христос доказал Своими поступками ревности о храме, что у Него в жилах течет не вода, как у тех, кто безропотно и покорно проходит мимо торгующих в храме, будучи в душе и не совсем согласным с этим. Иисус Христос дает в конце сегодняшнего Евангелия утешение: «Разрушьте храм сей, и Я в три дня созижду его».

Он говорит о новом Храме, о новом Иерусалиме, и мы будем молить Бога, чтобы Он дал нам там место. Аминь.

23 мая 1927 г.

О покаянии

Во имя Отца и Сына и Святаго Духа!

Наступает великая минута, когда мы приходим к аналою исповедать грехи свои. Наступает тот час, когда духовник будет свидетелем, как откроется душа перед Богом. Мгновения исповеди особенно важны; Сам Христос сказал, что больше будет радости у Отца Небесного об едином раскаявшемся, чем о 99 праведниках. Миг покаяния, раскаяния, когда вся душа раскрывается, отметает от себя грех, устремляется к горней высоте, — это великий миг, когда Небо радуется, вся Церковь радуется в тот миг, когда около аналоя стоит грешник и исповедуется не только устами, но и всем сердцем и душой. Бывают мгновения в жизни духовника, когда ему кажется, что он видит перед аналоем отверстое небо, ликование Отца Небесного и ангелов. Бывает исповедь, которая очищает не только того, кто исповедуется, но потрясает душу исповедующего. Ему кажется, что он присутствует при тайне и себя чувствует потрясенным, обновленным. Иоанн Лествичник рассказывает об исповеди разбойника: «И видел, — говорит он, — двух ангелов: у одного на хартии было начертано все зло, которое он сделал, а другой ангел стирал все, что было начертано». Иногда видит духовник эту хартию с начертанными прегрешениями, которые стирают горячие слезы. Но должен свидетельствовать вам, братья и сестры, как исповедующий не один год, в часы ночи такая радость нечасто посещает душу духовника. Бывают минуты, когда он чувствует себя растерянным, смущенным у аналоя. Как будто человек исповедуется, кается, но не чувствуется жизнь, не чувствуется того, что совершается тайна, что грех оплакивается, что плачет душа и сердце. Часто священник, стоя около аналоя, около грешника, чувствует, что он стоит над чашей, над которой он должен произнести слова преложения, но он не знает, что на дне чаши: если там пустота, если нет вина, то слова его бессильны, потому что нет вещества для таинства. Так духовник не знает, есть ли покаяние, раскаяние в душе грешника. Не чувствуя силы отклонить покаяние, священник произносит слова отпущения, но чувствует неудовлетворенность от неумения пробить родник живой воды и привести кающегося к ногам Спасителя.

Исповедь должна быть землетрясением для души, душа должна ощутить всю мерзость, возгореться желанием обновления. Не говорю о том, что слова «всем грешен» или «ничем не грешен» не должны иметь места, они слышатся все реже, но бывают исповедующиеся, которые как будто долго и тщательно обдумывают, но душа не удовлетворена, и не ощущается, что кающийся стоит перед лицом Божиим, много земного, человеческого. Как будто один человек говорит другому о своих грехах, о ближних, склонен осудить их. Но здесь нет страшной тайны, не чувствуется, что человек стоит перед лицом Бога; все человеческое, не имеющее непосредственного отношения к оценке духовной жизни, должно отсутствовать. Чувствуется, что человек не сознает, что он перед лицом Бога, перед священником, который не просто знакомый ему человек, а свидетель, заместитель всей Церкви, перед которой кающийся предстоит.

Мы теряем в жизни годы, месяцы, мгновения, самые хорошие мгновения исповеди. Как хочется иногда вернуть их, но они потеряны навеки, эти мгновения исповеди — такие драгоценные, имеющие значение для духовной жизни, для вечности. Страшно, что эти мгновения прошли напрасно, не принесли того плода, который они должны принести. Страшно потерять самое, самое ответственное, более важное, чем все другое. Если что‑нибудь приносит пользу для вечности, то только эти минуты покаяния. Будем готовиться к исповеди не внешним образом — хождением в церковь, постом, все это тоже нужно, но особенно нужно духовное напряжение, умное делание, которое должно быть совершено перед лицом Христа, Отца Небесного. У себя в комнате, в час вечера или ночью, стань на колени, забудь обо всем, представь себе, что ты говоришь с Ним, как с другом, вспоминай, кайся, умоляй, представь себе, что с Ним сонмы ангелов, апостолы, у них проси прощения. И так кайся, умоляй, делай так не один раз, а несколько. Когда ты себе представишь, что ты в последний раз стоишь перед Богом, что душа твоя завтра будет взята, что ты предстанешь на судище, тогда душа придет в сознание предстоящего, вечного. Так все временное, случайное, мимолетное, что не имеет значения для вечности, отойдет, душа обнажится, увидит бездну греха, смрада и другую бездну, бездну любви, сияние благодати. И когда душа придет в трепет, иди к духовнику, и тогда ты будешь исповедоваться не только в храме, но и перед Небом. И то, что ты будешь говорить, будет иметь значение для всей вселенной. Об этом должно молиться, чтобы так учиться исповедоваться, поклоняться и прославлять Господа и Владыку, Емуже слава и держава во веки веков. Аминь.

18 февраля 1928 г.

«Мы спасаемся Его жизнью…»

Во имя Отца и Сына и Святаго Духа!

«Мы спасаемся Его жизнью» — это слова сегодняшнего Апостола, слова апостола Павла (см. Рим.5:10). «Мы спасаемся Его жизнью». Это слова, в которых апостол Павел выразил самое важное из всего того, что пришлось ему пережить, самый глубокий опыт своего сердца. «Мы спасаемся Его жизнью».

Было время, когда апостол Павел погибал, когда он не был еще Павлом, а был Савлом — фарисеем. Это было время постоянной внутренней борьбы, усилий, но борьбы безнадежной. Два человека боролись в нем, два закона: один закон внешний, человеческий, закон плоти, другой — закон внутренний, закон духа. Два существа боролись в нем, и он чувствовал, что изнемогает, погибает. Напрасно прилагал он подвиг к подвигу, напрасно старался исполнить отеческие предания; чем больше проходило времени, тем яснее он сознавал, что исполнение закона встречает разочарование и безнадежность. Когда он изнемогал и чувствовал, что погибает, неожиданно пришло спасение. Был день, и в этот день открылся ему Тот, Кого он гнал доселе, открылся Иисус, Сын Божий, Христос Спаситель. Он увидел Его очами веры, не только увидел, но ощутил Его, Иисуса, Сына Божия, ощутил всей своей жизнью. Тогда открылись в нем новые источники жизни, новые силы обнаружились, и он почувствовал, что не в нем самом его жизнь, его человеческие силы, а что это Иисус Христос, Сын Божий, не он сам живет, а Иисус Христос в нем, Павле, открывает Духа Святого. Он почувствовал, что гибели нет и путь спасения тот, который в нем, больше того, который в мире, и он мог воскликнуть: «Не я живу, а живет во мне Христос» (Гал.2:20). Так совершилось спасение, и он свидетельствует: «Мы спасаемся Его жизнью»: не нашими человеческими жалкими силами, не нашими человеческими добродетелями, маленькими подвигами — спасаемся Его жизнью. Жизнь Иисуса Христа открывается в нашем сердце. И когда приходит это откровение — бессильные становятся сильными, немощные — могучими, темные — просветленными, и все существо становится иным. Бессильны тогда стихии мира, и враг рода человеческого кажется поверженным, и мы чувствуем, что мы на пути ко спасению. Так бывает и так должно быть с нами. Как часто мы, подобно Савлу, ощущаем, что погибаем. Мы чувствуем, что погибаем под влиянием многих причин — под влиянием несчастий или под влиянием жизненных обстоятельств, внутреннего отчаяния, уныния, безнадежности, которые настолько овладевают нами, что мы теряем устойчивость или чувство погибели овладевает нами, и самым страшным является то, когда темные страсти поднимаются со дна души и душа бессильна бороться. Напрасно человек будет надеяться на собственные силы или на помощь близких. Одна наша надежда — Он, Христос. «Мы спасаемся Его жизнью».

Если в эти минуты скорби, испытаний, искуплений заглянет луч Божьей благодати и хлынут из горних источников божественные силы, то мы почувствуем себя на пути спасения. Он наш Спаситель. «Мы спасаемся Его жизнью».

Как бы ни было тягостно, как бы ни были тяжелы обстоятельства, надо открыть сердце навстречу гостю Божественному, Ему, Грядущему, потому что Он готов прийти и Он стучит в сердце, но сердце бывает плотно закрыто. Если мы откроем душу Ему навстречу и Он войдет в душу, то мы ощутим, почувствуем, узнаем, что нет гибели, нет отчаяния для христианина, мы поймем, что значат слова апостола Павла: «Мы спасаемся Его жизнью». Мы тогда воскликнем вместе с апостолом: «Не я живу, но живет во мне Христос». Аминь.

16 июня 1930 г.

Письмо из ссылки к своей пастве

О строительстве общинной жизни

Впервые опубликовано в: Материалы… с.75–81.

Мои дорогие, мои любимые, данные мне Господом Иисусом, соединенные с сердцем моим узами Его любви. Христос да благословит вас и да сохранит вас под кровом крыл Своей Животворящей благодати. Как благодарить всех вас за радость вашего привета, наполнившего сразу светом и теплом мое томительное уединение? Когда после ночи, в течение которой как раз опять чужие люди до рассвета шарили в моих бумагах и вещах, отбирая все письма, записки и рукописи, когда приехал С. с весточкой о вашей верности Господу и любви, я подумал, что, право, ради такой минуты стоит пережить и заключение, и ссылку. Когда бы вы знали только, как полна вами моя душа, с вами я всегда во всех молитвах, во всех мгновениях жизни, во всех уголках сердца…

Я бесконечно обрадован вестью, что община, уменьшившись в числе, не уменьшилась в силе, — напротив, по письмам и сообщениям чувствуется, что есть в ней живой рост. Это меня особенно радует. Если бы не было этого роста, если бы дело оканчивалось попыткой сохранить старое, я считал бы его погибшим: все, что не растет, — умирает. Это закон. Но новые попытки, новые искания свидетельствуют о подлинной живой и неугасающей жизни. Вы просите советов и указаний. Трудно давать их, находясь в таком отдалении, особенно трудно говорить об отдаленных мерах и начинаниях. Да и вообще я плохой указатель. Ведь и когда был с вами, я всегда, мои дорогие, пытался и хотел быть не столько руководителем и отцом, ведущим вас куда‑то, сколько братом вашим, который вместе с вами идет, устремляется к Вожделенному, Неугасающему, Невечереющему Свету.

Не советы хочу вам давать, но, как прежде, в радостные дни нашей общей работы, хочу поделиться с вами своими думами, своими мечтами.

Наша община, все, что мы делали и делаем (пишу «делаем», а не «делаете», потому что и я с вами молитвой и любовью), все это для меня большая, особая попытка по–новому, по–небывалому устроить не какой‑то уголок в жизни, не какое‑то «дело», но устроить самую жизнь во всем многообразии ее проявлений. В этом для меня самое главное, личное — в этом моя мечта и моя надежда.

В течение многих, многих лет, на протяжении многих, многих поколений мы строили нашу жизнь без Бога, без устремлений к Горнему, только из тех камешков, которые находили тут, долу, на земле. Все, что влекло нас к небу и струилось оттуда к нам, мы предумышленно изгоняли из жизни, называли мечтою или призраком, закрывали тщательно все щелочки и трещинки в нашем здании, откуда голубели нам бесконечные, манящие, осиянные выси. Мы в лице многих поколений и у нас, и на Западе отреклись от Христа, от христианства, от Церкви. Мы искали какого‑то другого имени, чтобы написать его на своем знамени, и, так как глубина сердца не хотела другого имени и не преклонялась перед Ним, мы остались совсем без знамени, потеряли свое «во имя», впотьмах, растерянные, без догмата разбрелись по распутьям и бездорожью. Христа и Церковь мы предали в руки замкнутой касты, к которой сами относились только с осуждением и презрением. И, одинокий, оставленный нами, Он стал уже для нас не путем жизни и не Светом мира, но как бы добычей и достоянием тех, кто из служения Ему сделал себе профессию и ремесло.

Церковь для нас перестала быть Возлюбленным Вертоградом Небесного Жениха, уделом Его любви — она стала какой‑то замкнутой организацией немногих, чужой для жизни мира. Так стало для нас. Вдали от Церкви, от Отчего дома хотели мы найти свое счастье и свою радость. И мы нашли только тернии и волчцы, только свиные рожцы, которые не могут утолить нашего голода, нашей жажды, нашей затаенной тоски о беспредельном. Мы дошли до последней черты, до предельного ужаса, до конечного отчаяния.

И когда мы думали, что все огни погасли и что больше нет надежды, белые голоса прозвучали нам свыше, провещали нам, что спасение есть и что оно близко. Тайна Церкви, сладчайшая из всех земных тайн, открылась нам в сокровенности сердца, и мы поняли вдруг, что Церковь, Ее дары, Ее любовь, Ее благодать не для других, а для нас, потерявших ее и заблудившихся. Мы подошли к высокой церковной стене, и оттуда глянул на нас Лик, и в лучах Божественных взоров увидели мы просветленными очами то, что казалось нам навсегда потерянным, несбыточным и недостижимым. И мы поняли тогда, что всю жизнь от юных дней, полных сомнений и бунта, и до глубокой старости, полной тоски и скорбной немощи, мы любили только Его одного. Одного Его искали, о Нем одном и Его святой Церкви тосковало наше сердце. Жить и служить Ему — поняли мы — это одно и то же. Уйти от Него, отвернуться — это значит умереть. Это братья мои любимые, это наша община. Разве не правда, что, быть может, самые ревностные в ней — те, кто еще недавно был если не в рядах восставших против Церкви, то по крайней мере в рядах равнодушных и сомневающихся? Теперь мы на новых путях. Если не на пороге, то, во всяком случае, лишь на первых ступенях новой жизни. Еще робкие, еще слепые, не прозревшие до конца, неопытные дети в новом строительстве, мы ощупью идем туда, где, знаем, ждет нас полнота Божественных свершений.

Для Христа гонимого на стогнах враждующего против Него мира хотим мы создать уголок, где был бы Он не случайным Гостем только, но где Ему принадлежало бы все всегда и безраздельно, где все было бы пронизано Его лучами, все светилось бы Его Именем и преисполнялось бы Его благодатью.

В средние века иногда целые города строили храмы вместе, сообща, так было и у нас на Руси — так воздвигались так называемые «обыденные», т. е. построенные в один день, общей волей и общим устремлением людей, храмы.

Так и мы строим храм нашей общины работой — нашей жизнью. И храм этот — наша община. В этом храме все должно принадлежать Единому, каждый уголок, каждый камешек.

До тех пор я не успокоюсь, до тех пор радость моя не будет совершенной, до тех пор не скажу своего «Ныне отпущаеши», пока не почувствую, что в сердце каждого из вас рухнули до конца перегородки, отделяющие Церковь и Ее мир от жизни и праздники от будней, служение Богу от обычного делания. Община наша — так мечтал и мечтаю и об этом молюсь — должна стать особым мирком, который обнимает, собирает под одним куполом жизнь каждого из нас во всей полноте ее проявлений. Этот мирок должен быть уделом Того, Кому обручились, Кому служим. И детская улыбка, и обыденный труд, и светлая юность, и насыщенная жизнью старость — все должно освятиться и просветлеть от Церкви и Церковью. Жизнь в Церкви и Церковь в жизни всех — это должно стать нашей задачей. И на пути к решению этой главной задачи, задачи нашей работы и нашей жизни, мы обретем потерянную тайну единения и любви друг с другом.

Разрозненные, разделенные, чужие, потерявшие тропинки, ведущие в душу друг друга, ставшие чужими на стогнах мира, мы должны стать бесконечно близкими, родными, сокровенно связанными, должны врасти друг в друга и жить друг в друге. Мы должны стать едино во Христе Иисусе, Господе нашем.

Вот, любимые мои, как я понимаю строительство «общины», как понимал его всегда. Оно всегда было для меня прежде всего делом глубоко внутренним, не цепью внешних достижений, внешних дел, но путем внутреннего преображения жизни в нас, связанных в многоединство, созданием нового мира, нового царства любви и благодати, выявлением в полноте тайны Христовой любви, тайны Церкви. В этом для меня Пресветлое Православие, солнечное, благодатное. В западном христианстве церковная жизнь вылилась в определенную, строго вычеканенную форму замкнутой, юридически оформленной церковной организации. Мы на Востоке — еще в процессе созидания, творчества. И мы должны явить миру свой лик, образ целостного христианства, объемлющего и просветляющего всю полноту жизни, образ Церкви как живого организма любви, связующего в нерасторжимое единство и пасущих, и пасомых, и пастырей, и мирян.

Когда мы станем на путь осуществления этой задачи, сокровище Православия, сокровенное веками под спудом, станет явным и, как алмаз, воссияет миру глубиной таящегося в нем Света. Осуществление этой задачи… есть наш долг, дело нашей жизни.

Диавол — только обезьяна Бога. Он не может выдумать ничего своего, но хочет опозорить, осквернить все Божие в отвратительной гримасе. Так и теперь, накануне творческого сдвига в церковной жизни, веяние которого мы все ощущаем уже радостным сердцем, он, трепеща и беснуясь уже заранее перед грядущей весной подлинного рассвета церковной жизни, пародирует ее в отвратительной трагикомедии так называемого «церковного обновления». Но мы верим и знаем — весна все‑таки придет. Ни холодный лед окружающего нас равнодушия, ни искусственно построенные плотины, ни все эти гримасы и потуги обессилевшего, обанкротившегося богоненавистничества — ничто, ничто не остановит ее прихода. Она придет!

И хлынут потоки — потоки любви и благодати на иссохшую и обледеневшую землю наших сердец, хлынут теплые весенние лучи, и тайна Православия, зори которой явлены миру у нас на Руси в особой, осиянной святости Сергия и Серафима, в благодатном служении о. Иоанна [Кронштадтского], в тишине Оптиной пустыни, в пророческих грезах Достоевского, Соловьева, Хомякова, — тайна Православия воссияет.

Милые, любимые братья и сестры мои о Господе, дети моего сердца. Этой тайной, этой светлой благоуханной вестью, этим предчувствием, этим чаянием я живу, дышу, радуюсь в своем одиночестве, в своей неутолимой скорби о покинутом милом храме, об оставленном служении и о своем и вашем сиротстве.

И ради этой вести, ради этой тайны готов я отдать и свою радость, и свою молодость, и свободу, и жизнь.

Стройте же, любимые мои, храм, что начали мы созидать вместе. И я здесь, ваш невидимый сомолитвенник и споспешник, вместе с вами буду строить, как умею, своей молитвой и любовью.

Да благословит же наш труд Он, ведущий нас к немеркнущей радости дорогой скорбей и испытаний.

Чаще и достойнее принимайте Святые Христовы Тайны, и пусть Святая Троица будет всегда местом, куда влекутся все ваши желания, устремления, надежды, — местом, где ваши сердца делаются Единым Сердцем, и это единое сердце претворится в Сердце Христово. Сильные, сносите немощи слабых. Пусть каждый из вас в минуту испытания, скорби и слабости находит поддержку и утешение в любви и в молитве ближних. Особенно любовно, трепетно и благоговейно храните души молодых, еще не окрепших в вере и в жизни, колеблющиеся, как огоньки свечек, сердца юных братьев и сестер и детские, тянущиеся к Господу души.

…О некоторых внешних путях жизни и мерах, о которых я думал, расскажет вам Нина. Она же расскажет и о моей жизни. У меня тут такое впечатление, что вы представляете ее несколько лучше, чем она есть на самом деле. Конечно, сравнительно с судьбой многих и со стороны внешних условий я живу очень хорошо. Но все‑таки жизнь здесь скорее напоминает мне жизнь в тюрьме, чем жизнь на курорте.

Великое, ни с чем не сравнимое утешение в том, что я совершаю у себя в комнате Божественную литургию, я живу с женой, жизнь моя заключена не в рамках нескольких шагов, но в рамках нескольких верст, но, как в тюрьме, я совершенно бесправен, и бдительные взоры тюремщиков преследуют повсюду и парализуют возможность работы. Церковной работы никакой здесь не начинал. Трудные условия для ее начала, конец же наступит несомненно с неумолимой быстротой и повлечет за собой тяжелые последствия. Но не страх удерживает меня — вы знаете меня, — а огнепалящее желание другой, большой работы и встречи с вами.

Не грешно иногда великое сравнивать с малым. Так я сравниваю себя с Иоанном Дамаскиным, воспетым в поэме А. Толстого, обреченным в монастыре на долгое молчание в то время, когда в душе слагались и неудержимо просились молитвословия и песни. Так и у меня в душе восходят и заходят никому не рассказанные, не поведанные, погребенные в молчании думы, слова и молитвы…

Но да будет воля Божия, святая и совершенная. Только бы Он услышал мои грешные, убогие молитвы, сохранил вас в Своей любви и благодати.

Да осенит вас Своим Покровом Матерь Божия, да прольет в сердца ваши миро Своего утешения и Своей чистоты. Христос посреди вас есть и будет! Ему слава ныне и вовеки. Аминь!

Ваш недостойный молитвенник и брат иерей Анатолий.

19 (6) июля 1923 г.

День преп. Сисоя Великого.

Особую милость Божию вижу в том, что и здесь я вместе со своим соузником и сомолитвенником, дорогим и возлюбленным о Господе о. Ермогеном. Вместе с ним возносим мы молитвы о всех вас к Престолу Божию, и ныне он шлет вам свой привет и свое благословение.

Текст приводится по: Жураковский Анатолий, священник. "Мы должны все претерпеть ради Христа...": проповеди, богословские эссе, письмо из ссылки к своей пастве / свящ. Анатолий Жураковский; сост. Павел Проценко. - М.: Православ. Свято-Тихонов. гуманитарн. ун-т, 2008. - 348 с.: ил. - (Слово исповедников ХХ века)