Скачать в формате  DOC  EPUB  FB2  PDF

Данную беседу можно рекомендовать просвещаемым в качестве дополнительного чтения на первой беседе 2-го этапа оглашения (научения просвещаемых) «Бог и мир. Сотворение мира». 

Не так давно я был в одной аудитории и студентам, молодежи, о чем-то рассказывал, и вдруг там возник вопрос о доказательствах бы­тия Божия. Возник настолько серьезно, что я удивился. А сегодня у нас как раз есть возможность на эти темы поговорить особо.

Как быть с нашей внутренней потребностью иметь доказательства бытия Божия? Она тем более важна, что наша современная цивилиза­ция, наша современная культура и наука (но не та наука XIX в., ко­торая часто нам преподается под именем «современной», а всерьез современная наука) оперирует такими понятиями, как «верификация», т. е. подтверждение правильности положений той или иной системы. Это с одной стороны. Возможна ли верификация в области веры? И как соотносятся вера и знание в принципе? Есть люди, которые очень резко их разделяют, а есть те, которые без их соединения во­обще не хотят ни о чем говорить, в связи с чем у них часто возника­ет интерес, и в наше время не угасший (несмотря на то, что в общем-то это «дела давно минувших дней» в духовной жизни человечества), – интерес к современной психологии, которая сплошь и ря­дом идет по пути несколько механического соединения областей веры и знания, к теософии, к антропософии и т. д. и т. п.

С другой стороны, мы сознательно или бессознательно, вольно или невольно думаем, что вот, наконец-то настало время, когда мож­но говорить о христианстве, можно слушать проповеди и их заказывать, и как хорошо, что христианство проповедуется другим людям. Потому что оно призвано исправить столь пошатнувшиеся нравы наших соседей и вообще соотечественников. И все же путь к Богу через этику, нравственность и через знание, требующее доказательств, – путь, кажется, проложенный очень давно.

Задумаемся и над этим путем и разберемся, что здесь хорошо, а что здесь плохо, насколько этот путь оправдан и может быть осмыслен и сохранен, и даже развит, а насколько нет, т. е. насколько он является плодом механических внушений, недоразумений и т. д.

Михаил Афанасьевич Булгаков жил в трудные годы, когда зло на­ступало и, кажется, было недалеко от того, чтобы окончательно по­бедить даже всякое помышление о добре. И вот великий писатель задается вопросом о том, как это может быть? И где же тогда Бог, являющийся для всех гарантом победы добра? В своем романе «Ма­стер и Маргарита» Булгаков пытается придать смысл происходяще­му в жизни и оправдать и доказать Бога в Его действии через оп­равдание зла и придание ему мистического смысла. Зло нужно, чтобы отомстить за грехи. Дьявол (профессор Воланд) – «часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо». Если есть такое от­мщение, если есть такой сатана... значит, есть и Бог, и благо; и доб­ро хотя бы в конечном счете победит.

Жить при советской власти и вовсе не идти на компромиссы было не дано никому. Бескомпромиссных ждала немедленная смерть. Хотя все же таковые были. И слава Богу! «Благословенно воинство Царя Небесного, аще и земнородными были страстотерпцы, но ангельско­го чина потщашеся достигнуть, о телесех небрегше...»

Взяв на себя ответственность за все происходящее в жизни, Бул­гаков причисляет и себя к «падшим», но при этом он хочет на что-то еще надеяться. И покой, как высшая награда дьявола благород­ным, но запачкавшим себя компромиссом людям, становится для сми­рившегося перед злом Булгакова высшей и достойной и, увы, прием­лемой целью. Именно этим образом можно было осмыслить и оп­равдать всю эту страшную жизнь.

Обратимся теперь к Канту. Что такое нравственное доказатель­ство бытия Божия по Канту?

Кант построил свою этику (а для него это очень существенная область) на основе выводов своей книги «Критика практического ра­зума». В основе этики Канта лежит представление о человеке как личности, при этом всякая личность воспринимается им, в русле идеи Руссо, как самоцель, которая ни в коем случае не должна рассмат­риваться как средство осуществления каких бы то ни было задач, хотя бы эти задачи были задачами всеобщего блага. Это интерес­но. XX век, как видите, здесь часто уступал XVIII и XIX веку.

По Канту, основной закон этики – это формальное внутреннее поведение человека, его внутренний априорный категорический им­ператив. Кант стремился отделить сознание нравственного долга от чувственной и эмпирической склонности к выполнению этого нрав­ственного закона. Он был уверен, что поступок человека может быть моральным только тогда, когда он совершен исключительно из ува­жения к нравственному закону, и в случае конфликта между чувствен­ной склонностью человека (той или иной) и нравственным законом (вот этим априорным законом) Кант требует безусловного подчине­ния человека нравственному закону. Он считает, что это заложено в самой природе человека доопытно, априорно. Это связано с «ка­тегорическим императивом», тем внутренним повелением, которое от­личается от всякого условного, «гипотетического», по выражению Канта, императива.

Таким образом, знаменитый «категорический императив» Канта – это такая этическая максима, которая безусловно существует и же­лательна для всех. Она одна для всех, для каждого человека неза­висимо ни от чего. Это внутреннее требование. Как у каждого че­ловека должно быть два глаза, два уха и т. д., так же он должен в себе нести определенный набор внутренних нравственных требований, которые он всегда, во всех случаях должен исполнять. Это все­общий, обязательный принцип жизни каждого человека.

Обычно этот принцип называют отвлеченно-формальным. В нем заложено представление о чистом самоопределении свободной воли человека, воли в себе и для себя, той воли, которая для Канта толь­ко и представлялась чисто человеческой волей.

И тут нужно отметить еще один, на первый взгляд даже незначи­тельный, момент: Кант считает, что не нравственность основывается на религии, а наоборот, религия должна основываться на нравствен­ности. Это тоже довольно интересно, хотя без дополнительных оп­ределений такое положение может представляться недостаточным или непонятным. Почему? Потому что неясно, что здесь понимается под религией. Если она внешнее оформление духовной жизни, то это одно, но если она сама суть ее, то это совсем другое. В любом слу­чае Кант говорит о вещах внутренних, личностных, индивидуальных, таких вещах, которые только и могут идти изнутри, как бы снизу, так же как и сама философия смотрит снизу вверх и этим движет чело­века вверх, к Небесам.

И здесь вдруг неожиданно, по-настоящему неожиданно, так, как это уловил Михаил Афанасьевич Булгаков, возникает для Канта воп­рос о Боге. У Канта были довольно оригинальные представления о Боге: для него существование Бога есть только оплот существования нормы нравственного поведения. Кант обращает внимание на тот опыт, на то чувство, которое присуще каждому мыслящему и глубокому че­ловеку. Он говорит о том, что между моральным или аморальным поведением человека и его эмпирическим и чувственным счастьем или несчастьем в жизни не существует полного соответствия, т. е. чело­век может чувствовать себя счастливым и при этом быть очень да­леким от нравственного идеала, и наоборот.

Это вещь далеко не новая для общечеловеческой проблематики, но поражает глубокая убежденность Канта в том, что, по голосу нрав­ственного сознания человека, это соответствие должно быть, и к нему непременно должен стремиться каждый человек. И оно, по Канту, достигается. Но достигается уже не в эмпирии, не в эмпирической жизни, а в умопостигаемом трансцендентальном надэмпирическом мире, вот в этом самом априорном мире, о котором так много гово­рил Кант, исследуя «вещи в себе».

Тут возникает вопрос: откуда же эти «вещи в себе» взялись в ап­риорном мире? Выходит, что над ним, над этим трансцендентальным миром, в мире трансцендентном для Канта только и возможны сво­бода, бессмертие и Бог. И эту истину уже нельзя никак теоретичес­ки доказать, она является лишь как необходимый постулат и требо­вание нашего практического разума, того практического опыта, ко­торый каждый из нас имеет, независимо от разума теоретического.

Кант абсолютизировал, таким образом, нравственный закон. Для него был неустраним разрыв между «существующим» и «должным», как и между субъективным стремлением человека к правде и объек­тивным состоянием общества.

Вот кратко то, что было нужно вам сейчас сказать о Канте. Я немного модернизировал его рассуждения, но лишь для того, что­бы не утяжелять рассказ. И теперь давайте подумаем о том, что же нам дает все то, о чем шла речь. Есть некое учение Канта, исто­рически известное, есть его рецепция (принятие, признание или не­признание в истории), и есть наша современная жизнь, часть кото­рой была отражена Михаилом Булгаковым. Булгаков как бы по­вторяет путь Канта. На самом деле он тоже отвергает все возмож­ные доказательства бытия Божия, в том числе и кантовское, и тоже строит следующее, новое. Это не сразу видно, хотя с великим умом и юмором М.А. Булгаков, сам же над собой подтрунивая, об этом пишет: «Сейчас вам будет представлено доказательство бытия Бо­жия», как бы следующее доказательство. И доказывает он бытие Божие через доказательство бытия дьявола в этом эмпирическом мире. Сделать это, как вы прекрасно понимаете, не так трудно. Зло в мире существует – это очевидно для всех здравомыслящих лю­дей. Но существует и добро. И есть, или должен быть, некий уни­версальный принцип соотношения того и другого в нашем мире.

Вот Булгаков и пытается доказать универсальность этого прин­ципа точно так же, как это делал Кант. Ему для себя нужно было понять, как может существовать такой мир, как наш, в свете монизма, в свете монистического представления о целостности мира. Он ду­мает, что ничего в этом мире не происходит случайно, что все имеет свой явный или тайный смысл, что все со всем связано и если кто-то страдает от какого-то зла, то он страдает не зря, он скорее все­го виноват в этом сам. Если вы помните еще одну страничку из ро­мана, где вдруг магически показывается эпизод военных действий и там на войне умирают как бы невинные люди. Но мудрый дьявол, про­фессор Воланд, поясняет, что они-то погибают, а вот рядом крича­щий младенец не погиб, потому что «он еще не успел согрешить». Этим предполагается, что тот, кто погиб, уже успел.

Это большая проблема. Нам, боюсь, придется разрушить и седь­мое доказательство бытия Божия, данное Михаилом Булгаковым. Будем надеяться, что мы далее не пойдем по их пути и не соорудим еще одного доказательства, которое, конечно, придется в любом слу­чае кому-то еще разрушить. Но с этими доказательствами еще надо разобраться. Ведь в каждом из нас сидит именно то, о чем писал Кант и о чем так горестно и в то же время мужественно и весело писал Булгаков. Нам нужно разобраться в том, как является Бог в этом мире и можем ли мы с вами всерьез говорить о том, что в этом мире «всё от Бога»; не «все Божественно», не «все Бог», как говорят пантеис­ты, и с критикой их никто не спорит – а «все ли от Бога»?

Булгаков хотел найти смысл там, где смысла нет. Подобной же вещью занимался и Кант, хотя и отнес ее куда-то в заоблачную высь, в изначала трансцендентальную реальность, априорную реальность, а потом и дальше, в реальность трансцендентную, в которой, как я и говорил, только и может, по Канту, мыслиться существование свобо­ды, бессмертия и Бога.

Впрочем, мы в чем-то с ними можем и согласиться. В чем? По-на­стоящему верно, что есть некий нравственный закон. Мы его признаем по той простой причине, что не признав его, мы должны сразу отвер­гнуть всякую нравственность вообще. И никто из нас, наверное, не хочет этого делать. И все мы, наверное, уже давно поняли, что объяс­нить, истолковать нравственные принципы просто исходя из общече­ловеческого, в том числе социального, опыта невозможно. Мы знаем, что нравственное состояние человека очень связано не только с ним самим, но и не только с обществом и состоянием всего мира.

Никто из нас не сомневается в правде нравственных принципов, хотя редко кто из нас задумывается о том, откуда эти принципы взя­ты. Часто верующие люди здесь упрощали дело, когда просто апел­лировали, например, только к откровению воли Божией. Когда на вопрос «Почему не надо убивать?» отвечали: «Потому что сказано: "Не убий"». «Почему не надо прелюбодействовать?» – по той же самой причине. Нравится это кому-то или совсем не нравится, но сказано: «Не прелюбодействуй» – вот, пожалуйста, и не прелюбо­действуй. И конечно, цепочка рассуждений уже на этом должна была оборваться. В этом случае поднимался вопрос о том, почему сказа­но именно так, а не иначе, почему нельзя сказать «убий», «прелюбо­действуй», «кради». Хотя наше современное общество, конечно, имеет опыт и такого рода, когда люди спокойно друг другу могут сказать: «Прелюбодействуй, кради, и это даже очень хорошо. Очень хорошо прелюбодействовать, и дурак тот, кто этого не делает. Очень хоро­шо красть, и вдвойне дурак тот, кто этого не делает» и т. д., и т. д.

Но мы признаем некий нравственный закон, мы признаем то, что есть правильное в этой жизни, и умеем отличать каким-то образом, лучше или хуже, правильное от неправильного. И умеем иногда даже возводить правильное к праведному и называем этот нравственный закон волей Божьей. Хотелось только, чтобы объяснение этому было дано не такое простое, как я только что привел вам, чтобы не про­сто ссылкой на цитаты решались все жизненные вопросы.

Мы должны более глубоко понимать, откуда берется то или иное требование этики. Только тогда мы с вами будем в состоянии что-то в жизни изменить в себе и вокруг себя. Сейчас совершенно не­достаточно деклараций и цитирования, ссылок на авторитеты. И здесь мы должны будем согласиться и с Кантом, и с Булгаковым в том, что эта правда, эта правильность жизни задана нам точно так же, как при­роде заданы, например, физические, или химические, или еще какие-то законы. И тогда мы оказываемся очень близки к тому, о чем го­ворил Кант, с его всеобщностью, общеобязательностью нравствен­ного закона, с его абстрактно-формальным отвлеченным характером, закона единого, раз и навсегда данного для всех. В этом тоже есть часть правды. Все-таки люди понимают, что заповеди «не убий», «не прелюбодействуй» и т. д. были даны людям не сейчас, а весьма и весь­ма давно, и значит, они, будучи общепринятыми, выдержали испыта­ние временем, и многие-многие народы, люди самых разных культур, традиций, уровней развития принимали этот закон или способны его принять и исполнить.

Итак, принимая кантовское различение трансцендентного и транс­цендентального мира, мы готовы признать трансцендентальную прав­ду, само ее существование, и в этом смысле готовы признать то, что на этом основании может строиться и существенная часть религиоз­ной жизни. С другой стороны, мы также готовы признать, что в транс­цендентном мире существует некая истина, которая больше той нрав­ственной правды, о которой шла речь. Мы готовы признать, что нрав­ственный закон – это еще не все в жизни человека, что по-насто­ящему свобода, бессмертие и Бог больше той области, в которой су­ществует этот закон. Если этот трансцендентный мир, мир истинный, отождествить с миром божественным, то у нас получается уже не­кая картина, некое представление. И тут мы все больше и больше можем находить параллелей с булгаковским текстом. Кто из вас помнит, есть одна интересная деталь в романе: речь идет о покое и свете. Покой дарует профессор Воланд, а свет принадлежит Богу. Во свет вводит Христос, и это не то же самое, что «вечный покой», ко­торым удостаивает «алчущих и жаждущих правды» сатана.

И еще одно различение я хотел бы вам сегодня предложить в свя­зи с этим. Мы с вами хорошо знаем разницу закона и благодати. И знаем давно. Сейчас снова, слава Богу, введен в научный и духовный оборот древнерусский текст середины XI в., первый из известных нам русских философских текстов, – «Слово о законе и благодати» мит­рополита Илариона. Но это известно нам, конечно, не только из тек­ста «Слова». Мы здесь вспоминаем и Евангелие о том, что «закон дан через Моисея, а благодать и истина произошли через Иисуса Хри­ста». К этому хотелось бы приложить еще одну вещь, в наше время не часто всерьез обсуждаемую. Хотелось бы сказать о том, что яв­ляется душой мира, или божественной душой, и областью Духа, соб­ственно Божественным миром, областью Духа Святого.

Не случайно многие отождествляют реальность «божественной души» со знаменитыми античными категориями «нуса» и «логоса». Есть некий «божественный ум» – нус, есть некое высшее «божествен­ное слово», упорядочивающее этот мир, – логос, т. е. некая «Божья воля», и есть некий высший «божественный чувственный мир». И в Новом завете мы находим соответствующие призывы, чтобы у каж­дого человека «были те же чувствования, что и во Христе Иисусе», Господе нашем. Помните апостола Павла? Вот об этом идет речь. И мы должны, конечно, найти соответствие, соотнести эту душевность с известной христианской духовностью.

Если мы говорим о душе человека, мы, естественно, вспоминаем ту же античную триаду – говорим об уме, чувствах и воле человека. Ана­логично можно рассуждать применительно к божественной душе и Духу Святому. Это для нас очень важно, потому что мы должны знать, что в жизни одобрять, а что в нашей жизни должно быть осуждено: то, что соответствует этому высшему уму, этим высшим чувствам, этой Божьей воле, то и есть правда, то и праведно для человека.

И это принадлежит к реальности трансцендентальной, априорной, внутренне данной человеку. Голос совести именно об этом вещает нам. Чаще всего он не открывает нам тайн Божественной жизни, ду­ховной жизни, он говорит нам о том, что правильно, а что неправиль­но в нашей жизни, что в этом мире правда, а что – ложь, что грех, а что – правда, что зло, а что – добро.

Таким образом, этические качества человека одновременно вос­принимаются нами и как врожденные, и как воспитуемые. Мы не от­рицаем авторитета общества и влияния этого авторитета на челове­ка и тем не менее утверждаем, что это не является самым главным. Марксистская этика говорит, как известно, об отражении общих про­тиворечий исторического процесса, из-за которых-то и появляются противоречия между должным и существующим, сущим и эмпиричес­ким. Как видите, разница в воззрениях принципиальная. По Михаи­лу Булгакову, все в мире, хотя и бессмысленно, и страшно, но в кон­це концов – правильно. «На этом построен мир», как он говорит. Ибо у него мир един. И нам понятно воззрение Булгакова, нам по­нятно, почему он так думает, почему он убеждает себя и нас в этом, – потому что только так можно было жить в те времена, в кото­рые жил Михаил Афанасьевич. Кто живет по правде, обретет покой. А стремление к Свету пока нереализуемо, за исключением Иешуа и его учеников, которые должны целиком жертвовать собой, быть муд­рыми и простыми, не иметь никакого страха и жить в мире сем, но не от мира сего. Эти исключения представляются Булгакову редки­ми, почти уникальными, он их практически не вводит в оборот дейст­вий. Он на них указывает, но от них себя и других отстраняет.

У Булгакова, бесспорно, есть тоска по Христу и христианским иде­алам, идеям и даже по христианской идеологии. Но эта христианс­кая идеология у него находится в основном в том же русле, что и философия Канта. Он не готов признать дуализма в этом мире, того, что существует мир добра и мир зла и что «Бог зла не сотворил» и за него ответственности не несет. Таким образом, разрушается до­казательство бытия Божия не только кантовское, но и булгаковское. Мистические представления Булгакова произошли от упадка веры, на­дежды и любви, т. е. всей жизни во Христе, а не просто христианс­кой религии, как нам часто это представляют. Я думаю, что нужно прислушаться к словам Канта о том, что «религия должна основы­ваться на нравственности». Мы в свое время говорили, что христи­анство ныне не должно быть признано лишь религией. И если мы хотим, чтобы оно имело будущее, то на этом мы должны стоять. Хри­стианство не есть религия, а то, что есть в христианстве религиозно­го, должно стоять на правде Божией, той самой априорной трансцен­дентальной правде, о которой писал Кант.

Бога, как стало ясно, не надо «доказывать», Его надо показывать. Булгаков двинулся было в эту сторону, но показал нам дьявола. И многие, к сожалению, до сих пор идут за ним. И Ясперс говорил, что «доказанный Бог уже не Бог», что соответствует даже научным со­временным представлениям, как это ни парадоксально (вспомним те­орему Гёделя о неполноте).

Под конец зададимся вопросом: зачем же нужны были на протя­жении веков, многих веков и тысячелетий, эти споры о доказатель­ствах бытия Божия? Почему люди стремились скрестить шпаги на этом поле? Не без смысла. Людям необходимо осмысление этого мира и соотнесение своих знаний с внутренним Богопознанием. Че­ловек вольно или невольно внутри себя держится той же установ­ки, к которой призвал апостол Павел: «Не будьте детьми умом».

Есть множество достоинств у нашего народа, но, к сожалению, есть и некоторые древние недостатки, спокойно дожившие до наших вре­мен. И один из таких недостатков – леность ума и спокойное при­мирение с детскостью ума. Люди, более того, считают, что, став веру­ющими, они призваны к тому, чтобы буквально упроститься именно в области ума. И в этом, конечно, глубоко ошибаются.

Итак, заканчивая свое слово, я хочу снова повторить слова апос­тола Павла: «Не будьте детьми умом»!

Теперь прошу: у кого есть вопросы – вы можете, как всегда, по­дать записки.

Вопросы и ответы

Было сказано, что христианство выходит за рамки религии. Если воспринимать слово «религия» как восстановление союза с Бо­гом, то что именно выходит в христианстве за рамки этого?

Даже небольшая неточность сразу приводит к большим пробле­мам. По-настоящему христианство выходит за рамки религии, и это очень существенно, это принципиально, это не вопрос словесных оп­ределений и формул, это вопрос значительно более важный. Автор записки неточно толкует слово «религия». Это слово может пони­маться и как «связь», но оно не означает «восстановление союза с Богом». Религия – это то, что связывает человека с Богом через культ, через обряды, определенные религиозные формы духовной жизни, причем именно определенные формы, а не всякие формы. И в этом смысле христианство как раз и выходит за рамки религии, по­тому что, во-первых, устанавливает прямую, непосредственную связь человека с Богом и, во-вторых, дает человеку возможность жить в духовной свободе и, таким образом, ставит на второй план всякий ритуал, любой, даже свой собственный, и всякую специальную фор­му, даже очень высокую.

Я сейчас не буду приводить примеры – это нас очень далеко уведет. Но по этому поводу есть очень важные суждения у святых отцов, впрочем понятные из самой сути христианства. А кто хочет про­читать об этом, возьмите, например, книжку о. Александра Шмемана, известного американского православного богослова, в любом из трех ее вариантов: «Таинства и Православие», «За жизнь мира» или «Мир как таинство».

Какие пять доказательств бытия Божия опроверг Кант?

Он считал, что в области разума по-настоящему нет возможнос­ти доказывать бытие Божие так, как это делалось в космологичес­ком (первое), в телеологическом (втором), онтологическом (третьем), гносеологическом (четвертом) и психологическом (пятом) доказатель­ствах бытия Божия. Кто интересуется подробностями – читайте хотя бы в «Философском словаре» статью под названием «Бог».

Уважаемый о. Георгий, Вы говорили, что нравственность не все­гда совпадает со счастьем. Счастливый человек  не всегда нравственен и наоборот. А далее Вы сказали: «Если человек страдает от зла, то он сам тому виной». Нет ли здесь противо­речия?

Есть. Принципиальное противоречие, потому что я рассказывал о совершенно разных позициях, совершенно разных подходах. Я и го­ворил о том, что это вещи противоположные.

Немного повторю: существует монистический взгляд на жизнь мира. Монистический взгляд предполагает нахождение полного со­ответствия между этической правильностью жизни и счастьем чело­века. И это соответствие находится, его можно найти. Но, по Канту, в области трансцендентального, в области априорного. А в эмпири­ческой области нашей жизни это соответствие не находится и ни­когда найдено не будет. Таким образом, и у него это противоречие снимается, но только при условии, что человек не может удовлетво­риться лишь тем, что есть в этом мире. Этот взгляд принадлежит Канту, а второй, тоже монистический, но иного рода, когда трансценденталь­ное входит в область эмпирического, – Булгакову, который, впрочем, не всегда был последователен в своих воззрениях. Его внутренняя установка была подчас сильнее его художественной, философской и духовной позиции. Он не всегда ее выдерживал, особенно во вто­рой половине романа, где проскальзывают нотки дуализма и враж­ды дьявола с Богом. Но это уже особая тема.

Булгаков – религиозный писатель?

Бесспорно. Булгаков – глубоко верующий человек, в своих воз­зрениях он, во всяком случае в «Мастере и Маргарите», выходит уже на уровень далеко не только художественного произведения. Не случайно даже в духовных академиях его изучают. Вот я, например, писал в Ленинградской духовной академии сочинение о так назы­ваемых «евангельских» главах романа «Мастер и Маргарита» (ко­торое было опубликовано в Париже Никитой Алексеевичем Стру­ве в 146-м номере «Вестника РХД» за 1986 г.[1]).

Воскрешение Лазаря, например, или чудотворные иконы – это все эмпирические вещи?

Не только эмпирические. Также как и то, что происходило со Хри­стом, например Его Воскресение – это не столько исторический, сколько метаисторический факт. «Семь хлебов» – тоже не столько эмпирическая вещь, сколько духовная. И она всегда понималась Цер­ковью не просто как эмпирия.

Дело в том, что есть вещи, которые могут трактоваться неод­нозначно. И это очень важно, когда мы говорим о символических текстах Нового завета и вообще всей Библии. Ибо невозможно точно сказать, чему физически и исторически соответствовало то, что в духовно-смысловом качестве нам рассказано в Библии. Мы никогда не узнаем точно, например, и о том, чему соответствовало исторически и физически повествование о Рождестве Христовом у евангелиста Матфея и у евангелиста Луки, т. е. чему в историческом времени со­ответствовало «избиение младенцев» и «бегство в Египет» – мы точно не знаем и никогда не узнаем. Это очень важно. Восприятие один к одному, отношение к Библии лишь как к исторической хро­нике принципиально неверно.

Пожалуйста, коротко о природе морального зла.

Видите, мы сами, кажется, сделали для себя западню. «Коротко о природе морального зла» – это то, на что я не рассчитывал, назна­чая эту тему. Я хотел прежде всего дать серьезную пищу для раз­мышлений, для того чтобы разбить некоторые ходячие представле­ния, сказать, что христианское этическое учение совсем не есть про­стое бытовое нравственное учение, что здесь есть свои глубины и не все просто. И, судя по запискам, вы многое уловили из того, что я хотел сказать, даже то, что не очень прямо выражал в тексте.

Я буду максимально краток. «Природа морального зла». Все очень просто, если быть кратким. То, что не добро, то зло. Значит, есть определенный дуализм в этом мире, расколотом в результате того, что мы называем очень емким и глубоким термином «грехопадение». Зло – это то, из чего рождается неправда или грех, всякое беззаконие, если закон понимать как Божий закон, т. е. закон абсолютный, воз­веденный до абсолюта.

Это и есть «природа морального зла». Если только мы еще уч­тем один момент: можно отождествлять зло и неправду, т. е. зло и грех, а можно не отождествлять. Я предпочитаю не отождествлять эти вещи. Для меня, например, очень важно то, что зло есть дух, а его выражение в жизни, то или иное, любое проявление – это не­правда, это беззаконие, это грех.

Скажите пожалуйста, если любовь – чувство, над которым че­ловек в общем-то не властен, то как его можно требовать по отношению к ближнему и Богу?

Вы очень хорошо написали. Только любовь – не просто чув­ство. Любовь выражается и в чувствах, т. е. в душевной области. Но, простите, любовь – дух прежде всего, и Бог есть Любовь. Бог не есть чувство, Бог есть Дух, а чувства принадлежат не к духовной области, а к душевной. Так вот, любовь выражается, как и все духовное, и в душевном, и в физическом, в телесном – и это нормально. Поэтому требовать любви по отношению к ближнему и к Богу, конечно, бес­смысленно. Но любовь не есть просто заповедь. Хотя смотря как понять заповедь: если просто как объективный императив, то мож­но таким образом призвать человека к любви. Но заповедью не дашь человеку возможности полюбить. Можно только открыть путь. Он от этого еще не пойдет по этому пути, даже не обязательно встанет на него. Для того чтобы это делать, нужно иметь еще что-то, надо встать на этот путь. Это уже вопрос другой: как это делается. Он выходит за рамки нашей темы очень далеко.

Кант тоже оказался несвободен от «детского ума», что же та­кое философия «взрослого ума»?

Если хотите, да, Кант оказался, как это ни странно, несвободен – я восхищен вашей формулировкой, – именно «несвободен от "дет­ского ума"». Он готов признать свободу, он готов признать бессмер­тие, т. е. жизнь вечную, он готов признать Бога – это на самом деле все одно и то же, – но он не достигает, не познает личностно ни свободы, ни Бога, ни бессмертия. И это его большое несчастье. «Взрослый ум» – это тот, кто познает, а не только признает эти вещи.

Если Божественное требуется сейчас показать, а не доказать, то насколько сейчас мы способны увидеть, услышать? Как это­го достичь?

Тоже прекрасный вопрос. Правильно, надо не только доказывать, и вообще не доказывать надо сейчас, а показывать. Но здесь на са­мом деле, как вы понимаете, две проблемы: не только трудно уви­деть и услышать, но трудно и показать. Если мы сказали, что надо показывать, мы же не сняли всех проблем, связанных с этим. Поэто­му уж если вы интересуетесь одной стороной, вы и другой поинте­ресуйтесь. Как этого достичь, увидеть и услышать? По Евангелию. «Имеющий уши, да слышит, имеющий глаза, да видит». Имейте глаза и уши! Они открываются не физическим и не просто душевным об­разом, а как все то, что открывается в человеке духовно: человеку «должно родиться свыше». Это самое главное. Этими словами, я надеюсь, вы понимаете, к чему я апеллирую, и вы можете перечитать соответствующие евангельские тексты в связи с этим.

Растолкуйте пожалуйста, терминологию, «трансцендентальный», «априорный», «трансцендентный».

Я чувствую, список этот можно было бы продолжить. Не очень ясная терминология несколько затрудняет восприятие. Я согласен с автором этой записки. Но куда деться! Говоря о Канте, никак нельзя говорить иначе, на то он и Кант. А чтобы растолковать или понять ее, надо потрудиться. В каждой книжке, которая посвящена этому вопросу, даже в самом маленьком справочнике, это занимает не менее нескольких страниц очень мелкого убористого текста. Отсылаю Вас туда, потому что иначе это будет очень долгий и спе­циальный разговор. Поймите меня правильно, я пока не призываю вас читать Канта, я вас призываю хотя бы открыть «Философский словарь» или, лучше, «Философскую энциклопедию». Только сло­варь, конечно, не марксистский, а «Философский энциклопедический словарь». Это приемлемый уровень.

Когда я говорил, я понимал, что не все знают точное значение этих слов, но не пускался в это море объяснений, надеясь на то, что в кон­тексте всего того, что я говорил, вы интуитивно поймете эти вещи. Так что я старался употреблять эти термины именно как термины, совсем не произвольно. Термины, введенные Кантом, для нас прин­ципиально важны. Различение трансцендентного и трансценденталь­ного для каждого человека, сейчас интересующегося духовными ве­щами, принципиально важно, если он не хочет, например, спутать хри­стианство с индуизмом или с буддизмом. А это, увы, часто делается как раз потому, что не различают, например, мистики трансценденталь­ной и мистики трансцендентной.

Как Вы представляете пришествие Христа и Царство Божие? И настало ли время для этого?

Эти вопросы на самом деле не очень страшные, потому что об этом есть много хороших слов, хотя бы в Евангелии. О Царстве Божием лучше всего сказано у апостола Павла: «Царство Божие не пища и питие, но правда (как раз та самая правда, о которой мы сегодня го­ворили в лекции!), мир и радость во Святом Духе». Имейте эту ра­дость, имейте этот мир во Святом Духе, и держитесь Божьей правды, и у вас не будет проблем с Царством Божиим.

«Настало ли время для этого?» Всегда настало. Во Христе, ска­зано, «Царствие Божие приблизилось» – с Ним и в Нем. Чем ближе мы ко Христу и Христос к нам, тем более мы причастны этому Цар­ству. Поэтому время по-настоящему настало.

Не искажают ли главы об Иисусе (Иешуа) образ Христа, дан­ный в Евангелии?

Да, у Булгакова образ Христа особый, это верно. Но он далеко не произвольный, уверяю вас. Булгаков проделал колоссальную ра­боту, создавая этот образ. Он собрал даже все апокрифы, все, что знало цивилизованное человечество к тому времени о Христе – и вещи спорные, и вещи бесспорные. И дал по-настоящему специфи­ческий образ Христа. К тому же он поставил образ Христа в опре­деленный контекст, контекст своего понимания мира, устройства мира. Поэтому, конечно же, получился образ не вполне канонический – это верно, но этого и не требуется от Булгакова. Он ведь не пишет пя­тое Евангелие.

У него, однако, выражен очень подлинный опыт, опыт непреходя­щий. Пусть это только какая-то часть истинного образа Христа, но не нужно требовать от романа большего, иначе мы начнем размахи­вать кулаками и бить невиновных, и вообще ничего не поймем, а бу­дем просто все подряд отрицать. Да, это часть, но именно этой час­тью сегодня, в связи с той темой, которую мы взяли, нам интересен Булгаков. Если же вы возьмете другие части этого образа, пусть у того же Булгакова, там уже не всегда все будет на своих местах. Тем более, не забудьте, что образ Христа в самом романе все-таки про­тиворечив. Об этом почему-то мало говорят, это, может быть, мало чувствуют, но это совершенно очевидно, я думаю, для всех, кто хо­рошо знает булгаковский текст.

Почему у Булгакова Иуда не самоубийца?

А почему бы и нет? Булгаков в духе своего времени пытается ре­конструировать евангельские события так, как он их видит, как он их понимает. И он, будучи писателем, имеет право их видеть как-то по-своему. Он по-настоящему не пытался – никогда ему в голову это не приходило – создавать пятое Евангелие. Он не собирался создавать ни апокриф, ни канон – ничего такого. Он просто рас­крывал (конечно, это что-то гениальное!) свой опыт и опыт своей эпохи. Ведь он был в отчаянии, он не знал, откуда такое зло обру­шилось на нашу страну. «За что?» – как говорили в то время. И вот, он пытается понять за что. Он думает, что это зло имеет очис­тительный смысл, потому что «все от Бога». Об этом мы и говорили, как говорили и о том, что его «седьмое» доказательство бытия Божия, увы, тоже не выдерживает критики, поскольку придерживает­ся позиций духовного монизма в этом падшем и расколотом грехо­падением мире.

Неужели Воланда можно сравнить с сатаной?

Смотря что вы понимаете под этими словами. Почему же нельзя Воланда сравнить с сатаной? Если «все от Бога», тогда и наказание за отступление от правды тоже от Бога. А всякое зло есть, по Бул­гакову, следствие такого наказания. Поэтому и Воланд, хотя вроде бы и враждует со Светом, в то же время исполняет волю Света. Он «вечно хочет зла, но вечно совершает благо».

Почему такой конец у Мастера, ведь покой равноценен смер­ти? Есть ли это плата за маловерие?

Не согласен, что конец похож на сцену смерти. В романе совер­шенно другой образ. Там предательство и доносительство приво­дят к вечной смерти. Помните голову, которая превращается в чашу? Кто читал, кто задавал во всяком случае этот вопрос, наверняка по­мнит. В романе покой – это награда, и награда очень высокая. Та награда, на которую и может только претендовать Мастер, поэтому он удовлетворен этой наградой. В этом надеялся Булгаков найти оправдание и для себя. Ведь он и сам не смел претендовать на Свет в силу того, что и он шел на какой-то компромисс, и его совесть мучила. Он понимал, за счет чего он живет, понимал, что живет за счет компромисса, но он видел, что не может иначе. Компромисс всегда есть полуправда и, значит, неправда, поэтому он не претенду­ет на Свет, но он претендует на покой и считает, что он его заслу­жил. Это и есть трагедия нашего времени.

Как Булгаков относился к евангелистам и разным культам?

Это вопрос другой. Это уже скорее вопрос биографии, чем ро­мана Булгакова. Он очень хорошо знал Евангелие, он был сыном известного профессора Киевской духовной академии и очень хоро­шо знал разные культы и разные предания. Был наследником бога­тейшей библиотеки отца, с детства знал многие вещи, знал литерату­ру, знал легенду о докторе Фаусте – чего он только не знал! И вообще он не собирался писать такой роман – это точно извест­но. Он написал вначале совсем другой, некое театральное шоу, но по велению совести и времени сжег первый текст, как вы знаете, и написал новый, который уже не горит.

В чем булгаковский компромисс?

Спросите его совесть, друзья мои. Он жил в такие времена и в таких местах, где и когда люди, не шедшие на компромисс, на следу­ющий же день не жили, во всяком случае в тех же обстоятельствах...

Тема зла по-настоящему бесконечна. Я все-таки отвечу на все ваши вопросы, хотя вынужденно кратко. Думаю, что здесь важно понять принцип, тогда эти вопросы прекратятся. Пока не будет воспринят сам принцип, говорящий нам и откуда зло, и что есть зло, и как с ним бо­роться, до тех пор они будут продолжаться. Что же, продолжим?

От Бога ли младенцы в раковых корпусах? За какие грехи не­сут они ответственность? Им уготован покой или –?

Это из серии «откуда невинное страдание, почему идут войны, если существует Бог, как же Он допустил» и т. д., и т. д. Очень странно, потому что весь смысл моего выступления был как раз доказать вам ту истину, что «Бог зла не сотворил». И это принципиально важно. Поэтому, именно поэтому разбиваются доказательства бытия Божия, основанные на принципе монизма. Для краткости я его обозначил и разъяснил как то, что «все от Бога» (но это, конечно, кратко и по­этому с неизбежным упрощением).

1.  Существуют «свет», «тьма» – это дуализм?

2.  Существует только «свет», а «тьма» – отсутствие света. Это монизм?

И что тогда правда – первое или второе?

Вот видите, краткость хороша, но не всегда. Правда не выше све­та, не выше Бога. Бог не есть правда, сама правда от Бога. Это прин­ципиально важно. Там, где существует правда, там же непременно су­ществует неправда, где добро, там есть и зло – и это, как я сегодня уже сказал, следствие падения, выявления того грехопадения, того зла, в котором лежит этот мир. Да, представления о свете и тьме часто дуалистичны, и они по-настоящему есть следствие дуализма, той са­мой расколотости на «добро» и «зло». И «тьма» в этом случае есть как раз «неправда», есть как раз «недобро».

Представление о зле как о «ничто», которое является просто не­достатком «добра», – не вполне христианское, хотя его и высказы­вал целый ряд вполне уважаемых святых отцов церкви. Но брали они это представление не из Священного писания, а из языческой фило­софии, в готовом виде, т. е. они просто принимали эти представле­ния, а сами ничего христианского в него не внесли. Это включение языческого опыта в христианство. А монизм вообще возник не от­сюда. Его корни если не в тонком язычестве, то в Ветхом Завете, там, где речь идет, в первую очередь, о законе, о заповедях, о правде, т. е. о том, что от Бога, но не о том, Кто есть Бог.

Заповеди Моисея выдержали испытание временем, но и все, что противоречит заповедям, тоже выдержало испытание временем. Где же истина? Поясните, пожалуйста, этот момент.

Это же по-настоящему так, на то она и заповедь, что ее правда до конца в этом мире недостижима, ибо «мир лежит во зле». Поэтому все те заповеди, которые были нам Богом даны, никогда цели­ком и полностью не исполнялись, все они недостижимы. В этом зак­лючается главное доказательство необходимости смены Завета Вет­хого на Новый у апостола Павла. «Закон ничего не довел до со­вершенства», поэтому нет ни одного человека, который бы исполнил весь закон. Если бы был такой, то не нужно было бы Христу при­ходить и заключать в Своей Крови Новый Завет с Богом. Нет, не было и не будет ни одного такого человека! Поэтому то, что так хорошо уловил автор этой записки, – вещь бесконечная, пока существует этот падший мир, пока не пришло Царствие Небесное. К слову говоря, оно потому и придет, что зло не должно существовать вечно.

Раскройте, пожалуйста, что значит «не будьте детьми умом». И еще, как Вы понимаете – «лицемерие хуже неверия»?

«Не будьте детьми умом» – это понятно. Надо иметь искушен­ный ум, ум, богатый ассоциациями, знаниями и, так сказать, навыком наученный. Можно быть умным человеком по природе, но ум очень часто у людей бывает неразвит, очень неразвит. И даже природные способности не выявляются или идут куда-то не туда. Поэтому не будьте детьми умом, по-настоящему. Потому что дети как раз отли­чаются в худшую сторону от взрослых тем, что, в частности, не имеют искушенного ума. Они не могут в области ума жить так, как взрос­лые. Они не имеют их опыта и рефлексии.

А насчет того, что «лицемерие хуже неверия», – не знаю, что хуже, что лучше. Вы сами судите. Я же думаю, что и то, и другое нехоро­шо весьма.

Примечание

[1] Опубликовано также в журнале «Православная община» (1992. № 4. С. 78–84).  

Текст приводится по изданию Кочетков Георгий, свящ. «Беседы по христианской этике». Выпуск 2. 3-е изд. – М.: Свято-Филаретовский православно-христианский институт, 2006. – 56 с.