Если священник сейчас пойдет по квартирам и будет разносить книги, на него могут написать заявление в полицию. Период разговоров, диспутов и чтения книг прошел, считает протоиерей Игорь Кропочев. А какой наступил? 

Протоиерей Игорь Кропочев – преподаватель Кузбасской православной духовной семинарии, руководитель Миссионерского отдела Новокузнецкой епархии, клирик Спасо-Преображенского кафедрального собора Новокузнецкой епархии. При его участии на шорский язык (шорцы – малочисленный народ Юга Западной Сибири) были переведены два Евангелия и молитвослов, подготовлены к публикации «Записки миссионера Кузнецкого отделения Алтайской духовной миссии священника Василия Вербицкого». 

Живя с шорцами, я научился многому 

– Отец Игорь, вы долгое время проповедовали среди шорцев – коренного населения юга Кузбасса. Можете отметить, наблюдали вы в своей миссии, как языческие верования местного населения смешивались с православными? 

– Они могут смешиваться у тех, кто ни к какой вере не принадлежит, у нерелигиозных людей. Так же, как у многих современных людей дома стоят на одной полке и индийские слоны на счастье, лежат китайские монеты с квадратными дырками, книги с какими-нибудь заговорами, и там же еще иконы. 

У шорцев, например, есть традиция, когда они пересекают перевал, кропить водкой на четыре стороны. Это своего рода жертвоприношение духам, которое существует на бытовом уровне, но у людей нерелигиозных или тех, у кого религия занимает прикладное значение. В то же время тогда у меня был прихожанин дядя Трофим. Ему на тот момент было под 80. Несмотря на глубокий возраст, он каждое воскресенье перебирался через речку и по берегу реки шел два километра до Усть-Анзаса. У него был отдельный дом на противоположном берегу. Шуга идет по реке, лед – он все равно каждое воскресенье был на службе, и зимой и летом. И никакого синкретизма в его убеждениях не было, это был исключительный христианин. Это как раз пример того, какими православными могут быть шорцы. 

– У шорцев было желание креститься и быть православными? Или это больше дань традиции? 

– Несомненно, было. Конечно, Усть-Анзас особая деревня, где до революции был миссионерский стан. Практически все их предки там были крещены. Когда умер последний священник, веру сохраняли благочестивые люди. Правда, когда я приехал, бабушка, которая их тогда крестила, на тот момент уже умерла. Как она крестила? Погружала младенцев в какую-то емкость и совершала обряд. 

И это было совершенно естественно в Советском Союзе, когда в 30-е годы мирян благословляли это делать в отсутствие священников. Крещение действительно можно совершать мирянам, им нельзя только миропомазывать. 

Так что в Усть-Анзасе шорцы совершали сами богослужение – читали молитвы, как умели, на Крещение всегда набирали воду в полночь с молитвами. Но это не значит, что все шорцы – православные, и что такая же ситуация в других местах.

– Как вы вообще вышли на тему миссионерской работы среди коренного населения? Это очень необычное желание. 

– Мне ведь всегда была интересна история нашего края. Я сибиряк в шестом поколении, новокузнечанин в четвертом – мой прадед приехал из Минусинска на Кузнецкстрой, где во время войны, что называется, «ковал победу»… Поэтому неудивительно было, что дипломную работу в Минской духовной семинарии я писал с сибирской тематикой: «Алтайская миссия и ее духовно-просветительская деятельность». 

После семинарии я был под непосредственным началом у известного в Сибири священнослужителя – протоиерея Александра Пивоварова. Не знаю почему, но именно он подтолкнул меня к служению в Горной Шории. Я, конечно, говорил тогда, что мне нравится деревенская жизнь, но, побывав в Усть-Анзасе, я прекратил даже шутить на эту тему – там было очень сурово. И все же получилось так, что владыка в соответствии с моим желанием отправил меня именно туда – вести миссионерскую работу, с 1995 по 1999 год. 

В Усть-Анзасе мы жили натуральным хозяйством четыре года, и это было действительно очень непростое время. Там населения всего 100 человек, электричество только от генератора и то – на три-четыре часа, кругом непролазная тайга. Добраться можно было или по реке, или вертолетом, дорога в то время была только летом или по зимнику, но даже внедорожник рискует застрять по пути. Если на лодке – это одиннадцать часов гребли веслами. У нас как-то была ситуация в 1998 году, когда в Усть-Анзас зимой не прочистили дорогу. К тому же в деревне сломался генератор, и мы остались совсем без электричества. Тогда же еще и дотации на закупку керосина для вертолета прекратились, и он не прилетал. Мы восемь месяцев были просто отрезаны от всего мира! Общение тогда было только по рации, мы пересылали по ней телеграммы. 

Зато там было много свободного времени, можно было читать и учить языки: шорский, английский и древнегреческий. Хотя в Усть-Анзасе мы с женой вообще многому научились, это действительно была для нас школа жизни: я научился косить сено, заготавливать дрова, жена – доить корову и печь хлеб. Да и воспитание детей, а в те годы у нас их уже появилось двое, пришлось осваивать вне современных удобств – без стиральной машинки, без холодильника. 

Стоило мне отлучиться из деревни на несколько дней, обязанности по дому ложились на жену – принести воды, принести дров, натопить печь. Помимо этого, у нас были еще лошадь, корова, так что забот хватало. Заботы о жене и детях стали серьезным основанием просить владыку перевести меня на другой приход. К тому же миссию надо было расширять. 

Конечно, для местных жителей за эти годы я стал практически родней. Я там многих крестил, освятил почти каждый дом, похоронил многих за это время. Но мы же изначально говорили о миссионерской работе во всей Горной Шории, и нужно было делать еще один стан в Таштаголе. В результате я стал настоятелем другого храма. Я ездил по деревням, работал в шорском интернате, это было все же больше, чем просто сидеть в Усть-Анзасе. Тогда же занялись переводом двух Евангелий – от Марка и Иоанна – на шорский. 

– Зачем? В этом действительно была необходимость? 

– Для шорцев это очень важно! Переводить нужно было, пусть даже для одного человека. Перевод делал Геннадий Косточаков, а он был тогда совершеннейшим антагонистом к православной миссии. У него был исключительно литературный интерес, не богословский, но в то же время он был единственным человеком, который мог сделать перевод. По крайней мере, с точки зрения критериев, которые предъявляет Институт перевода Библии: это носитель языка, человек, имеющий филологическое образование, и т.д. И поэтому они к нему обратились. И этот перевод менял его самого! Геннадий Васильевич сегодня – совершенно другой человек. Он сейчас может спокойно встать и прочесть на конференции молитву на шорском языке. За последние 20 лет он изменился кардинально. Поэтому переводить Евангелие стоило даже для него одного. В этом тоже есть миссионерская работа. 

Когда после Библии был переведен молитвослов, местная жительница Валентина Курдакова позвонила нам и рассказала, что она от радости плакала всю ночь. «Почему же раньше этого не было!» – так она восклицала.

Шорцам, а их сегодня около 12 тысяч, очень важно уметь читать молитвы на своем языке! Конечно, им там многое непонятно, но ведь и русскому человеку если дать Евангелие, он многое не сразу поймет, кто там кого родил. Но шорцы сами хотят быть религиозными. У них есть тяга к этому знанию. 

Только через два года ко мне стали относиться серьезно 

– Отец Игорь, что такое миссионерство именно для вас? 

– Миссионерство – это призвание, то есть на это служение можно быть призванным только Богом. Нельзя родиться миссионером или, освоив какие-то эффективные технологии, добиться миссионерского успеха. Но когда Бог призывает на это служение, нужно откликнуться на Его призыв. Можно, конечно, сопротивляться, но все равно получится, как с пророком Ионой. В моей жизни это призвание было неожиданным, я к нему не стремился. Но я связываю свой приход к миссионерской работе именно с ответом на мои внутренние молитвы в юношеском возрасте. 

В те годы я не хотел чего-то конкретного – это привилегия уже зрелого человека, мне нужна была только определенность в жизни. И я просто просил Бога показать мне дорогу, помочь мне сделать правильный выбор. В свои 20 мне было сложно понять, чего же я хочу: жениться или пойти в монахи, жить в городе или в деревне, быть ученым, получать еще одно образование или просто читать книги. Я не собирался быть священником и тем более приходить с проповедью в далекие шорские деревни. 

– Почему же вы тогда выбрали этот путь? 

– Это вопрос глубокий, внутренний, сокровенный в чем-то. Я пришел на волне религиозного бума начала 90-х, как и многие наши граждане. Когда я закончил школу, еще существовал Советский Союз. Поступил в семинарию – случился путч, прямо на мой день рождения. И в то время окружающие меня люди не могли дать адекватного ответа на вопрос «зачем жить»? Тогда было уникальное время, желающих ответить на этот вопрос было много. 

К кому я только не приходил – к кришнаитам, рериховцам… Но после прочтения Евангелия от Иоанна всё изменилось. Хотя даже когда я уже поступил в семинарию, то продолжал искать ответы на свои внутренние вопросы и совершенно не предполагал, что это профессиональное учебное заведение и из меня будут готовить священника! Я шел за знаниями, хотел во всем разобраться, поэтому читал там очень разные вещи, не имевшие прямого отношения к семинарской программе – от Льва Шестова до Кастанеды и Раджниша. 

Мой уход в Церковь родные восприняли с недоумением и непониманием. Отец работал программистом, и я тоже шел по этой линии. С 12 лет начал заниматься программированием, пошел работать в 14, еще учась в школе. Когда я заканчивал 11-й класс, мы с отцом перешли в совместное советско-американское предприятие «Эвриком Кузбасс», тогда это было модно. Карьера у меня выстраивалась просто колоссальная! 

В 1991 году моя зарплата была в два раза больше, чем у учителей в нашей школе. И в этот самый момент я прихожу домой и говорю, что буду поступать в семинарию.

Для родителей это было шоком. Но так как у них были свои проблемы, то они махнули рукой и сказали: «Делай, что хочешь». 

Рукоположение также стало для меня неожиданным – по сути, я был поставлен перед фактом: «Надо!» Через год после семинарии женился и был рукоположен. Сказать, что я не хотел быть священником, я не могу. И сказать, что хотел – тоже не могу. Я принял это как волю Божью: благословили, значит, надо. 

– Каким был ваш период адаптации к священнослужению? 

– После рукоположения я прослужил в Спасо-Преображенском соборе Новокузнецка 4 месяца. Это было лето, людей в храмах в это время не очень много, поэтому помню я тоже немногое. Это была своего рода «школа молодого бойца». Мое настоящее служение началось в Усть-Анзасе, в небольшой шорской деревне, и тут было все по-другому. Когда ты служишь в уже сложившемся приходе, у тебя есть авторитет. Несмотря на то, что ты молодой, ты уже священник. И тебе приходится соответствовать этому авторитету: принимать исповеди, помогать советом прихожанам, хотя какие, конечно, советы могут быть у молодого парня. 

А вот в Усть-Анзасе ко мне «батюшка» никто не обращался, я там максимум был «Игорь». Они еще могли сказать за глаза «наш абыс», т.е. священник. Мне пришлось прожить там года два, прежде чем ко мне стали относиться всерьез. Хотя старики признали сразу. Это произошло после первых похорон – бабушки, которые раньше пели молитвы, уступили мне место и сказали: делай, как знаешь, как надо. 

А вот молодежь, среднее поколение долго принимали. Ну, кто я, 20-летний, для них? Я думаю, именно там я как священник и как миссионер состоялся. Хотя сейчас, вновь вернувшись в городской храм, я вовсе не осознаю себя миссионером. Я не провожу никаких модных акций и не дарю Евангелие прохожим. Я просто служу в соборе, и мне хватает тех людей, которые приходят сюда. Однако шорская тематика появляется снова и снова, это уже неотделимая часть моей жизни. 

– Не было желания все бросить и уйти? 

– Да, в какой-то момент был внутренний кризис, мне был тогда 31 год. И была попытка бежать, уйти за штат, например. Это был 2006 год, я был уже на другом приходе в Спасске, в Горной Шории. Я думаю, для этого были глубокие внутренние причины. Но произошло это еще и потому, что я был рукоположен молодым парнем, и решение о том, чтобы стать священником принимал не сам. Я выбрал решение идти по этой дороге, а дальше эта дорога меня и повела. 

В какой-то момент я подумал: а может, надо было идти другим путем? Может, я сделал что-то не так? Самым страшным в этом кризисе было черное отчаяние и даже, на какое-то мгновение, потеря веры. 

Но, оказавшись у края этой бездны, именно тогда я почувствовал Божью помощь. И понял, что быть священником – это не мой выбор, а выбор Господа, и что это навсегда.

Эпоха разговоров о вере закончилась 

– Насколько сегодня миссионерство востребовано обществом? 

– У нас в стране еще есть места, где православный священник – явление необычное. Соответственно, когда мы туда добираемся, нас встречают с радостью. Если говорить про города, где есть храмы, приходы, то миссионерством здесь называют очень многое, что, по сути, может им и не являться. Какие-нибудь лекции или концерты, например. А для миссионерства в прямом смысле этого слова, когда слово проповеди обращено к неверующим или верующим иначе, условия сейчас не очень благоприятные. 

В девяностые годы каких только проповедников на улице не было. Сегодня создаются такие условия, что по домам или на улицу с проповедью уже не пойдешь. Если я встану на улице с иконой Иисуса Христа и начну проповедовать, то это уже получается митинг, шествие или пикет, для которых нужно брать разрешение у властей. И не факт, что я его получу. Когда я был в Гватемале, я наблюдал, как протестантский проповедник на рынке около часа говорил проповедь. В Латинской Америке или в Африке это обычное дело. 

У нас же перекрыты многие возможности для проповеди. Какие последние тенденции в России? Религиозная деятельность контролируется всё строже и строже. В «пакете Яровой» дается определение миссионерской деятельности и того, как она должна осуществляться. И с точки зрения этих поправок лучше всего, если она будет осуществляться в храме. Представить такую ситуацию в 90-е годы, когда политическая система рухнула и общество было открыто любой религии, невозможно. Тогда все было по-другому. На полках стояло всё и всё же раскупалось. Люди нуждались в обретении смысла жизни. Тогда любой священник, даже если он ничего не умел делать, был миссионером. 

Если я сейчас пойду по квартирам и буду разносить книги, на меня могут написать заявление в полицию. Фактически эпоха разговоров о вере закончилась. Можно миссионерствовать, да, но не разговорами, не диспутами, не чтением книг. 

Период неофитства, когда одной книгой спорили с другой книгой, прошел. Сейчас наступил момент, когда то, что написано в книгах, нужно реализовывать в жизни.

– Сегодня многие обвиняют Церковь в официозности, в неготовности говорить с людьми простым языком. Вы согласны с этим? 

– Сейчас в Церкви господствует желание как-то звучать, быть у руля, массовость… Если встреча с молодежью – то это целые стадионы… И эта линия поведения стала своего рода рычагом, на который надавили и не отпускают, а общество постепенно стало реагировать. Пока Церковь была альтернативой всему мирскому, в том числе и политической жизни, отношение было другим. А тут все кардинально изменилось: мероприятия, отчеты, акции, и мы получили нынешний негатив. В целом это скорее следствие отношения государства к Церкви. Под него сформировалась и церковная политика, которой занимаются вовсе не священнослужители, а такие же чиновники. Государство видит в Церкви тот механизм, который ему необходим. 

Для чего мы нужны чиновникам, которые приглашают нас на свои мероприятия? Основная идея, которую сегодня власти пытаются сформулировать – идея единства и согласия. С кем соглашаться и быть едиными – государство пока не конкретизирует. Важно, чтобы это произошло, чтобы было легче управлять, чтобы выстроить идеологему. Сегодня она снова сформулирована как то, что мы – великий народ, мы построили самое лучшее государство, везде все загнивают и т.п. Вот, собственно, эту идеологему мы и должны обслуживать. Многие согласны, некоторым даже нравится. 

Хотя среди священников есть пассивное сопротивление – разговоры на «кухне», как во времена «застоя». Неформатным священникам сейчас непросто. Они пришли в 90-е годы, на волне интереса, которая только-только пошла в сторону православия. Народ повернулся к Церкви, и ей был выдан кредит доверия, но тогда она не была готова им воспользоваться. Была надежда, что получится у этого нового поколения, но времена в очередной раз поменялись. Теперь необходимо возвращать тот кредит делами. 

– В таком случае, каким должен быть современный миссионер? 

– Современный миссионер – это человек, живущий не в «тренде». На недорогой машине, если она действительно ему необходима для деятельности. Который не бежит от людей, живет их нуждами и проблемами. В церкви такой человек должен суметь организовать поступление пожертвований таким образом, чтобы все было прозрачно и честно. Тогда ему люди будут доверять и будут помогать, опять же, а без церковной поддержки никакое серьезное миссионерство невозможно. 

Повторюсь, миссионера невозможно подготовить. Хотя – вот парадокс – нужно, и у меня даже несколько лет назад была миссионерская школа. Тут самое главное – призвание, без которого миссионер не может им быть. Оно может проявляться по-разному. У кого-то есть талант общаться с людьми другой национальности, кто-то умеет общаться с каждым приходящим с улицы. Это харизма, дар. Мало найдется людей, которые смогут по-человечески поговорить с таджиками, например, проявить интерес к их культуре. Это всегда было проблемой, почитайте дневники Николая Японского, например. 

Я долгое время путешествую по сибирским рекам, и у меня всегда с собой удочка и спиннинг. Если сравнить, сколько рыбы я поймал в прошлом году и сколько 10 лет назад, то разница колоссальная. 

Если бы у меня не было удочки, я бы не научился ловить. Так же и с миссионерами. Чтобы они появились, надо миссионерствовать. Должны быть примеры перед глазами. Если мы не имеем возможности это делать, если мы делаем что-то другое, но называем это миссионерством, то благовестники у нас не появятся. 

Алла Мождженская

www.pravmir.ru