Скачать в формате  DOC  EPUB  FB2  PDF

Содержание

Предисловие

I. Введение

II. Документы

III. Личность Иисуса

IV. Учитель

V. Народ Божий

VI. Мессия

VII. Основные события 1. Галилея 

VIII. Основные события 2. Иерусалим

IX. Основные события 3. Что было позже

Продолжительная жизнь профессора Ч.Н. Додда (1884 — 1973 гг.) была увенчана двумя событиями. В 1970 году завершилось издание нового перевода Библии и Нового Завета на современный английский язык. Додд возглавлял этот коллективный и экуменический труд в качестве первого научного редактора с 1949 года. В том же 1970 году вышла и другая книга Додда, скромное по своим размерам популярное исследование, которое вы держите в своих руках — «Основатель христианства». Каждый из этих трудов по-своему отражает преданность Додда своим убеждениям.

И действительно, почти все его печатные труды (а библиография Додда насчитывает не менее 27 страниц) посвящены исследованию отдельных книг Священного писания или же Библии в целом. Самые прославленные из них — два фундаментальных исследования Евангелия от Иоанна (1953 и 1963 гг.). «Ничего здесь нет с чужих слов, писал один известный рецензент в 1963 году, — каждая мысль освещается по-новому». Так же свежо звучит последний его труд «Основатель христианства», созданный для широкой публики, в котором он обобщил работу всей своей жизни над евангельским текстом.

Додд подходил к своему предмету как историк. Поэтому он должен был исследовать источники. Но при этом он не довольствовался евангельским текстом лишь в последней стадии его развития. Ему был важен весь процесс этого развития. Именно с помощью такого исследования пытался он добраться до основы первоначальных текстов и преданий. Часть этой работы, как он сам признает в одном примечании, потребовала применения «прочно обоснованных гипотез (...) — необходимого орудия историка при изучении античного мира» Причем он неизменно пользовался этим методом с большим тактом, осторожностью и благоговением. Он пользовался им также с присущей ему ясностью и легкостью языка.

Как историк Додд принимал в учет социальный, психологический и мыслительный контекст своих источников. Воплощение Спасителя имело место в определенное время, в определенном мире. Этот мир надо было непременно понять, тем более, что именно этот мир определяет даже язык Евангелия. Это мир прежде всего иудейский, а впоследствии — поскольку постепенно распространяется евангельское благовестие — также мир римский и эллинистический. Однако, недостаточно его понять лишь извне. Как писал Додд: «Идеальным толкователем Евангелия мог бы стать человек, который проник бы в этот странный мир первого столетия, прочувствовал бы всю его необычность и пребывал бы в нем до тех пор, пока сам не начал бы мыслить и чувствовать как один из тех, кто первый получил Евангелие. Такой человек мог бы затем вернуться в наш мир и поместить истину, в которой он разобрался, в структуру нашего современного мышления».

Так говорил Додд о желанной своей цели, когда его, члена конгрегационалистской Церкви, назначили первым с XVII века не англиканским профессором богословия в Кембриджском университете (1936 год).Так он и работал до конца своих дней.

Методика, которую применял Додд, может показаться странной некоторым читателям его книги «Основатель христианства», хотя она давно принята в ученом мире на Западе. Возможно также, что некоторые его суждения могут показаться неприемлемыми, как, например, те, которые касаются рождества Христова и Его крещения. Но я надеюсь, что многие и многие читатели воспримут с глубоким трепетом проницательное изложение евангельского повествования в завершающих трех главах этой на редкость уравновешенной книги.

Протоиерей Сергий Гаккель

Христианская Церковь — один из тех фактов нашего времени, которые могут нравиться или не нравиться, но мимо которых не пройдет ни один вдумчивый обозреватель современной жизни. Поэтому, если мы хотим осмыслить события, из которых Церковь возникла, и понять роль ее Основателя, мы не уподобляемся археологам, раскапывающим остатки забытых цивилизаций, или же палеонтологам, восстанавливающим вымершее животное. События, о которых идет речь, стали органичным элементом культуры современного общества. Живая связь с Основателем неизменно характеризует этот элемент на всем протяжении его непрерывного бытия. Чтобы реальнее ощутить эту непрерывность, попытаемся проследить, хотя бы в самых общих чертах, роль Церкви в истории последних девятнадцати веков.

Отправившись на машине времени в прошлое, сделаем первую остановку на грани великого перелома, в XVI столетии, когда средневековая Европа становилась той Европой, которую мы сейчас знаем или, по крайней мере, знали до мировых войн, опять сменивших старые ориентиры.Гуманизм, Реформация, контрреформация знаменуют мощный прорыв новых идей — они хотя и привели к ряду осложнений, но все же создали новый мир и вдохновили новую культуру, чьей наследниками стали мы. Церковь пребывала в самом центре событий, и без нее правильно понять этот взрыв невозможно. Перелом расколол ее самое, но страстная непримиримость разделившихся частей не угасла и в наши дни.Даже беглый взгляд на сегодняшнюю Церковь убеждает, что по крайней мере эта страница ее прошлого жива до сих пор. Нынешние усилия преодолеть разделение Церкви — одна из примет ее жизнеспособности.

Углубляясь дальше, мы вступим в Средние века — эпоху готических соборов, крестовых походов, великих административных и правовых систем, схоластической философии. В то время Европа, была «Христианским миром». Ею правили люди, стремившиеся толковать и претворять в жизнь принципы христианства. Подчас они допускали ошибки; но все же без Церкви Средние века были бы пробелом в истории.

Средним векам предшествует Смутное время (Переводим так строгий термин англоязычных историков — «Dark Age» (букв, «темное время», «темный век»), обозначавший период от V — VI до X — XI вв. — Примеч. ред.) — время, когда Европа, ввергнутая в пучину беспорядков после падения Рима и нашествия варваров, постепенно приходила в себя. Между старой цивилизацией и новой, еще не родившейся, пролегла пропасть. Единственным общественным организмом, перебросившим мост через эту пропасть, была Церковь. Она сохранила начатки законности, порядка,человеколюбия. Ее монашеские ордена способствовали оживлению ремесел и сельского хозяйства. Она заложила основы образования и просвещения. Трудно себе представить, что породил бы хаос Смутного времени, если бы не было Церкви.

По ту сторону пропасти лежит Римская империя — итог, последнее воплощение античной цивилизации. При Константине Великом Рим признал главенство Христианской Церкви. Постепенно вся римская государственная система подпала под ее контроль, что позволило империи передать последующим эпохам свои самые характерные черты. Гонения, которым Константин положил конец, были борьбой за выживание. Церковь восторжествовала не только потому, что у нее были вера, упорство и воля к жизни, но и потому, что она доказала свое превосходство над соперниками.

Эпохе Константина предшествуют два с половиной века борьбы, иногда — открытой, чаще — подспудной. Во всяком случае,в то время не было ни одного императора, которого не тревожил бы «христианский вопрос». Когда борьба еще только начиналась, два римских писателя оставили письменное свидетельство о своем отношении к этой проблеме.

В начале второго века римский наместник малоазиатской провинции Вифинии Гай Плиний Секунд, или, как его обычно называют, Плиний Младший, сообщал императору Траяну о состоянии дел (Плиний. Письма. X:96). Хлопот у него было много: народные беспорядки, политические смуты, административные дрязги. Случалось — и религиозные волнения. Многие храмы, пишет Плиний, совсем обезлюдели, в некоторых даже нет богослужений. На рынках затишье, ибо народ уже не покупает, как ему подобало бы, скот для заклания. Соглядатаи донесли, что в этом виновны люди, называемые «христианами», — тайное общество, от которого добра ждать не приходится; во всяком случае, к империи они не лояльны, ибо не желают приносить жертвы богу-императору. Так что некоторые из них арестованы и преданы суду. Однако, пишет наместник, следствие не обнаружило доказательств преступной деятельности. Самое тяжкое, в чем их удалось обвинить,— это их «безмерно уродливое суеверие». Но жертвы императору они все равно приносить отказываются и потому заслужили наказания за «непреклонную закоснелость и упрямство».

В ходе расследования Плинию удалось кое-что узнать о делах христианской общины. Установлено, что в определенные дни они собираются до рассвета, поют гимны Христу, «как Богу» и друг другу дают торжественные обеты, но не мерзкие преступления совершать (как он поначалу думал), а соблюдать нравственный закон: не грабить, не красть, не прелюбодействовать, не обманывать. Далее: они сходятся для совместной трапезы, самой простой и невинной (замечает наместник). И ничего больше. Плиний довольно невнятно рассказывает, что, собственно, происходило, когда христиане собирались по воскресеньям, но и в этой картине нетрудно узнать некоторые черты современной литургии. Миллионы людей по всему миру участвовали в такой же службе в прошлое воскресенье.

Было это в 112 г. по Р. X. Приблизительно в то же время друг Плиния, — Корнелий Тацит писал историю Римской империи (Тацит. Анналы. XV:44). Он подошел к правлению Нерона и к великому римскому пожару. Поговаривали, будто к поджогу причастен сам император. Нужно было что-то делать, и римская полиция стала искать, на кого бы свалить вину. Свалили ее, сообщает Тацит, на людей, называемых «христианами», которых в Риме не жаловали, подозревая в неприглядных делах. Многие христиане были схвачены и обвинены в поджоге. Большую часть из них предали казни, однако столь изощренно-жестокой, что всеобщая неприязнь сменилась состраданием к жертвам. Сам Тацит, похоже, не верит в обвинение, но тем не менее безжалостно отмечает,что они, как-никак, были врагами обществу (и, следовательно, участь свою заслужили). Основал эту секту, насколько ему стало известно, некий злодей, лет тридцать назад казненный Понтием Пилатом, правителем Иудеи. К сожалению, смерть вожака не остановила смуту. «Зловредное суеверие» вспыхнуло вновь и вскоре достигло Рима, куда, по горестному замечанию Тацита, рано или поздно доходит все гнусное и непотребное. Ко времени пожара число суеверов стало«безмерным» — так он пишет, возможно и преувеличивая их общественную опасность. И все-таки здесь перед нами еще одно свидетельство — авторитетное,хотя и недружелюбное — римского историка: свидетельство о первых шагах христианства в конце двадцатых или начале тридцатых годов первого века.

Наше путешествие в глубь времен подводит нас к чрезвычайно важному периоду мировой истории. Только что, при Августе,образовалась Римская империя (в годы его правления и произошел переход летоисчисления от «до Р. X.» к «по Р. X.»). Политически это было огромное достижение. Но не только. Империя уподобилась гигантскому водоему, собравшему все реки античной цивилизации и породившему впоследствии все потоки западной истории. В сфере духа открылись новые пути и возможности.Наряду с христианством вызревали плоды и других, более ранних религиозных и философских исканий. Ни Тациту, ни Плинию не могло прийти в голову, что горстка людей, в которой один из них видел опасность для общества, а другой — сборище упрямых безумцев, была авангардом великого единства, что положит начало новому движению, направит его и пронесет сквозь века. Но случилось именно так. Среди многочисленных новых верований, которыми изобиловала Римская империя, лишь одному было суждено уцелеть и принести в будущее совершенно новые семена. Это верование — христианство, Основатель которого, рожденный при Августе, был казнен при преемнике Августа — Тиберии; религия, чьи последователи, вскоре составившие довольно многочисленное и влиятельное сообщество, воздавали Иисусу божеские почести, принося обет служить Ему, Его заповедям.

Настало время взглянуть на истоки этого сообщества с более близкого расстояния. По словам Тацита, смута возникла в Иудее. К ней мы теперь и обратимся. Палестина лежала на восточной окраине Римской империи, которая унаследовала эту область от греческой монархии,установленной после завоевания Персии Александром Великим. Связующей тканью региона были греческий язык и греческая культура; политическое же единство обеспечивала римская административная машина. Почти все порабощенные народы благоразумно принимали такой порядок вещей. Владычество римлян, возможно,бывало суровым, зачастую жестоким, иногда, пожалуй, и деспотическим, но оно было лучше, чем хаос и произвол, царивший в греческих монархиях времен упадка. Однако Палестина занимала совершенно особое положение. Евреи, ее основные жители, были своеобразным, строптивым народом. Римляне никогда их не понимали. Долгое время евреи находились в зависимости у персов, потом у греческих монархий — Сирии и Египта — и немало впитали из культуры своих хозяев. Но национальное возрождение во II в. до Р. X. позволило им ощутить вкус независимости под единокровной династией. Начатое героической борьбой Маккавеев, оно достигло апогея при их преемниках, Хасмонейских князьях, и вылилось в грязные склоки между наследниками, когда владычество Рима уже стало неизбежным. Однако евреи не забыли своей кратковременной славы и предавались опасной ностальгии по прошлому. Римляне поначалу пытались править «косвенно», как бы издали, и какое-то время это им удавалось; но в конце концов южная часть страны была преобразована в римскую провинцию — Иудею, которой управлял второразрядный чиновник с титулом префекта (впоследствии —прокуратора). На остальной территории сохранилась власть марионеточных царьков. К тому времени, о котором идет наш рассказ, префектом Иудеи был Понтий Пилат,чье правление продолжалось с 26 по 37 г.

К северу от самой Иудеи, но еще в границах Римской империи, лежала земля, называемая Самарией. Ее насельники — и чистые израильтяне, и потомки от смешанных браков — исповедовали ту же религию,что евреи, с незначительными различиями в деталях; однако жители Иудеи гнушались ими как чужаками и отступниками. Века отчуждения и мучительные воспоминания о прошлом разожгли взаимную ненависть между сородичами, жившими по соседству, на очень маленькой земле, и они постоянно задевали друг друга, что иногда кончалось кровопролитием.

Северной частью Палестины, Галилеей,расположенной к востоку от Иордана, правил местный царек Ирод Антипа. Страна со скученным, пестрым по составу населением, Галилея была истинным рассадником брожений Многие галилеяне, считавшиеся евреями, по-видимому, происходили от инородцев, насильственно «обращенных» после того, как земли эти завоевали Хасмонеи. Это, впрочем, не умеряло их религиозного фанатизма. Префект Иудеи неусыпно следил за беспокойными галилеянами, тысячами стекавшимися в Иерусалим во время народных праздников. На эти дни он обычно покидал свою резиденцию в Кесарии и поселялся в Иерусалиме. Там, в крепости, возвышавшейся над храмовыми постройками, у него наготове было достаточное количество войск.

Дело в том, что нервным центром еврейского общества был Храм. Ничтожный, с политической точки зрения, клочок земли — Иудея как таковая — являл собою религиозный центр мировой значимости. В Риме это хорошо понимали, поскольку во всех частях империи жили евреи,считавшие Иерусалим своей столицей. Пятью веками раньше, когда еврейская община, чуть было не перечеркнутая как самостоятельное целое, восстала из пепла,она преобразовала себя в нечто, более напоминавшее церковь, чем государство. Ее«конституцией» (если можно так выразиться) — не менее фундаментальной и непреложной, чем, скажем, конституция Соединенных Штатов, — стал так называемый Закон Моисея. Закон этот не только охватывал гражданское и церковное право — он содержал исчерпывающий кодекс социальной и личной этики, которому в идеале должен был следовать каждый член общины, независимо от того, жил ли он на родине или в рассеянии. В свою очередь, лица, посвятившие себя толкованию Закона и признанные учителями, пользовались особым влиянием и почетом. Таких людей называли словом, которое обычно переводится как «книжники», но более точно его можно бы передать словосочетанием «знаток права». Выполнение всех мельчайших предписаний Закона в обстоятельствах, несравненно более сложных, чем те, для которых он был сформулирован, было непростым делом,и люди, искренне желавшие следовать ему, объединялись в «товарищества», чтобы поддерживать и просвещать друг друга. Члены этих товариществ известны нам под именем «фарисеев» — слово неясного происхождения, означавшее, как полагают, нечто вроде «отделенные». Если это действительно так, то оно довольно точно выражает суть дела, ибо и сами они, и все другие чувствовали, что фарисей в какой-то мере отделен от тех, кого «не заботит Закон». Фарисеев почитали и слушались, а товарищества их объединяли высоконравственных и умных людей — хотя, конечно, их тоже подстерегали соблазны, которые всегда подстерегают человека, стремящегося быть благочестивее других. Большим влиянием фарисеи пользовались в «синагогах», бывших не только местом богослужения, но и социальными центрами, даже, до известной степени, органами местного самоуправления еврейской общины.

В столице само наличие Храма давало священству большую силу и власть. Первосвященник (должность эта передавалась по наследству среди нескольких семей) пользовался громадным авторитетом, хотя римляне и подрезали ему крылья. Он председательствовал в большом совете или сенате — санхедрине (древнееврейская транслитерация греческого синедрион —свидетельство глубокого греческого влияния). Римские власти, как и в других провинциях, предоставили санхедрину реальную, хотя и надежно контролируемую,автономию. В целом духовная аристократия и ее прямые сторонники стремились уживаться с римлянами, если не служить им. Возможно более гладкие отношения с верховной властью были полезны им самим и — как они, по всей видимости, искренне полагали — всему еврейскому народу. Ко временам нашего повествования первосвященником стал Иосиф Каиафа, утвержденный в этой должности предшественником Пилата; но значительная власть оставалась в руках его тестя Анны, которого за несколько лет до того вынудили «уйти в отставку». Не утратив влияния, Анна управлял из-за кулис и «протаскивал» пятерых своих сыновей, а также зятя, возведенного им на престол первосвященника. В еврейском предании «дом Анны» оставил недобрую память.

Вместе с тем некоторые влиятельные силы еврейского общества не имели официального статуса. Это были всевозможные секты, которые и учили, и жили по-своему. Об одной из них мы недавно узнали, благодаря открытию так называемых «Рукописей Мертвого моря». Рукописи принадлежали общине, похожей на монашескую, чьи поселения располагались на месте нынешнего Кумрана. Пламенно приверженные Закону, члены кумранской секты на свой лад толковали его заповеди. Они отказывались признавать иерусалимское духовенство, предпочитая своих священников, чьи «распоряжения» (выражаясь современным языком) считали единственно законными. Новых людей они почти не принимали и подчиняли свою жизнь строгой, суровой дисциплине, исполняя лишь самые необходимые ритуалы. По складу своему они были крайними националистами. Один из документов содержит подробные наставления о том, как собрать воинство для битвы с «сынами тьмы». В основном это лишь чаяния, но, без сомнения, сектанты желали освободительной войны, которая привела бы к торжеству евреев над всеми врагами. Документ прямо не называет римлян, однако намек на них вполне прозрачен.

Нам неизвестно, намеревались ли благочестивые сектанты воплотить свои утопии в жизнь, подняв вооруженное восстание. Скорее всего да. А если нет, то были другие секты, которые определенно к этому стремились. Во всяком случае, в б г. по Р. X. некто Иуда Галилеянин возглавил восстание против Рима. Оно не удалось, но сопротивление продолжало существовать подпольно, время от времени прорываясь наружу, пока наконец в 66 г. не привело к широкому и открытому мятежу. Руководители его называли себя зелотами. Власти же видели в них просто бандитов. (Явление, довольно типичное для нашего двадцатого века.) Фарисеи, по всей вероятности, относились к тайному движению неоднозначно. Многие из них, наверное, могли бы сказать, что одобряют цели заговорщиков, но не приемлют их методов. Впрочем, духовную аристократию всегда беспокоило любое опасное проявление воинствующего национализма, и она стремилась его пригасить.

Как бы то ни было, Палестина первой половины первого века, раздираемая соперничеством сторон, спорами сектантов и политическими конфликтами, непрестанно пребывала в неустойчивом состоянии. Именно в этой напряженной атмосфере свершилось событие, о котором талмудическая традиция сообщает так: «Иисуса Назарянина повесили накануне Пасхи за то,что, он занимался колдовством и сбивал Израиль с истинного пути» (Вавилонский талмуд. Трактат Санхедрин, 46b). Свидетельство столь же неприязненное, как и мнение римского историка; и тем не менее опять это взгляд со стороны, который помогает нам нанести первые шаги христианства на историческую карту I в.

Вот, пожалуй, и все, что мы могли бы узнать, взглянув на вопрос извне. Теперь настало время посмотреть на него изнутри.

Давайте снова начнем с современных фактов, с того, что мы видим своими глазами, и будем постепенно возвращаться к истокам. Тому, кто хочет увидеть христианство изнутри, проще всего войти в храм — в любой христианский храм. Чем же здесь заняты эти люди? Церковь занимается множеством дел, в различной степени, наверно, полезных и уместных. Какие-то из них берут на себя и другие учреждения — там они делаются, может быть, даже лучше. Однако в одном у Церкви соперников нет — в богослужении. Допустим хотя бы на минуту, что в богослужении всерьез участвуют разумные люди, и потому стоит его понять. Не разобравшись в нем хотя бы немного, нам не понять ни природы, ни истории Церкви. Приняв это предположение, зададимся вопросом, что же все-таки делают христиане в церкви, когда они совершают богослужение. Я говорю не о бездонных глубинах общения человека с Богом, а о том, что увидит сторонний наблюдатель во время христианского богослужения.

Формы церковной службы могут меняться в очень широких пределах. Но, посетив любой храм, вы заметите, что некоторые элементы включаются в богослужение неизменно. Христиане всегда говорят или поют слова, выражающие веру в Бога. Они всегда славят Его силу и доброту, благодарят Его за все хорошее в жизни, ибо верят, что Он — Творец видимого и невидимого. Размышляя о Его доброте и обо всем, что, казалось бы, отрицает эту доброту, они исповедуются в своих проступках, безрассудствах и слабостях, испрашивают прощение и получают его, предают себя в руки Божьи. Поскольку Бог — источник всякого блага, они просят Его о том, в чем нуждаются или чего желают для себя и для других. Они слушают чтение Библии — собрания древних и различных по своему характеру писаний, в которых раскрываются разные стороны бытия Божьего и утверждается нравственный закон. Кроме того, в писаниях этих отражены события далекого прошлого. Такое внимание к древней истории — характерная и на первый взгляд довольно странная черта христианского богослужения. Многие здесь не выдерживают и спрашивают, на что эти древности человеку двадцатого столетия.Можно ответить так: давние события входят в тот же самый живой процесс, что и нынешняя Церковь. Но этим еще не все сказано. Другая часть ответа — в том, что,как верят христиане, в событиях, описанных в Библии, действует сам Бог. Именно из Его действия в истории, а не из отвлеченных доводов мы узнаем, что есть Бог и как Он сейчас и всегда строит свои отношения с людьми. Во всяком случае, именно эти события породили Церковь, которая, как верят христиане, есть творение Бога. Если мы задаемся вопросом об исторических истоках христианства, свидетельство это представляет для нас немалый интерес.

Среди церковных служб есть одна особенная служба, которую можно увидеть в любой христианской общине. Ее называют Вечерей Господа, Божественной Литургией, Евхаристией или Мессой. При всем различии форм мы узнаем в ней черты сходства с воскресными собраниями христиан, которые так заинтересовали римлянина Плиния в 112 г. Как в те давние времена, так и сейчас центр подобных собраний — общая трапеза, ныне сведенная к самому простому — хлебу и вину. Вокруг этого центрального действа собраны основные элементы христианского культа, о которых мы кратко говорили выше. В высший миг богослужения вы услышите такие слова:

Господь Иисус той ночью, когда был предан, взял хлеб и, произнеся благодарственную молитву, разломил его и сказал: «Возьмите, ешьте, это Мое Тело, которое за вас отдается. Делайте так в память обо Мне». И точно так же после ужина дал им чашу и сказал: «Эта чаша — Новый Союз, скрепленный Моей кровью. Когда будете пить ее, делайте это в память обо Мне».

Произнесение этих слов само собой подразумевает; вся служба включена в контекст того, что говорил, делал и претерпел Иисус во время Тайной Вечери, и понять ее можно лишь в такой связи.Сейчас мы не будем разъяснять тот глубинный смысл, который черпают христиане в Его словах. Для наших целей важно увидеть, что в эту центральную — и, следовательно, полнее всех других выражающую суть христианства — часть службы включено воспоминание. Церковь — любое собрание верующих, повсюду, в той или иной форме — вспоминает те слова и действия, которые в некую определенную ночь говорил и совершал ее Основатель. Вспоминает, как той ночью Он попал в руки врагов и как подвергся насильственной смерти (ибо что еще может означать преломленное тело и пролитая кровь?). Так память Церкви возвращает нас к тому самому историческому моменту, у которого мы остановились, отправившись в путешествие в глубь времен, — к моменту возникновения Церкви, когда ее Основатель «пострадал при Понтии Пилате». Все линии сходятся в определенной точке, которую мы можем предположительно датировать пятницей 7 апреля 30 г. по Р. X. Это не значит, что точная дата бесспорна или особенно важна; возможны и другие даты между 29 и 33 гг. по Р. X. Но очень важно, что Церковь вспоминает событие достоверное и конкретное, поддающееся датировке, как и всякий исторический факт.

Это воспоминание передается по никогда не прерывавшейся цепочке. На каждой службе присутствуют пожилые люди, которые пятьдесят, шестьдесят лет назад слышали те же слова из уст или в присутствии людей, годившихся им в дедушки. Есть среди прихожан и люди молодые, которые, возможно, повторят эти слова при своих внуках. И так, без конца, тянется эта цепочка. За все девятнадцать веков не было ни одной недели, когда бы не совершалось это воспоминание, идущее от поколения к поколению.

Эту непрерывность церковной памяти можно проиллюстрировать примером. Около 200 г. по Р. X. во Франции умер епископ Лиона Ириней — один из самых выдающихся деятелей Христианской Церкви того времени. До нас дошло письмо Иринея к некоему Флорину. В юности они вместе учились, потом много лет не виделись. В письме Ириней вспоминает о тех днях, когда они оба жили в малоазиатском городе Смирне. Пишет, в частности, как они слушали епископа Смирнского Поликарпа, умершего около 155 г. по Р. X. в возрасте не менее восьмидесяти шести лет. Должно быть, он был уже стар и в те годы, когда ему внимали Ириней и Флорин. Ириней напоминает другу (что не имело бы никакого смысла, если бы тот не мог это припомнить), как Поликарп рассказывал им об «Иоанне, ученике Господа», с которым был лично знаком за много лет до того. О каком Иоанне идет речь, сказать трудно. Однако ясно, что он был непосредственным учеником Иисуса. Следовательно, незадолго до 200 г. во Франции Ириней мог вспоминать человека, жившего лишь на одно поколение раньше, который близко знал Иисуса. Когда епископ Лионский преломлял хлеб со своим небольшим приходом в память о смерти Иисуса, он думал не о том, что прочел «в напечатанной книжке» (где нашел Бога киплинговский Джон Никольсон), но о чем-то, что поведал его старый учитель, чей друг был современником событий и видел их собственными глазами. Вот она, память Церкви.

Общее воспоминание, передаваемое от рода к роду, становится преданием. То, что мы знаем о возникновении Церкви и ее Основателе, покоится главным образом на живом предании, которое уходит своими истоками в подлинные воспоминания тех, кто сам видел события и знал их Героя.

Передаваясь из уст в уста, предание может меняться или искажаться. Но, будучи однажды записанным, оно становится, по существу, застывшим. Его уже можно проверить, тщательно и критически анализируя документы, зафиксировавшие текст на самых ранних стадиях развития, какие только нам доступны. Новый Завет — это письменный кладезь непрерывного предания об Иисусе на разных ступенях его передачи в первом веке существования Церкви. Главные документы — четыре Евангелия, и к ним мы теперь обратимся. Пока же отметим, что эти письменные свидетельства (независимо от их исторической ценности в частностях) свидетельствуют о Личности, чья историческая роль осталась в памяти. Событие, к которому нас подвели все пути, изнутри и снаружи,— не далекий, забытый эпизод прошлого, восстановленный при раскопках древних захоронений или по найденной в пещере рукописи. Оно никогда не стиралось из памяти старейших, но уцелевших доныне сообществ западного мира.

Новый Завет содержит по меньшей мере одну книгу, которая предлагается читателю как исторический труд в полном смысле этого слова. Это история первых шагов христианства, состоящая из двух частей, или томов. Первый том известен нам как Евангелие от Луки, второй — Деяния Апостолов. Датировка этого двухтомного сочинения остается неопределенной. Скорее всего между написанием томов прошло некоторое время. Вероятно, мы будем недалеки от истины, если в качестве крайних пределов возьмем 75 и 95 гг. С того времени, когда писания Нового Завета были впервые объединены в сборник, автора книги отождествляли с греческим врачом Лукой, который несколько лет находился при апостоле Павле. По-видимому, это соответствует действительности. О целях книги и о том, как она написана, Лука сообщает нам в посвящении, адресованном знатному лицу по имени Феофил, о котором более ничего не известно. Вот что он пишет:

Так как уже многие взялись за составление повествования о совершившихся среди нас событиях, как передали нам те, кому от начала довелось быть очевидцами и служителями слова, решил и я, тщательно исследовав все с самого начала, последовательно написать для тебя,превосходнейший Феофил, чтобы ты познал достоверность того учения, в котором был наставлен (Лк 1:1-4).

Такое введение к историческому труду было в то время общепринятым литературным приемом, хотя, конечно, можно следовать литературным нормам, не греша против истины. Данное посвящение, очевидно,говорит о том, что Лука считал свой труд историческим. Что бы мы ни думали о компетентности Луки-историка, мы будем несправедливы, если усомнимся в его правдивости. Значит, мы должны допустить, что Лука знал предание непосредственно от очевидцев, из их записанных рассказов. Лука говорит, что он провел независимое исследование, используя (заключаем мы) как устное предание,так и письменные документы, и составил на этой основе связный рассказ. У наснет оснований не верить ему. Критический анализ подтверждает, что в сочинение вошли и устное предание, и письменные источники, однако связность тексту обеих частей придал евангелист. Такая попытка. разработать удовлетворительную хронологическую схему выглядит весьма разумной, хотя сделать это было очень трудно и удалось не вполне.

По крайней мере один из письменных источников Луки можно точно установить. Это не что иное, как наше Евангелие от Марка. Главным образом отсюда Лука заимствует повествовательную часть своего Евангелия (кроме тех мест, где он излагает само учение Иисуса). Этот источник он, как правило, хотя и не всегда, предпочитает другим известным ему «повествованиям о событиях», которыми тоже иногда пользуется. Большая часть речений Иисуса у Луки (в отличие от повествования о событиях) соответствует, иногда — до буквального совпадения, текстам Евангелия от Матфея, к которому мы теперь и обратимся.

В определенном отношении оно разительно расходится с Евангелием от Луки. Автор его никогда не предстает перед нами как личность. Он ничего не сообщает ни о цели своего рассказа, ни о том, как писал, ни об источниках. История, изложенная Лукой, хранит отпечаток личной инициативы; труд Матфея скорее напоминает официально одобренный катехизис для просвещения новообращенных членов Церкви. Точной датировке он не поддается, и вокруг даты идет немало споров. На наш взгляд, маловероятно, что это Евангелие было создано раньше, чем история первых шагов христианства, описанная Лукой. Его всегда связывали с именем Матфея, однако авторство апостола, носившего это имя, кажется крайне неправдоподобным; хотя, возможно, апостол Матфей и предоставил часть включенного сюда материала. Само повествование у Матфея почти целиком сводимо к тексту Марка, но основное внимание автора гораздо больше сосредоточено на речениях Иисуса. Здесь они представлены богаче, чему Луки, а материал организован несравненно тщательнее — видимо, для того, чтобы сделать учение более доходчивым.

Если мы зададимся вопросом, откуда же автор почерпнул речения, ответ придет лишь после въедливого критического анализа текста и всегда останется более или менее вероятной гипотезой. Похоже, автор пользовался несколькими письменными или устными источниками, которые он так или иначе подредактировал. Впрочем, одно можно утверждать с полной определенностью: большая группа приводимых речений, общая с Лукой, существовала как предание задолго до того времени, когда писали оба евангелиста, и дошла до них в записанном виде или устно (Попытки показать, что Лука опирается на Матфея (или наоборот), на наш взгляд, безуспешны. Весьма вероятно, что оба евангелиста пользовались общим источником или источниками, однако в настоящее время лишь очень немногие ученые считают возможным реконструировать гипотетический документ, включающий весь общий материал — Прим. авт.). Это несколько ближе подводит нас к первоисточнику.

Именно у Матфея и Луки мы находим наиболее полное изложение учения Иисуса. Прежде чем обратиться к событиям, остановимся на нем подробнее. Каков здесь характер изложения и как этот материал выстроен?

Раннехристианская Церковь являла собой общину и осуществляла свою миссию в мире преимущественно через живое слово, уча, проповедуя и совершая богослужение. Прежде всего через живое слово и передавались поначалу речения Иисуса. Тот способ цитирования, который мы находим в Посланиях апостола Павла, позволяет заключить, что эти речения он не читал, а слышал. Быть может, некоторые из них уже и были записаны, но лишь как памятка для проповедников. Во всяком случае, к тому времени, когда писал апостол Павел, — скажем, четверть века спустя после смерти Иисуса — имел хождение сборник признанных «слов Господа», к которому апостол мог обращаться, зная, что его адресаты не сомневаются в их подлинности. Такие своды речений, составлявшиеся для практических нужд Церкви разными лицами и в разных местах, были, наверное, весьма обычными. Они обеспечили авторов Евангелий значительной долей «сырого материала».

Устная передача все же не совсем надежно хранит предание. Память всегда может подвести. Пересказывая слышанное, обязательно что-нибудь да исказишь. Эта, казалось бы, резонная мысль вызывает, однако, ряд возражений. Вспомним, что первыми христианами были евреи, а еврей того времени знал и верил, что ученик обязан точно запомнить и передать слова своего наставника. У нас нет никаких оснований считать учеников Иисуса менее ответственными или знающими, чем последователи других учителей. И все же: читаем ли мы сегодня те самые слова, которые сказал Иисус? Ответить на этот вопрос невозможно, да его и нельзя ставить в такой форме. Ведь Иисус говорил по-арамейски, до нас же Его речения дошли в греческом переводе. Переводили их, по всей вероятности, двуязычные христиане, которые очень старались донести сам смысл. Иногда мы видим, как одно и то же речение переведено по-разному. Кроме того, насколько можно судить, дословное повторение не считалось особенно важным, как в раввинских школах. Те, через кого передавалось предание, были практиками и стремились донести до слушателей самую суть учения. Возможно, они придавали речениям новую форму, помогающую применить их в существующей ситуации— а ситуация эта могла сильно отличаться от той, в которой были сказаны сами слова. Либо сопровождали слова объяснениями, которые, в свою очередь, становились частью предания. А может быть, споры с не христианами, которых они хотели убедить, и даже споры внутри самой общины вынуждали разрабатывать одни стороны учения больше, чем другие. При этом, однако, они всегда стремились передать то, чему учил сам Иисус, причем так, чтобы их поняли слушатели или читатели.

Даже если учесть все искажающие факторы —случайности устного Пересказа, влияние перевода, попытки учителей «осовременить» речения, наконец, чисто человеческие промахи, — факт остается фактом; первые три Евангелия содержат собрание речений, в целом столь согласованных и связанных, но вместе с тем столь различных по манере и стилю,что ни один благоразумный исследователь не станет сомневаться (с теми или иными оговорками относительно отдельных слов) — перед нами неповторимая мысль одного и того же Учителя.

Но мы, пожалуй, зашли чересчур далеко, решив, что три рассмотренных евангелия дают законченное представление об учении Иисуса во всей его полноте. Под иным углом зрения оно предстает в труде, который мы еще не упоминали,— в Евангелии от Иоанна. Его всегда считали самым поздним из четырех Евангелий, хотя, по-видимому, разница во времени не слишком велика и существенна. По всей вероятности, Евангелие от Иоанна создано примерно в 100 г. Скорее всего это — верхняя граница. В древности считалось, что написал его Иоанн Зеведеев, один из ближайших учеников Иисуса. Возможно, это и так; однако говорить о надежном установлении авторства затруднительно. Ясно одно: четвертое Евангелие гораздо ближе, чем другие, к оригинальному сочинению. Стиль его ярко индивидуален, причем очевидно, что это стиль евангелиста, а не самого Иисуса. Автор отбирал материал, применяясь к нуждам и интересам своей аудитории. То же можно сказать и о других евангелистах, но в данном случае аудиторией было образованное и многонациональное население большого греческого города — по всей вероятности, книга создана в Эфесе.

Излагая учение Иисуса, автор пользуется приемом, хорошо известным образованному греческому читателю. Это метод Платона, изложившего в форме бесед мысли своего учителя Сократа. Составленные Платоном в его неповторимом стиле, диалоги тем не менее воссоздали для последующих поколений убедительный образ его замечательного собеседника. «Вставные сцены» четвертого Евангелия написаны с таким мастерством, что их можно уподобить греческому философскому диалогу. Но среди этих искусных литературных композиций нетрудно выделить знакомые по звучанию и рассеянные повсюду (или, скорее, вкрапленные сюда) речения Господа. В некоторых из них легко узнать речения, приводимые другими евангелистами, хотя порой они даны в иной языковой форме, свойственной автору. Иногда это другой перевод того же арамейского оригинала. Наряду с этим при внимательном изучении диалогов и рассуждений часто можно заметить, что автор лишь на свой лад толкует то, что неявно содержалось в речениях, знакомых нам по другим Евангелиям. Все это подкрепляет мысль о том, что материал он черпал из того же самого источника. Несомненно, хранилище предания содержит больше того, что вошло в написанные Евангелия. Некоторые речения Иисуса, зафиксированные только в четвертом Евангелии, подчеркивают такие стороны Иисусова учения, которое представлены скупо или вообще отсутствуют в трех других, и могут существенно дополнить общую картину. Пренебрегать ими было бы неразумно, хотя и использовать их в строгом историческом исследовании нужно с осторожностью.

До сих пор мы говорили о том, как воспроизведено в Евангелиях учение Иисуса. Не исключено, что оно преподносилось народу как собрание речений. Своды речений, правда более поздние, нам известны;и вполне вероятно, как мы уже видели, что евангелисты располагали чем-то в этом роде. Но, очевидно, это не отвечало запросам христианской общины, ибо четыре писания, которые отобраны и признаны каноническими, — это повествования, а слова Иисуса расставлены в нужных местах. Обратимся же к повествовательному компоненту Евангелий.

За естественную точку отсчета примем Евангелие от Марка, которое составляет основу повествований у Матфея и Луки. Датируется оно предположительно 65 — 70 гг. Именно тогда вымирало первое поколение христиан, но многие из тех кто помнил события, вероятно, еще жили. Сказать с уверенностью, был ли Марк одним из них, мы не можем, хотя это и не исключено. Во всяком случае, очень немногие места его книги дают основание предполагать в нем очевидца событий. Изучение его туда показывает, что Марк ближе к компиляции, чем другие авторы. Иными словами, он воспроизвел, по всей видимости, дошедший до него материал, почти не пытаясь дать собственное изложение, что отличает его и от Луки, который рассчитывает на литературное воздействие и пытается создать хоть какую-то хронологическую непрерывность, и от Матфея, который подает материал в явно учительском тоне. У Марка в рамках весьма широкой общей схемы события расположены свободно и даже вольно, а за его шероховатым, непринужденным слогом часто слышится живой голос, сказывающий историю. Здесь мы, вероятно, очень близки к «очевидцам и служителям Слова», о которых говорит Лука. Под «служителями Слова» евангелист разумеет миссионеров, распространявших веру в первые дни христианства. Называя свой труд «Евангелием Иисуса Христа», а не какими-нибудь «воспоминаниями об Иисусе», Марк ясно показывает, что видит себя продолжателем того самого дела, которое проповедники совершали через живую речь. Всюду в Новом Завете «Евангелие» означает проповедь христианской вести; нынешнее же значение этого слова — «Книга об Иисусе» — появилось позднее, и весьма возможно, что Марк косвенно причастен к этому сдвигу.

То, как несли свою весть «служители Слова», показано у Луки в Деяниях (Примеры раннехристианской проповеди можно найти в Деяниях 2:14-39, 3:13-26, 10:36-43, 13:17-41). Они, если уж суммировать непозволительно кратко, говорили, что направляемая божественным промыслом история Израиля достигла кульминации. Началась новая эра: возникла община —собственно, Новый Израиль, — которой дарованы прощение за прошлое, духовная сила в настоящем и надежда на будущее. Его созидательный центр — посланный Богом Мессия, и это не кто иной, как Иисус из Назарета, недавно распятый и восставший из мертвых. Таким образом, весь поразительный перелом связывался с исторической деятельностью Иисуса, и потому было очень важно получить о Нем достоверное знание. Марк взялся удовлетворить эту потребность. Вот темы его проповеди: весть об «исполнении времен», возникновение общины,возможность прощения, надежда на будущее — и все это идет от Иисуса, от Его слов, дел и случившегося с Ним. Марк проповедует Евангелие, рассказывая историю, принадлежащую миру фактов — миру, где Ирод Антипа и Понтий Пилат играют на общественной сцене те самые роли, которые им приписывают светские историки; миру, где машина римского права действует именно так, как знают это все, изучавшие данный период; миру, который чреват хорошо известными противоречиями и коллизиями последних пятидесяти лет существования Иудейского государства.

Таким образом, Евангелие от Марка двухслойно. Описание и толкование определенных событий почти неотделимы друг от друга. Та же двуслойность — факт и толкование — наблюдается и у Матфея, и у Луки. Три евангелиста не всегда одинаково излагают факты и, в известной степени, по разному их оценивают, но различия эти несущественны. В четвертом Евангелии толкование более обдуманно и утонченно. Здесь больше умозрительных богословских понятий. Отчасти эти понятия почерпнуты из популярной в то время на грекоязычном Востоке религиозной философии, но здесь они совершенно преображены. И все же, по существу, четыре Евангелия сходны в структуре текста, состоящего из факта и его толкования.

Такая расслоенность повествования на две составляющие привлекла внимание исследователей и вызвала многочисленные споры вокруг Евангелия в прошлом и настоящем веке. Спорят и светские историки, причем эволюция критического направления в библеистике и эволюция светского критицизма идут бок о бок с поразительным единством. В девятнадцатом веке (а он и с точки зрения интересующего нас вопроса кончается 1914 годом) ученые начали призывать: давайте по возможности очистим текст от толкований, которые говорят лишь о том,что думали или во что верили некоторые из первых христиан; тогда останется чистый факт. Следуя этой логике, они все более и более «утоньшали» методы, позволяющие отделить «факт» от «домысла». Но в результате область «чистых», не истолкованных фактов почти сошла на нет. Как выразился один ученый, процесс напоминал очистку луковицы. Вот почему в нашем столетии многие исследователи сказали: давайте снова взглянем на то,что мы отбросили. Пусть это не такие уж ценные свидетельства о жизни Иисуса, но по крайней мере о вере ранней Церкви мы узнаем из первых рук, а она тоже заслуживает изучения. Что именно так и есть. Этот поворот во многом оживил изучение Евангелий, которое, по правде говоря, уже заходило в тупик. Однако кое-кто из новейших исследователей стал утверждать даже, что Евангелия дают нам только идеи раннего христианства, не сообщая ничего о жизни самого Иисуса, которая была безразлична всем четырем авторам, ибо они создавали религиозные, а не исторические документы.

Здесь сильно преувеличена важная истина,которую иногда упускали из виду. Евангелия в самом деле документы религиозные. Но это не значит, что их нельзя считать и документами историческими или что их авторов не интересовали факты. Если Лука не обманывает читателя, он намеревался, подобно своим предшественникам, составить повествование «о событиях, которые произошли», чтобы сообщить о них достоверные сведения. И поскольку он относился к Марку как к ценному, хотя и вовсе не непогрешимому источнику, мы вправе предполагать, что его Евангелие было для Луки и историческим и религиозным документом. То же самое относится и к двум другим Евангелиям.

Попытка резко разделить факт и интерпретацию и противопоставить их друг другу, бесспорно, уводит от истины, независимо от того, вылавливают ли факты, исключая толкования, или обращаются исключительно к толкованию, отвергая проблему факта как неуместную. Серьезный историк (в отличие от простого летописца) понимает, что событие включает в себя и осмысление его современниками. Это признали теперь многие не религиозные историки. Но особенно это важно для истории христианства. В религии еврейско-христианского типа события становятся средством, через которое Бог приоткрывает Себя человеку. Эта вера пронизывает весь Ветхий Завет. В Новом Завете божественное самораскрытие достигает высшей точки в том, что Лука называет «фактами об Иисусе» (Деян 18:25).

Сообщая об этих фактах, наши авторы хотят как можно ярче передать то, в чем видят их истинное значение. В этом смысле Евангелия выражают веру Церкви. Стержнем веры была убежденность в том, что Иисус, преданный смерти через распятие, «встал из мертвых». Это не убежденность, взращенная внутри Церкви, и не доктрина, развитие которой можно проследить. Это самая суть веры. Вокруг нее выросла Церковь, без нее не было бы ни Церкви, ни Евангелий, во всяком случае таких, какие видим мы. Только это и должен утверждать историк. Истинна такая вера или нет, он говорить не обязан и даже не вправе. О вере в воскресение Иисуса мы потолкуем ниже; здесь нам важно отметить, что рассказы о «явлениях» воскресшего Христа ученикам, хотя они сильно разнятся от Евангелия к Евангелию и, по-видимому, не могут быть до конца согласованы, имеют одну неизменную черту. Они явно не подразумевают какой-то туманный «мистический опыт»; суть их, сердцевина — это узнавание. Нельзя узнать человека, если его не помнить. Следовательно,воспоминание — акт воспоминания о реальном и хорошо известном лице —неотъемлемо от веры, вдохновившей авторов Евангелий. У «очевидцев и служителей Слова» все было свежо в памяти, но память эту озарял свет открытия; поначалу поразившего их: Учитель, которого они считали безвозвратно ушедшим, победил саму смерть каким-то необъяснимым, но несомненным способом.Они, во всяком случае; так думали, и вся история Иисуса представала перед ними в новом свете, Таким образом, Евангелия передают воспоминания, переосмысленные в свете воскресения. И нет причин полагать, что такое переосмысление подменяет или искажает факты, если, конечно, не считать заведомо, что такая вера не может быть истинной. Кроме того, мы вправе напомнить, что многие, казалось бы,бессмысленные события осмыслялись «задним числом». Евангелия нередко сообщают нам, что не только народ, но и ближайшие последователи Иисуса не понимали многих Его слов и действий. Предполагается, что они поняли потом. И это вполне убедительно.

Но в таком случае можно сказать и больше.Если воскресение — не просто счастливый конец, прилепленный к трагедии, а истинная развязка, то эта часть евангельской истории подводит нас к границе обычного человеческого опыта, за которой лежит тайна. История эта повествует о действительных событиях, но в свете конца они обретают еще одно измерение. Такую историю не расскажешь прямо, буквально, на языке чистого факта. Необходимо прибегнуть к символам и образам. Для этого у рассказчиков был истинный кладезь образов и символов, унаследованный в основном от библейских писателей и пророков. Это и предопределило сам слог рассказа — не только язык,но и мысль и даже чувства, которые читатель должен разделить.

Когда автор четвертого Евангелия подходит к общественному служению Иисуса, он так поясняет читателям, чего им следует ждать: «Увидите небо отверстым, и ангелов Божиих восходящих и нисходящих на Сына Человеческого» (Ин 1:51). Иоанн вовсе не хочет сказать, что он опишет, как летают вверх и вниз крылатые создания. Евангелист подразумевает, что во всей истории и в каждой ее части проницательный читатель увидит связь двух миров. Читатель узнает, что в этом единственном служении соприкасались, как нигде, небо и земля, Бог и человек.

Такую же символику применяли и в описании отдельных происшествий. Не только у Иоанна, но и в других — Евангелиях, с небольшими различиями, можно прочесть: когда Иоанн Предтеча крестил Иисуса, Тот видел «разверзающиеся небеса и Духа, как голубя, нисходящего на Него» (Мк 1:10 — Прим. пер.), и слышал голос, говорящий с небес. Бессмысленно спрашивать, что было «на самом деле», если при этом нас интересует, что получилось бы на фотографии или на магнитофонной ленте, окажись под рукой необходимые устройства. Но в более глубоком и подлинном смысле «на самом деле» случилось нечто очень важное. Произошло, как мы говорим, «историческое событие». Именно тогда изменилась жизнь самого Иисуса и достигла высшей, решающей точки та связь двух миров, о которой говорит евангелист. Глубинный смысл происшедшего мог быть передан только языком самых выразительных и самых возвышенных образов.

Подобными образами и символами обставлены события «рассказа о Рождестве», предваряющего у Луки и Матфея общественное служение Иисуса. Тут и посещения ангелов, и пророческие сны, и дивная звезда на востоке, и ангельский хор, приветствующий чудесное рождение, и другие трогательные сцены, столь знакомые нам по рождественским песням и представлениям. Конечно, есть за всем этими какая-то фактическая подоплека.Однако было бы отчаянной смелостью проводить прямую связь между фактом и символом. Используя эту образную конструкцию, наши авторы лишь хотели сказать,что рождение сына у безвестной жены плотника явилось моментом, изменившим человеческую историю. Началось нечто подлинно новое. Возникла связь между двумя мирами, которую при должной проницательности можно проследить и во всем последующем рассказе.

Такое использование символики говорит не о бегствe в вымысел, а о том, что автор видит факты во всей их глубине. Это и надо помнить, читая рассказы о чудесах, которые порой занимают в Евангелиях очень большое место. В четвертом Евангелии чудеса прямо толкуются как «знаки» или символы. Не потому, что, по мысли Иоанна, чудес не было. Просто само чудо интересовало евангелиста гораздо меньше, чем его значение. Если Иисус исцеляет слепого, это «значит», что Он приносит духовное «просвещение» (вот как та же символика укоренилась в нашем языке). Если он насыщает толпу несколькими хлебами и рыбами — это опять «знак» насыщения души жизнью самого Христа. В Иоанновом Евангелии символика складывается в законченную богословскую систему. Но она есть и в ранних Евангелиях, хотя там она проще (быть может, надо сказать — наивнее). Чем бы еще ни оказались важны рассказы о чудесах, они по меньшей мере призваны подтверждать то обстоятельство, что там, где был Иисус, ощущались присутствие и всемогущество Бога. И так было с самого начала, об этом помнили.

Если мы захотим видеть в евангельских рассказах о чудесах живописные символы духовного обновления, которое испытали при встрече с Иисусом первые христиане, не задаваясь вопросом о том, так ли все было, мы ненамного отойдем от установки Иоанна, а возможно, и других евангелистов. Достоверно известно, что Иисус действовал на своих современников именно так, и этот факт имеет немаловажное значение.

Однако о правдоподобии этих рассказов как фактических происшествий можно было бы сказать и больше, хотя, конечно, вопрос об их точном соответствии фактам не так важен, как иногда думают. Чудес «не бывает»? Не мешало бы употреблять эти слова с осторожностью. Теперь столько открыли нового и о материи, и о психике, что едва ли мы в силах ответить на вопрос, что «возможно», а что — нет. И тем не менее не устают повторять, что, если даже чудеса и возможны, они, во всяком случае,«не случаются» Конечно, в обыкновенных условиях они действительно не происходят. Но в том-то и суть, что евангельские события развивались далеко не в обыкновенных условиях. Это была совершенно особая, неповторимая ситуация:устанавливался новый порядок отношений между Богом и человеком. Чудо в представлении Нового Завета — не нарушение законов природы (большинство людей того времени вряд ли о них хоть что-нибудь знали), а скорее удивительный или исключительный случай, неопровержимо свидетельствующий о присутствии Бога и Его могуществе. Оказавшись на месте очевидцев, мы, пожалуй, нашли бы «научное объяснение» тому, что первые христиане считали чудесным. И, конечно, мы вправе объяснять некоторые евангельские исцеления с помощью нынешних представлений о психосоматических расстройствах. Но даже и так мы не сможем объяснить в происходивших событиях именно то, что и делает их достойными внимания, — неизгладимую печать «руки Бога» (если пользоваться живым образом, который приписывают самому Иисусу).

Это пространное рассуждение понадобилось для того, чтобы опровергнуть мнение, будто бы само наличие рассказов о чудесах обесценивает Евангелия как исторический источник. Несомненно, Евангелия прежде всего — свидетельства о вере ранних христиан. Но добавим, что вера эта помогла сохранить воспоминания о подлинно исторических событиях, без которых она никогда бы и не возникла. Необъяснимые же моменты этих воспоминаний суть свойство того, с чем мы имеем дело.

Приняв, таким образом, что евангельские повествования заслуживают вполне серьезного (хотя и критического) отношения как рассказ о случившихся событиях, посмотрим более пристально на их структуру и композицию. Тогда мы лучше поймем своеобразие их содержания. Несмотря на различия, все четыре Евангелия в общих чертах следуют единому образцу.Внимательного читателя непременно поразит то, как много места отводится в них заключительным этапам всей истории: аресту, суду и казни Иисуса, а также событиям, непосредственно предшествующим и последующим. Да, если бы Евангелия предлагали нам «жизнеописание Иисуса», такое распределение текста действительно было бы нарушением пропорций. Однако, совершенно очевидно: каждый евангелист сознательно перенес ударение на эти заключительные сцены ввиду их крайней важности.

То, что эти сцены глубоко запечатлелись в памяти свидетелей и в воображении тех, кому первому о них поведали, вполне понятно.Но это еще не все. Из других произведений Нового Завета нам известно, что по вере первых христиан (скажем коротко, без подробностей) смерть и воскресение Иисуса Христа были решающей битвой, в которой силы зла «пошли на все», а владычество Бога утвердилось ради спасения людей. Тем самым события эти представляли не только исторический интерес; однако важно было подчеркнуть, что битва произошла на исторической сцене и была связана с реальными проблемами, обусловленными самой природой человека и общества. Эти вечные проблемы приняли, частную форму выгоды когда Понтий Пилат правил Иудеей, а Каиафа был первосвященником в Иерусалиме. В те годы скрестились три исторические силы. Рим защищал свою политическую систему, священнослужители и фарисеи — традиционную религию, зелоты — патриотические интересы. Все это вещи хорошие; но мы-то знаем, как могут они извращаться, разжигая низменные страсти. Именно в такой обстановке и жил Иисус. Авторы же Евангелий стремились показать, как в этих обстоятельствах утверждалось дело Бога.

Вот почему они так акцентировали внимание на завершающей части своего рассказа. И не они одни, но и «очевидцы и служители Слова», сообщившие им сами факты. Это можно заключить и из раннехристианской проповеди, сокращенные варианты которой мы находим в Новом Завете. Критический же анализ Евангелий убеждает нас, что в их основе лежат по крайней мере три различных и независимых предания о последних событиях (Этот вывод был обоснован мною в книге: Historical Tradicion in the Fourth Gospel, c. 21-136). Каждое из преданий, видимо, сложилось в своей среде и передавалось своим путем.Поэтому удивительно, что везде выдерживается одна и та же нить повествования, хотя рассказы и различаются в деталях, как только могут различаться правдивые свидетельства о событиях, глубоко затронувших очевидцев. Должно быть, они воспроизводят историю в том виде, в каком ее рассказывали в первые дни, когда воспоминания были еще довольно свежи. В то время как цель, которую преследуют авторы, явственно проступает в ходе рассказа, его более глубокий смысл они открывают лишь намеками, рассеянными по тексту. Рассказ ведется в сдержанных, бесстрастных тонах; вся сила впечатления — в самой значительности событий.

В последних главах события идут непрерывно, напряжение растет, все движется к последней беде и к ее разрешению.Остальная часть евангельского рассказа совсем иная. Здесь мы едва ли найдем настоящую целостность. По сути дела, это набор разрозненных эпизодов, скорее —калейдоскоп застывших снимков, чем непрерывно разворачивающаяся кинолента.Четыре евангелиста, которые в заключительных сценах строго придерживаются порядка событий, разрозненные эпизоды располагают очень свободно, причем каждый автор организует материал по-своему. Как правило, эпизод представляет собой самостоятельный рассказ, поясняющий частное положение; изложен он сжато и без деталей, с этим положением не связанных. Большая часть эпизодов использует некое схематично очерченное происшествие, чтобы ввести какое-нибудь весомое речение Иисуса. По существу, это способ подачи Его учения, такой же, как и те места Евангелий, где речения просто сообщаются. Замечено, что в тех случаях, когда существует несколько версий того или иного рассказа, слова Иисуса они все передают в общем довольно схоже. Происшествием же, давшим повод для этих слов, евангелисты распоряжаются свободней. Небольшое, сравнительно, число такого рода повествовательных эпизодов можно рассматривать как «легенды» о том, что делал Иисус. Здесь авторы не скупятся на красочные или драматические подробности. И снова — обращение с сюжетом свободно, а речения переданы довольно схоже. Порой какие-то детали «кочуют» по разным Евангелиям из легенды в легенду. Это наводит на мысль, что раннее предание содержало немало беспорядочных, вольных, но вместе с тем изобилующих характерными особенностями воспоминаний, из которых и сложились стилизованные рассказы, столь необходимые учителям и проповедникам.

Возникает живая картина того, какого рода действия совершал Иисус, какого рода позиция открывалась в Его поступках, какого рода были Его отношения с людьми и те причины, по которым Он не ладил с религиозными вождями. На вопрос же, точно ли тот или иной рассказ воспроизводит действительное событие, можно ответить по-разному. Некоторые из рассказов в том виде, как они дошли до нас, выглядят более естественно, чем другие. Иные кажутся неправдоподобными. Но совокупно все они дают цельное и отчетливое представление о реальной личности, действующей в реальной обстановке. Если добавить сюда множество речений, включенных в Евангелия без всякого сюжетного обрамления, картина обогащается, обретая яркость и глубину. Вот именно на этой целостной картине и должно быть построено наше «прочтение» личности и общественного служения Основателя христианства.

Мы уже говорили, что на дошедших до нас речениях Иисуса лежит печать подлинной индивидуальности. Чтобы окончательно убедиться в этом, спросим: в какой степени текст речений позволяет воссоздать черты запечатленной в них личности? Говорят: «Стиль — это человек». Каков же стиль Иисусовых речений, если судить о них по Евангелиям? Очень многие из них представляют собой короткие, энергичные высказывания, едкие, часто метафоричные, даже загадочные, пересыпанные парадоксами. Вся совокупность речений, дошедших до нас по разным путям предания, содержит безошибочно угадываемые черты. Предположить, что это искусная подделка, составленная раннехристианскими проповедниками, невозможно. За речениями несомненно стоит самобытная личность. Так и чувствуешь быстрый и ясный ум, проницательный и чуждый пустословия. В отрывках подлиннее слышен особый ритм, сохранившийся даже после двойного перевода (с арамейского на греческий и с греческого на один из новых языков). Иногда кажется, будто греческая версия — лишь тонкий покров подлинника, построенного в обычном ритме древнееврейской и арамейской поэзии.Чаще ритмичность, менее стеснена поэтическими канонами, и все же легко различить равновесие и параллелизм фраз. Возьмем, к примеру, отрывок, который встречается и у Матфея, и у Луки (несмотря на небольшое различие, общая структура отчетливо выступает у обоих авторов):

Не заботьтесь для души вашей,

что вам есть или что пить,

ни для тела вашего, во что вам одеться,

Душа не больше ли пищи, и тело — одежды?

Посмотрите на птиц небесных, они не сеют, и не жнут, и не собирают в житницы;

и Отец ваш Небесный питает их.

Поглядите на лилии в поле,

как они растут: не трудятся и не прядут;

но говорю вам, что и Соломон во всей славе своей

никогда не одевался так, как любая из них (Мф 6:25-29, Лк 12:22-27).

Здесь образное восприятие прекрасного и удивительного в природе, единства природы и человека, заботливо опекаемых Создателем, облекалось в должную литературную форму. Мы можем вспомнить и другие речения, которые выражают ощущение чуда или тайны в привычных явлениях природы, «человек, который бросит семя в землю, и спит и встает, ночью и днем, а семя всходит и тянется вверх, он сам не знает как» (Мк 4:26-27). «Ветер, где хочет, веет, и голос его слышишь и не знаешь, откуда приходит и куда уходит» (Ин 3:8). Ясно, что перед нами — поэтическая натура. Об этом всегда нужно помнить, если мы пытаемся постичь учение Иисуса.

Далее, о чем бы Он ни говорил, Он предпочитает язык конкретных представлений и образов общим или отвлеченным суждениям. Так, вместо того чтобы сказать: «Милостыню не подают на показ», Он говорит: «Когда творишь милостыню, не труби перед собой» (Мф 6:2). Желая сказать, что человеческие отношения гораздо важнее религиозных обрядов, Он прибегает к образу: «Если ты принесешь дар твой к жертвеннику и там вспомнишь, что брат твой имеет что-нибудь против тебя, —оставь дар твой перед жертвенником, и иди, прежде помирись с братом твоим, и тогда приди и принеси дар твой» (Мф 5:23-24). Не случайно в обеих картинах почти комическая несообразность. Иногда образ — нарочито гротескный. «Что ты смотришь на соринку в глазу брата твоего, а бревна в твоем не замечаешь?» (Мф 7:2).

Именно это чувство конкретного, эта любовь к образным описаниям и породила «притчи», без которых трудно представить Евангелия. Слово «притча» охватывает широкий спектр литературных форм, однако все те образцы, которые мы встречаем в Евангелиях, представляют собой немногословные и всегда реалистические зарисовки привычных ситуаций человеческой жизни. Это короткие рассказы о путнике, который был ограблен разбойниками и лежал израненный у дороги, пока отзывчивый прохожий ему не помог; о дельце, который вверил своим подчиненным деньги, и о том, как они ими распорядились; о людях, нанятых на временную работу в винограднике, и о том, как они заспорили, сколько за какое время платить. Сжатые бытовые зарисовки: рыбаки вытаскивают невод с уловом, дети ссорятся на базарной площади, мальчик наблюдает за работой отца и, подражая ему, учится ремеслу. Подчас простой оборот вызывает наглядный образ: «Когда зажигают светильник, не ставят его под горшок»; «Не ставят заплаты из новой ткани на старую одежду».

В «притчах» (в широком смысле этого слова) мы обнаруживаем множество метких наблюдений. Их Автор с сочувственным интересом, но без сентиментальности, а иногда и с юмором подмечает особенности людских нравов. Он видит природные добродетели человека (трогательную любовь отца к сыну-повесе, привязанность пастуха к стаду), однако замечает и то, как причудливо сложны его побуждения. Вот человек встает среди ночи, чтобы выручить соседа — но лишь потому, что тот слишком навязчив! Вот бесчестный управитель, которого хотят прогнать, обеспечивает свое будущее по меньшей мере сомнительной сделкой. Безусловно, он негодяй — но какой образчик находчивости в отчаянной ситуации!

В последнем примере трудно не уловить иронической нотки, которая вообще присутствует в словах Иисуса гораздо чаще, чем полагает не очень внимательный читатель. Иногда Он явно снижает возвышенную ситуацию до банальной. «Когда позовет тебя кто-нибудь на брачный пир, не садись на первое место; как бы не оказалось среди приглашенных им кого-нибудь почетнее тебя, и не пришел бы пригласивший тебя и не сказал тебе: «дай ему место», и тогда ты займешь со стыдом последнее место» (Лк 14:8-11), На первый взгляд — простой и весьма благоразумный совет о том, как вести себя в гостях. Весьма вероятно, что некоторые слушатели так и воспринимали эту притчу. По размышлении, однако, им могло прийти на ум, что в ней содержится и нечто большее. «Всякий возносящий себя смирен будет, и смиряющий себя вознесен будет». «Мораль» мог приписать и автор Евангелия (она повторяется в нескольких местах); но автор этот правильно указывает нам путь, хотя мы, пожалуй, не ошибемся, усматривая здесь и более глубокий смысл. Вполне в духе Иисуса предоставить людям самим додуматься до сути. Возьмем другой пример: «Мирись с противником твоим без промедления, пока ты с ним на пути, чтобы не предал тебя противник судье, а судья служителю, и не был ты брошен в тюрьму» (Мф 5:25-26, Лк 12:57-59). Очень здравая мысль (в особенности если вы не слишком доверяете местному правосудию) — но Иисус вовсе не намеревается давать практический совет судящимся. «Морали» здесь нет, однако в свете учения Иисуса (забежим вперед) нетрудно догадаться, что притча смыкается с одной из периодически возникающих тем: люди, к которым Он обращался, должны решать как можно скорее, всякое промедление опасно. В конечном счете речь идет о вечной участи человека— но вывод лежит не на поверхности. Предполагается, что такова вся жизнь, отнизших ее уровней до самых высоких. Законы человеческих поступков, как и природные процессы, включены во всеобщий порядок, установленный Творцом, и это обязан признать на своем месте каждый, кто имеет глаза, чтобы видеть, и уши, чтобы слышать. Самый мелкий или будничный факт повседневной жизни может стать окном в царство вечных сущностей. Самую глубокую истину можно обнаружить в самом простом, повседневном жизненном опыте.

Итак, множество образов почерпнуто из любовного наблюдения над природой и человеческой жизнью. Существуют, однако, и образы совершенно иного рода, где реализм уступает место воображению. Возьмем, к примеру, такой отрывок:

Солнце померкнет, и луна не ласт света своего, и звезды будут падать с неба, и небесные силы будут поколеблены. И тогда увидят Сына Человеческого, грядущего на облаках с силою великою и славою (Мк 13:24-26).

Длинную историю таких метафор можно проследить по поэтическим и профетическим текстам Ветхого Завета. Особенно расцвели они в «апокалипсисах», которых было очень много перед самым началом христианской эры и сразу после него. Существовали они и позже. Определить, в какой мере отрывки, подобные приведенному выше, являются подлинными словами Иисуса и в какой мере такие образы проникли в евангельскую традицию извне, невозможно. Образы эти были тогда в ходу, и Иисус, конечно, мог к ним прибегнуть. Во всяком случае, в них нет ничего своеобразного. Своеобразие нужно искать в том, как Он употреблял их и какое придавал им значение. Хотя сами эти образы передавались по наследству, любой был волен толковать их по-своему. Конечно, толкования менялись от автора к автору. И мы не удивимся,обнаружив, что Иисус толковал унаследованное так же самобытно, как пророки и апокалиптики. Например, если Он говорил: «И вы увидите Сына Человеческого,восседающего по правую сторону Силы и грядущего с облаками небесными» (Мк 14:62) или «Я видел сатану как молнию с неба упавшего» (Лк 10:18), не следует думать, что Он описывает сверхъестественные явления, которые можно в буквальном смысле «увидеть». Равно нет необходимости считать, что значение этих фраз обусловлено образной системой других учителей, живших до Него, при Нем и позже. Об этом мы еще поговорим.

«Апокалиптическая» образность, хотя и соответствует «живописной» манере, к которой тяготел Иисус, все же для Него нехарактерна. Она как раз объединяет Его со многими другими. Характерен и своеобразен реализм Его притч. Из этого возможны дальнейшие выводы — и здесь мы переходим от манеры и стиля, которые так явственно проступают в Евангелиях, к личности, стоящей за ними.

Автор притч, по-видимому, искренне интересовался людьми; должно быть, Ему нравилось общаться с самым разным народом. Таким Он представлен в Евангелиях. Его приглашали на всякие праздники и пиры, и Он, как замечают Его противники, ходил туда гораздо чаще, чем подобало благочестивому человеку. Он «ел и пил» со столпами местного общества, и по крайней мере один из Его друзей вращался в высших церковных кругах («был известен первосвященнику» (Ин 18:15)). Но наши свидетели уделяют особенное внимание Его близости с людьми, которых общество это осуждало и отвергало. Его порицают за то, что Он «друг мытарей и грешников» (мф 11:19, Лк 7:34).

Глубокая ненависть, сопровождавшая слово «мытарь» (= «сборщик податей»), объясняется особым положением этих людей. При римлянах сбор косвенного налога (обычный налог и акцизный сбор) сам по себе располагал к злоупотреблению. Право собирать налоги продавалось и покупалось, это был выгодный товар (греческое слово, которое переводится как «сборщик податей», буквально означает «скупщик», точнее — тот, кто купил право собирать подати). Кто-то должен был собирать их, и, вероятно, можно было делать это честно; но такое занятие привлекало не особенно честных людей и стяжало дурную славу. В греческом обществе «мытарь» — ругательство. Хуже того: в иудейской Палестине налоги обогащали ненавистных чужеземных правителей или их ставленников, местных царьков. Поэтому в сборщиках податей видели прислужников врага. С точки зрения сверх благочестивого еврея даже сама их тесная связь с «нечестивыми» путями язычников была преступной. Сборщиков податей не допускали в «порядочное общество». Вот почему всех так поражало и злило, что Иисус знается с ними. Конечно, эти сомнительные личности и сами предпочитали бы Его общество, а не общество Его критиков, даже если бы те перестали ими гнушаться.

Легче всего увидеть здесь указание на общительность Иисуса. Однако это будет лишь частью истины. Когда Его бранили зато, что Он водится с такими людьми, Он отвечал остро и насмешливо: «Нездоровым нужен врач, а болящим» (Мк 2:17). Они были больные, Он — врач; и немалую роль в лечении играла именно Его дружба. Его привлекали люди, больные душой или телом, потому что они нуждались в помощи, а Он мог помочь.

Многие евангельские рассказы показывают,как отзывался Он на такие нужды — будь то недуги телесные или душевные. Его доброта, сострадание и, конечно, исходящая от Него сила внушали тем, кого Он лечил, особенное доверие — «веру». Слово это в Евангелиях означает и веру в доброту Бога, и твердость и мужество, которые она дает. Один отец (говорят нам) пришел к Иисусу, горюя о том что сын его неизлечимо болен: «Если что можешь, помоги нам, сжалься над нами. Иисус же сказал ему: ты сказал — «если что можешь». Все возможно верующему. И тотчас вскричал отец ребенка: «верую, помоги моему неверию» (Мк 9:22-24). Внешняя нелогичность чрезвычайно значима. Именно это и мог Иисус сделать для людей, которые вот-вот отчаются. Здесь на просьбу отца Он отвечает даже резко. Но вот другая история —о человеке, поддавшемся телесной расслабленности и годами таившем обиду («Только я подойду, как уже кто-то другой спустился раньше меня»), которая как бы давала ему право ничего не делать. «Хочешь ли стать здоровым? — спрашивает Иисус. — ...Встань, возьми постель твою и ходи» (Ин 5:6-8). Это сочувствие, конечно, но и призыв к волевому усилию.

Иисус сострадал особенно сильно тем, кого мучило бремя вины. Когда Он твердо говорил: «Прощены тебе грехи», чувство собственного достоинства возвращалось к человеку, высвобождая его нравственные силы. Но это вовсе не означает, что ощущение вины было болезненной манией или что те, кого Иисус исцелял, беспокоились по-пустому. Принимая прощение, они тем самым признавали нравственный закон, который нарушили прежде,и обещали отныне жить иначе. Читая Евангелие, мы видим, что Иисус не только внушал благое намерение, но и действенно изменял направление воли. О дружбе Его с бесславными сборщиками податей сказано немало, но лишь единственный раз мы узнаем хоть что-то об одном из них — Закхее, богатом сборщике налогов из Иерихона, предприимчивом человечке, который, вероятно, был не хуже и не лучше своих коллег. Многих возмутило, что Иисус воспользовался его гостеприимством. О том, что вышло из этой встречи, красноречиво свидетельствуют слова Закхея: «Если у кого что несправедливо вынудил, возмещу вчетверо», И сказал ему Иисус: «ныне пришло спасение дому сему» (Лк 19:1-10).

Еще один рассказ: законники привели к Нему женщину, уличенную в распутстве. Они рассчитывали, что Он возьмет на себя ответственность и вынесет жестокий приговор по Моисееву Закону (в то время такие приговоры не были обязательными) или, напротив, откажется это сделать, и можно будет обвинить Его в попущении греху. Со свойственной Ему иронией Иисус будто бы подтверждает приговор, но поворот неожиданен: «Кто из вас без греха, первый брось в нее камень». Толпа растаяла. Иисус обратился к женщине: «Женщина, где они? Никто тебя не осудил?» Она же сказала: «Никто, Господи». — «И Я тебя не осуждаю. Иди, отныне больше не греши» (Ин 8:2-11. Этот текст первоначально не входил в Евангелие от Иоанна: его нет в самых древних списках. Однако мы вправе считать, что этот отрывок — подлинный элемент предания). Сочувствия к женщине в этой беседе не меньше, чем презрения к ее обвинителям, но строгость последних слов исключает и мысль о попустительстве. Когда Иисус говорил, что «сборщики податей и проститутки» менее безнадежны, чем «учителя закона и фарисеи», то значит это, что они не кичатся своим благочестием, как самодовольные праведники, и потому их легче лечить.

Все эти истории (а их немало) с очевидностью показывают, что люди чтили и признавали авторитет того, к кому взывали о помощи. Когда Иисус говорил: «Прощены тебе грехи», они верили Ему — что было довольно знаменательно в религиозной атмосфере тех лет, — и чудо свершалось. Должно быть, это то самое ощущение власти Иисуса, которое других понуждало следовать Его на удивление суровым призывам. Рассказ о «призвании» учеников гораздо суше и схематичнее, чем нам хотелось бы; но из него мы знаем точно, что Иисус предложил будущим ученикам порвать с домом, семьей, привычным укладом жизни, обрекая себя на сомнительное и рискованное существование ради дела, смысл которого они лишь смутно осознавали, — и они послушались. Нам неизвестно, что заставило их на это отважиться; по-видимому, читатель и сам почувствует в самой личности Иисуса нечто неотразимое. Вообще-то при всем своем сострадании, при всем милосердии к тем, кто в Нем нуждался, Иисус бывал поистине непреклонен. Два случая показывают нам, каково было Его воздействие на людей. В Галилее он вышел к многотысячной толпе, готовой восстать под Его началом (по-видимому, люди эти ощутили, что Он — истинный вождь), и убедил ее мирно разойтись. В другой раз — в Иерусалиме — Он выгнал торговцев из храмовых пристроек, очевидно, лишь силою нравственного воздействия. К обоим эпизодам мы еще вернемся. Здесь же, ссылаясь на них, мы хотим лишь подчеркнуть, что власть Иисуса признавали не только те, кто сочувствовал Его делу.

Евангелисты говорят нам, что слово Его звучало властно. Это подтверждает и интонация многих речений. Во всех четырех Евангелиях Его постоянно повторяемое: «Верно вам говорю» («Говорю вам», «Уверяю вас») — неотъемлемый признак стиля. Иисус не только решительно высказывался о предмете спора — Он намеренно противопоставлял Свое суждение освященной веками традиции и даже, кажется, иногда Закону Моисея, который считался боговдохновенным.

Впрочем, несколько повелительный тон таких речений уравновешивает другая особенность Его учительства, тоже подчеркнутая в Евангелиях. Мы не раз видим, как Иисус, аргументируя, приводит к доказательному выводу. Такие диалоги обычно очень кратки, однако сквозь сжатость и стилизацию нетрудно различить настоящий спор. Довольно часто Иисус постепенно подводит собеседника к ответу на его же вопрос — вопрос при этом предстает в совершенно ином свете. Многие притчи, явно служили этой цели, слушающему предлагалось вынести суждение о вымышленном происшествии, чтобы затем приложить его к реальному, нынешнему случаю.

Покажем это на примере хорошо известного отрывка из Евангелия от Луки. Законник спрашивает: «Что я должен сделать, чтобы наследовать жизнь вечную?» Дальше идет примерно такая беседа:

Иисус: «В Законе что написано? Как читаешь?» Законник: «Возлюби Господа Бога твоего... и ближнего твоего, как самого себя». Иисус: «Ты правильно ответил: так поступай и будешь жить». Законник: «А кто мой ближний?»

Затем следует известная история о добром самаритянине, который помог пострадавшему путнику, и вопрос: «Кто из этих троих... оказался ближним попавшему в руки разбойников?» Законник: «Сотворивший ему милость». Иисус: «Иди, и ты поступай также» (Лк 10:25-37).

Вывод достаточно категоричный, однако собеседник сам подошел к ответу, деятельно помогая его обосновать. Власть Иисуса проявляется здесь в том, что он исподволь подводит человека к черте, где нужно принять решение. Но если тот отклонял вызов, Иисус просто отворачивался от него.

Марк повествует о богатом человеке,который, задал такой же вопрос. Человек этот был добродетелен и молод. Иисус, по словам евангелиста, полюбил его и бросил ему истинный вызов, «Иди, все что имеешь, продай и отдай нищим... И приходи, следуй за Мною». Юноша не смог этого принять, и Иисус сказал с горечью: «Как трудно будет имеющим богатство войти в Царство Божие... Легче верблюду пройти сквозь игольное отверстие, чем богатому войти в Царство Божие» (Мк 10:17-25). Обратим внимание, сколько в этих словах сочувствия — Иисус знал, как много Он требует; однако вызов свой бросил. И все же, когда юноша отказался, Он не пытался убедить его или заставить — просто отпустил, и тот с печалью отошел. Это власть, но власть, уважающая человеческую свободу.

Да, это была власть, и опиралась она не на официальный статус и не на авторитет предания. Она не нуждалась в правовой поддержке, не говоря о принуждении. По-видимому, она опиралась на какие-то особенные качества Иисуса. Первоначальные свидетельства не позволяют нам идти дальше домыслов. После того как Иисус изгнал торговцев из храма, Его, читаем мы, прямо спросили: «Какою властью Ты это делаешь? Или кто Тебе дал эту власть, чтобы это делать?» Он ответил уклончиво. Как бы намекая, что бесполезно объяснять тем, кто сам не видит (Мк 11:27-33).

Вероятно, ближе всех подошел к истине тот, кого похвалил сам Иисус, — один римский центурион, попросивший Его о помощи. Об этом рассказывают и Матфей, и Лука, немного расходясь в деталях, но соглашаясь в самом существенном. Центурион приблизился к Иисусу, чтобы просить о ком-то из родных или о любимом слуге, который тяжко занемог. Просьбу свою он подкрепляет таким доводом: «Только скажи, и будет исцелен отрок мой; ведь я человек подвластный, имеющий в своем подчинении воинов, и говорю одному: "пойди", и идет; и другому: "приходи", и приходит» (Мф 8:5-10, Лк 7:2-9). Намек ясен. Сам он в подчинении у своего начальника, тот подчиняется местному правителю, а правитель — римскому кесарю. Сотник послушен своим начальникам и, следовательно, вправе отдавать приказы, за которыми стоит абсолютная власть самого императора. То же можно сказать и о власти, от имени которой действует Иисус. Довод сам по себе примечательный. По меньшей мере он говорит о том, какое впечатление производил, Иисус на совершенно стороннего человека. Но еще примечательнее то, что Иисус, по всей видимости, согласен с доводами сотника, ибо Его власть — это власть Всемогущего Бога и дана она Ему потому, что Он преданно Богу служит. Об этом прямо сказано в Евангелии от Иоанна: «Не могу Я Сам по Себе творить ничего, — от Себя не делаю ничего, но как научил Меня Отец, так говорю. И Пославший Меня со Мною: Он не оставил Меня одного, потому что Я делаю всегда угодное Ему. А слово, которое вы слышите, не Мое, но пославшего Меня Отца» (Ин 5:30, 8:28-29, 14:24).

Отметим характерное различие между Иоанном и другими евангелистами. Лука и Матфей приводят косвенное свидетельство— о власти Иисуса говорят люди. У Иоанна о ней говорит сам Иисус. Этот прием хорошо известен греческим историкам и другим авторам, к которым тяготеет Иоанн. Словами Иисуса евангелист передает как бы откровения о внутренней Его жизни, но читать их надо по большей части как толкования самого Иоанна, иногда изложенные на богословском языке, который показался бы весьма странным тем, среди кого Иисус жил. Это не значит, что такие тексты не нужны, когда пытаешься понять Иисуса «изнутри». Слова эти принадлежат исключительно глубокому и мудрому человеку, долго размышлявшему над сохраненными в памяти речениями и поступками Учителя. В только что рассмотренном примере Иоанн (как это часто у него бывает) говорит явно о том, о чем в других Евангелиях читаешь между строк. Однако молчание евангелистов, по всей вероятности, свидетельствует о сдержанности самого Иисуса, которую мы должны признать Ему свойственной.

Сдержанность эту нарушают лишь несколько надежно засвидетельствованных речений. Нельзя не ощутить бремя какой-то, порою очень тяжкой, миссии в таких словах Иисуса: «Огонь пришел Я принести на землю, и как хочу Я, чтобы он уже возгорелся! Крещением должен Я креститься, и как Я томлюсь, доколе это не совершится» (Лк 12:49-50). Хотя Он готов знаться с самыми разными людьми, миссия отделила, выделила Его. Неудивительно, что были моменты,когда Он ощущал, как одинок в равнодушной толпе, и почти не мог это вынести: «О, род неверный! Доколе с вами буду? Доколе буду выносить вас?» (Мк 9:19).

Однако в средоточии этой бури царил мир: «Никто не знает Сына, кроме Отца; и Отца не знает никто, кроме Сына» (Мф 11:27, Лк 10:22). Эту тему — Отец и Сын «знают» друг друга — Иоанн развивает в богословских терминах; и впрямь, здесь неявно содержится целое богословие. Но само речение, взятое мною из Матфея (Лука тоже приводит его, немного переиначив), — не богословское, а личное, естественное, как возглас. Это признание Иисусом своего глубокого одиночества, которое все больше становится Его участью. Он не находит никого, кто действительно знал бы и понимал Его, даже среди ближайших к Нему учеников. Но есть Один, Кто поистине знает Его, —Бог, Его Отец. И сам Он точно так же — близко, лично — знает Бога. Мы с полным основанием можем заключить, что именно в Нем — источник и сила, поддерживающие почти невозможную миссию; в Нем же, конечно, и источник неколебимой решимости,с которой Иисус добровольно принял смерть. Слова четвертого Евангелия исполнены искренности: «Пища Моя — творить волю Пославшего Меня и совершить Его дело» (Ин 4:34). И то же Евангелие говорит нам, что, оставленный друзьями, Иисус принял одиночество своей смерти с самыми простыми словами: «Я не один,потому что Отец со Мною» (Ин 16:32). То, что творилось в Его душе, когда приблизился конец, освещено лишь одним лучом — молитвой: «Если возможно, да минует Меня чаша эта; впрочем, не как Я хочу, но как Ты» (Мф 24:39, Мк 14:36, Лк 22:42, см. также Ин 12:27). В последний раз предает себя Иисус своей миссии, и это — ключ к ней во всей ее полноте.

Место, которое занимал Иисус в еврейском обществе того времени, определялось прежде всего тем, что Он был религиозным и нравственным наставником. Ему говорили «равви» (наставник) не только Его прямые последователи, но и люди посторонние, в том числе и считавшие наставниками самих себя. Правда, «звание» это еще не стало (как в конце столетия) чем-то вроде университетского диплома. Но и как почетное именование слово «равви» предполагало, что человека, пусть неофициально, признают учителем. Именно как к учителю окружающие и относились поначалу к Иисусу. Он приобрел «учеников» — так называли тех, кто слушает равви и составляет его «школу». Чему же Иисус учил?

Конечно, многое в то время объединяло Его с другими равви. Он тоже считал Ветхий Завет богооткровенной книгой. И,обращаясь к своим слушателям, ничуть не сомневался, что они хорошо знают все, чему она учит: Бог един; Он — «Господи неба и земли» (Мф 11:25, Лк 10:21), Он — высшее Добро («Никто не благ, кроме одного Бога» (Мк 10:18)), Он — всемогущ («все возможно Богу» (Мк 10:27)). Поскольку Он добр и всемогущ, на Него должно уповать.Поскольку Он Господь и Царь, Ему следует повиноваться. Суд Его строг, но вместе с тем в Ветхом Завете постоянно подчеркивается, что Он — «многомилостив». Во всем этом нет ничего неизвестного или неприемлемого для любого образованного еврея того времени. Точно так же и в нравственном учении Иисус стоял на общей почве с иудаизмом. Он мог принять все лучшее, что было в Ветхом Завете и у современных Ему учителей. Как и другие равви, Он занимался толкованием Моисеева Закона, хотя иногда поправлял его, на что они не отваживались. Исследователям раннего иудаизма удалось доказать, что многое в этом учении напоминает учение Иисуса, насколько о нем можно судить по Евангелиям. Собственно, тут нечему удивляться. В самом деле, нетрудно предположить, что многое в традиционной этике Он принимал как должное.

Однако евангельское учение иначе направлено, нежели учение тогдашних равви. Оно под другим углом соприкасается с жизнью. Пожалуй, лучше всего это можно пояснить, снова обращаясь к притчам. Притча, как мы видели, — самая характерная форма, в какой представлено у евангелистов учение Иисуса. Если рассмотреть всю совокупность притч, нельзя не заметить, что многие из них вращаются около одной общей темы: наступает некий «час» — критический момент, когда надо действовать решительно. Вот крестьянин терпеливо следит, как растет посеянное им: «Сперва зелень, потом колос, потом полное зерно в колосе» (Мк 4:28-29). Он не может вмешаться, посеянное — в ведении природных сил. «Когда же созреет плод, он тотчас посылает серп, потому что настала жатва». Если упустить время, урожай погибнет. Торговцу драгоценностями предложили необычайно ценную жемчужину, о которой он мечтал всю жизнь, и он сразу же должен купить ее, даже если надо отдать все состояние, иначе она достанется другому (Мф 13:45-46). Ответчику лучше бы помириться с истцом, пока они еще на пути в суд (Мф 5:25-26, Лк 12:57-59). Управитель, которого хотят прогнать, должен сообразить немедленно, как ему избегнуть нищеты (Лк 16:3-4). Образы, сменяющие друг друга, говорят об одном: пора решать.

О каком же «часе», говорил Иисус? Евангелия не оставляют на этот счет почти никаких сомнений. Это тот самый час, когда Он обращается к своим слушателям. Как жатва завершает и венчает год для крестьянина, так и то время увенчало многие столетия роста. «Поднимите глаза ваши, и взгляните на нивы, как они уже побелели к жатве. Жнущий получает награду и собирает плод в жизнь вечную» (Ин 4:35-36). Именно тогда история Израиля со всеми ее не осуществившимися надеждами достигла завершения. «Блаженны очи видящие то, что вы видите. Ибо говорю вам. многие пророки и цари хотели увидеть то, что видите вы, и не увидели, и услышать то, что вы слышите, и не услышали» (Лк 10:23.24). Почти недвусмысленно об этом говорит речение, которое Лука передает едва ли не с телеграфной краткостью: «Закон и Пророки — до Иоанна: с того времени Царство Божие благовествуется, и всякий усилием входит в него» (Лк 16:16, в Евангелии от Матфея (11:12-14) это речение дается именно в прямой форме). Иными словами, с проповедью Иоанна Крестителя (который к тому времени был уже казнен) старый порядок кончился, наступил новый; и главное в нем — «Радостная весть» о «Царстве Бога».

Выражение «Царство Бога» восходит к древнееврейской идиоме, которую точнее перевести как «царствование» или даже «правление» Бога, и означает оно,что царствует, правит сам Бог. Иисус пришел в Галилею, по словам Марка,возвещая Радостную весть, которую евангелист сумел сделать краткой, как призыв: «Исполнились сроки, и близко Царство Божие» (Мк 1:15). Это значит, что Бог —здесь, во всей своей силе и всем величии. Он перед тобой, на этой земле! Что же ты теперь будешь делать? Галилейская толпа справедливо догадывалась, что Иисус знает больше, чем обычный равви. «А другие говорили: это пророк, как и другие пророки» (Мк 6:15).

Иисус и впрямь был непосредственным преемником древнеизраильских пророков, чью проповедь сохранил Ветхий Завет.Пророки настаивали на том, что Бог вмешивается в человеческие дела, и потому толковали события своего времени в свете прозрений, возникавших из общения с Предвечным (или, как они выражались, от «слышания слова Господа»). Таки здесь — возвещая Царство Бога, Иисус толкует современные Ему события в свете Божественной истины. События эти знаменательны со всех точек зрения. Внутри древней еврейской религии назревал кризис, который должен был так или иначе разрешиться в самое близкое время. И за пределами Израиля в духовной жизни происходило много примечательного, причем иудаизм не был совершенно от этого отделен. Многое происходило; но что стояло за этим? Ответов немало, как всегда,и не религиозных, нас же интересует ответ верующего человека. Пророки, отвечая своим современникам, говорили «о замысле Всевышнего». Так и Иисус, провидя кризис, отвечал на поставленный этим кризисом вопрос, что «настал час: Царство Бога рядом». Это и есть оно — время решений. Бог стоит перед людьми.Он очень близко, Он ждет, и человеку открываются беспримерные возможности.

Здесь требуются некоторые пояснения. Можно ли говорить, что Бог, вечный и вездесущий, в одно время ближе или дальше, чем в другое? Если Он царь, Он царствует всегда и везде. В этом смысле Царство Его не приходит — оно есть. Но человек живет в пространстве и времени, и жизнь его то мельче, то глубже. И у каждого человека, и в истории человечества бывают периоды, когда истинное (но не всеми признанное) подтверждается явно и действенно. О таком историческом моменте и идет речь в Евангелиях. Бог близок к людям во все времена, повсюду, но тогда эта истина стала действенной, и такою ее сделал Иисус. Его слова и поступки являли ее с исключительной ясностью и силой. Он и сам говорил, что дела Его — знак наступления Царства: «Если же Я перстом Божиим изгоняю бесов, — значит, достигло до вас Царство Божие» (Лк 11:20, более традиционный вариант находим в Евангелии от Матфея: «А если я Духом Божьим...» (12:28)). Конечно, это образное выражение. У Бога нет «руки», и мы не знаем, есть ли злые духи. То, что Евангелия называют изгнанием бесов, мы могли бы описать — верно ли, неверно — и по-другому. Однако смысл речения от этого не меняется: в присутствии Иисуса темные силы, оскверняющие душу и тело человека, побеждены, а их недавняя жертва духовно обновляется. Сомневаться в этом неразумно, такие случаи слишком сильно запали в память. Означает это, по словам Иисуса, что Бог вступает на Царство. Мы были бы неточны, сказав, что Иисус принес или установил Царство Бога. Это сделал сам Бог. Его непрестанный промысл, действующий во всем творении, вызвал к жизни ту знаменательную пору, самым важным в которой и был приход Иисуса. Словами и делом Иисус показал это людям и бросил им подлинный вызов, предлагая на него ответить. Он принес «Радостную весть» — сказал, что можно начать все заново, и посулил невиданные доселе духовные дары. Но если человек или люди, к которым обращен призыв, отклонят его, их духовное состояние не станется прежним, оно резко ухудшится. Потому так грозны слова Иисуса о страшных последствиях, которые ожидают отвергающих Его. Потому евангелист Иоанн, оглядывая всю историю Его общественного служения, видит ее как Судный день. «Теперь суд миру сему» (Ин 12:31), — пишет он. «Свет пришел в мир, и возлюбили люди больше тьму,чем свет» (Ин 3:19). Свет — это благо; хорошо, когда Бог — в Своем мире, рядом с тобой. Какие бы беды ни таил предложенный человеку выбор, жизнь становится глубже, когда Творец дарует своим созданиям возможность выбрать свободно.Приход Царства делает жизнь намного богаче — увеличивает нравственную ответственность.

Что же хотел услышать Иисус от людей, к которым Он воззвал? «Царство Бога рядом: покайтесь!» — пишет Марк.Слово «покаяться» значит для нас «почувствовать свою вину», «пожалеть о своих грехах». Однако соответствующее греческое слово значит просто: «одуматься», «опомниться», «изменить свою жизнь». «Покаяться» в Евангелии — «переменить мысли и чувства» и тем самым начать новую жизнь, по-новому себя вести (это и есть «достойные плоды покаяния»).

Такая перемена непосредственно связана с тем, принял человек или не принял «Радостную весть от Бога». Радостная же весть («евангелие») — прежде всего весть о том, что Бог здесь и теперь. Стоит только это понять, и все, что можно сказать о Боге, обретает небывалую значимость. Как мы видели, Иисус говорил о Боге, обращаясь к воображению и чувствам; скорее «наводил на мысль», чем определял. Мы знаем, как Он, дивясь и радуясь природе, связывал ее и человека в единое целое, где каждый уровень освещается другим, высшим, а все свидетельствует о Боге. На каждом уровне бытия человек встречает своего Создателя, Господина неба и земли,

Всеблагого и Всемогущего, чья доброта с неудержимой щедростью изливается на все создания, без различия и при этом обращена к каждому, как к самому близкому: «У вас же и волосы на голове все сосчитаны» (Мф 10:30, Лк 12:7).

Полезно заметить, что такие мысли о Боге окрашивают по-новому те Его образы, которые Иисус черпал в предании своего народа. Представление о Боге как о Пастыре Израиля — почти общее место в Ветхом Завете. Истинный пастырь, говорит Иисус, беспокоится и об одной заблудившейся овце, он «идет за пропавшей, доколе не найдет ее» (Лк 15:4). Так и Бог. Слова обретают особую остроту, ибо самого Иисуса за это и осуждали. Притча о пропавшей овце (говорит нам Лука) и была ответом на такие порицания. Традиционный образ Бога-Пастыря оживает и в делах Иисуса, и в Его словах.

И еще один образ Бога — как Отца своего народа — был очень привычной метафорой, глубоко укорененной в религиозном языке евреев. Собственно, представление о Боге-Отце бытует во многих религиях. Но что такое отец, когда слово это применяют к Богу? Иисус прямо сравнивает его с обычным отцом, человеком. «Итак, если вы, будучи злы, умеете давать дары благие детям вашим, тем более Отец ваш, который на небесах, даст благо просящим у Него» (Мф 7:11, Лк 11:13). То же сравнение появляется в притче о блудном сыне (Лк 15:11-32) — наверное, самой известной из всех притч. Она отнюдь не показывает нам идеального отца, наделенного той исключительной святостью, которая присуща Богу. Предполагается,что слушатели поймут: любой отец, достойный этого имени, вел бы себя так; и так ведет себя с нами Бог. Притча эта, — говорит нам евангелист, — тоже рассказана в ответ на хулу уверенных в себе праведников, которых Иисус тонко высмеял в образе самодовольного старшего брата («я... ни в чем тебя не ослушался!»). Притча о блудном сыне являет нам и Иисуса, и образ Бога.

Когда Иисус учит о Боге, Он на удивление прямо, сердечно и просто говорит о Его отцовстве. «Ваш же Отец знает, что вы нуждаетесь в этом» (Лк 12:3, Мф 6:32); «Нет воли Отца вашего, Который на небесах,чтобы погиб хоть один из малых сих» (Мф 18:4). То же самое мы слышим в молитве,которая принята Церковью с первых дней (ее приписывают самому Иисусу). Используемый в литургической практике текст соответствует Евангелию от Матфея, где молитва эта облечена в форму, которая, несомненно, была для того и предназначена. У Луки — более простая и, возможно, более близкая к оригиналу версия:

Отче! Да святится имя Твое!

Да приидет Царство Твое!

Хлеб наш насущный подавай нам каждый день.

И прости нам грехи наши, ибо и мы сами прощаем всякому, кто должен нам.

И не введи нас во искушение (Лк 11:2-4, более длинный вариант см. у Матфея (6:9-13)).

Слово «Отец», которое ранние христиане услышали от Иисуса, на их родном, арамейском языке звучало как «Авва» (это слово сохранилось без перевода в некоторых местах Нового Завета). Так обращался ребенок к отцу в еврейских семьях. «Отец мой» или «Отец наш» — почтительнее и отдаленнее; и «Отче наш» Евангелия от Матфея отражает язык литургической молитвы. Иисус еще раз — ненавязчиво, но настойчиво — дает понять, как его последователям относиться к Богу. Сами прошения молитвы этому не противоречат. Так просто, прямо и доверчиво обращаются дети к отцу.

Говорят, что этот язык «антропоморфен». Конечно, так оно и есть. Человеческий язык неспособен определить Бога, и философские абстракции дадут не больше, чем поэтические образы. Однако люди всегда пытаются это сделать, и попытки их надо принимать всерьез. Многие набожные евреи первого века избегали «такого языка». В этом можно убедиться, если проследить, как они пересказывают отрывки Ветхого Завета, которые звучат антропоморфно, и какими окольными способами говорят о Боге («Небеса», «Имя», «Святой Благословенный» и т. п.).

Некоторые евреи, в особенности  испытавшие греческое влияние (а в то время таких было много), говорили о «Том, Кто истинно есть», как говорят теперь о «безусловной реальности» и «основании сущего». Евангелия же ничуть не избегают антропоморфизмов. Должно быть, Иисус использовал их умышленно — ведь лучше не выразить личных отношений Бога и человека, о которых Он постоянно говорил; более того — иначе не расскажешь о Боге того, что Иисус знал сам. Разумеется, Он понимал, что найдутся высокоумные люди, которые не примут Его учения; и принял это как нечто неизбежное. Проникновенные слова: «Отец, Владыка неба и земли» — отзвук одной из немногих подлинных молитв Иисуса, проникших в Евангелия. «Славлю Тебя, Отче, Господи неба и земли, что ты скрыл это от мудрых и разумных и открыл это младенцам» (Мф 11:25, Лк 10:21). Конечно, некоторым очень трудно взглянуть на Его учение так, чтобы оно обрело для них смысл. «Пока не изменитесь и не станете такими, как дети, не войдете в Царство Небес»; или, иными словами: «Если не обратитесь и не станете как дети, не войдете в Царство Небесное» (Мф 18:3, Мк 10:15). Такой «внутренний переворот» — существенная часть евангельского «возвращения к Богу» («покаяния»). Надо научиться думать о Боге, как о своем Отце, а себя — ощутить Его сыном или дочерью. Вот и все.

Осуществлять это в жизни Иисус, по-видимому, предоставлял каждому, кто пробудился к новой жизни. Он, собственно, и стремился пробудить совесть и говорил об этом во многих притчах. Напрасно мы станем искать в Евангелиях развитую систему жизненных правил, какие предлагали тогдашние моралисты, греческие и еврейские. Но это не значит, что нравственные нормы неясны или снижены. Последователь Иисуса послушен определенному закону, и закон не становится менее обязательным от того, что не расписан по мелочам, на все случаи жизни; он «благоразумный человек», который «слушает эти Мои слова и исполняет их» (Мф 7:24, Лк 6:47). Иисус не навязывает системы предписаний не потому, что попустительствует греху. Да и на самом деле, в Евангелиях есть очень ясные нравственные предписания, хотя их и немного. К ним мы сейчас и перейдем.

Начнем с того, что объединяет Иисуса и современных Ему равви, чтобы понять, как тесно Он связан с их учением и чем Он от них отличается. В первом столетии наиболее прогрессивные равви видели, насколько усложнилась этическая система иудаизма (в ее основе лежит так называемый Моисеев Закон, который непрерывно обрастал толкованиями и дополнениями), и пытались выделить центральную или главную идею, привлекая внимание к той или иной «самой главной заповеди», из которой следуют все прочие. Иисус знал о таких попытках и сочувствовал им. Зафиксировано, что, обсуждая эту проблему, Он, как и другие учители, признавал две «самые главные заповеди»: возлюби Бога всем сердцем и люби другого, как самого себя. По Матфею и Марку, заповеди эти предлагает Он сам, а спрашивающий охотно принимает. У Луки их выдвигает «законник», с которым Иисус вполне согласен (Мф 22:34-40, Мк 12:28-34, Лк 10:25-28). У нас нет оснований отвергнуть какой-либо из двух вариантов. Весьма вероятно, что это обсуждалось не раз и мы читаем о двух разных случаях.

Любовь к Богу, любовь к ближнему. Важнейшую часть этического учения Иисуса можно подвести под эти две родственные главы, и христианские моралисты нередко так и поступают. Однако, если верить трем первым Евангелиям, Иисус так не делал. Часто говорят, что нельзя любить насильно и требование «возлюби» будто бы внутренне противоречиво. Оспаривать это возражение можно по-разному. На самом же деле Иисус иначе толковал то, с чем связаны эти заповеди, и такой аргумент здесь вообще неуместен.Как ни странно, Он мало говорил впрямую о долге любви к Богу и ненамного больше— о долге любви к ближнему, да и тогда ссылался на хорошо знакомое слушателям традиционное учение. Он вообще избегал слов «любовь» и «любить». Например, когда Он выбирает слова сам, а не по Писанию, Он не говорит «Люби Бога». Скорее Он говорил так: «Бог — Твой Отец. Стань же тем, что ты есть,— Его сыном или дочерью». Жить как дети Божьи — значит доверять Отцу и слушаться Его. Все это есть в Ветхом Завете, Иисус лишь слегка смещает акцент. Но Он идет и дальше: принцип «Бог — отец, мы — дети» остается в силе, однако применяется немного иначе. Дети Божьи похожи на Отца, если они хотя бы стараются обращаться с другими людьми так, как обращается со своими детьми Бог, и стремятся к тому, к чему Он стремился.

«Подражание Богу» — не столь уж необычный способ выражать нравственный идеал. Им пользовались и греческие, и еврейские моралисты того времени, различаясь лишь тем, каким качествам Бога они призывали подражать. Например, некоторые религиозные наставники считали самым существенным в Боге безмятежное блаженство или сосредоточенную самоуглубленность при полном безразличии к окружающему; этому и должен был подражать «мудрец». Для других более всего достойна подражания запредельная и невыразимая «святость», совершенно непричастная земной жизни и человеческим ценностям. Ступивший на путь «подражания» Богу должен удалиться от мира, отрешиться от человеческих ценностей и жить исключительно сурово. Так считали, по-видимому, и некоторые из еврейских сектантов. Согласно же учению, связанному с лучшими традициями еврейской религии (восходящими к ветхозаветным пророкам), черты Божества, которым следует подражать, постигаются по аналогии с человеческими добродетелями в их высшем развитии. К таким чертам, например, можно отнести Его справедливость,милосердие, верность. Иисус подтверждает, что «самое главное в Законе —правосудие и милосердие и верность» (Мф 23:23). Но Он не только подтверждает, Он и показывает эти черты в новом свете, подчеркивая безграничную щедрость Небесного Отца, который не проводит различий между людьми. Более того, Он особенно сочувствует именно тем, кто менее всего достоин сочувствия. Именно в этом прежде всего дети Божьи могут уподобиться своему Отцу. «Солнце Свое Он возводит над злыми и добрыми и изливает дождь на праведных и неправедных» (Мф 5:45). Это не похоже на справедливость в обычном смысле слова — это «любовь, превосходящая всякую справедливость». Именно так должны поступать дети Божьи. Неважно, назовем ли мы это любовью к Богу или любовью к ближнему. Любить Бога — значит жить, как Его дети, — то есть относиться к другому, как относится к нему Бог.

Но если любовь Бога, превосходя справедливость, не оказывает никому предпочтения, нужно определить по-новому понятие «ближний». В притче о добром самаритянине, где любит ближнего тот, кто готов прийти к нему на помощь в трудную минуту, истинным ближним оказался чужеземец и иноверец (Лк 10:29-37). Вероятно, некоторые слушатели, до тех пор согласные с Иисусом, тут забеспокоились, даже если их убеждения и не заходили так далеко, как у фанатичных сектантов, чей устав (найденный среди «Рукописей Мертвого моря») предписывает «любить сынов света... и ненавидеть детей тьмы, каждого по мере его греховности». Возможно, Иисус имел в виду именно это учение, когда говорил: «Вы слышали, что было сказано: "Люби ближнего и ненавидь врага". А Я говорю вам: любите своих врагов». Он стремился поставить точки над смело переосмыслив древнюю заповедь «люби ближнего».

Если любите любящих вас,

какая вам за это благодарность?

Ведь и грешники любящих их любят.

Ибо если вы делаете добро, делающим вам добро,

какая вам благодарность?

Ибо и грешники то же самое делают.

И если взаймы даете тем от кого надеетесь получить,

какая вам благодарность?

И грешники грешникам дают взаймы,

чтобы получить обратно столько же.

Но вы любите врагов ваших

и делайте добро и взаймы давайте,

ничего не ожидая обратно;

и будет награда ваша велика,

и будете сынами Всевышнего,

потому что Он благ к неблагодарным и злым (Лк 6:27-36, Мф 5:43-48).

Нельзя не заметить, как важно для Иисуса разорвать те узкие рамки, в которые было принято помещать любовь к ближнему. Тоже и с Божьей любовью. О многом говорит и то, как выражение «любите своих врагов» (составленное по аналогии с привычным «люби ближнего») плавно переходит к повелению «помогать» и «давать взаймы», с каждым шагом обретая все большую конкретность. На следующей стадии выражение это достигает полной наглядности, превращаясь, по существу, в притчу. «Если ударят тебя по правой щеке, подставь в левую. Если кто-то рубашку хочет у тебя отсудить, пусть забирает и плащ. Если тебя принуждают сопровождать кого-то версту, пройди с ним две» (здесь подразумевается обязательная в Римской империи трудовая повинность в пользу государства, в особенности труд письмоноши). «Просящему у тебя дай и от хотящего занять у тебя не отворачивайся» (Мф 5:39-42). Конечно, как правила повседневной жизни эти максимы утопичны. Они и не были задуманы как правила. Но Иисус предлагал принять их всерьез. Живые и даже поразительные сцены на крайних примерах показывали, как воссоздать в отношениях с людьми Божье отношение к Его детям. Сама утрированность этих решений говорит о том, что Иисус прекрасно понимал, сколь многого Он требует от человека, когда на место «люби ближнего» ставит «любите своих врагов». Такой же оттенок крайности присутствует и в небольшой, очень важной беседе, которую приводит Матфей. Иисус говорит, что надо прощать. Петр спрашивает: «Господи, сколько раз я должен прощать брату моему, если он будет грешить против меня? До семи ли раз?» Иисус отвечает: «не говорю тебе: до семи, но до семидесяти раз семи» (Мф 18:21-22). Четыреста девяносто раз — это нелепо. Вопрос Петра вполне бы мог задать любой еврей того времени, получивший традиционное воспитание. Наученный, что прощать — добродетельно, он в духе распространенного тогда толкования Закона захотел бы узнать в точности, как далеко должен зайти. Иисус своим ответом сводит к нелепости любое количественное истолкование. Пределов прощению нет.

Возможно, кто-нибудь спросит, почему Иисус придавал этим темам такое значение. Ответ мог бы звучать так: Он, как всякий внимательный наблюдатель, видел, что еврейское общество разлагает злобная ненависть. Ненавидели друг друга группы и партии, на которые разделился Израиль, а все евреи вместе ненавидели римлян. Обязанностью любого проницательного проповедника было сказать об этом и призвать людей измениться, пока не поздно. Но это еще не все. Именно в той области человеческих отношений, где страсти и распри особенно сильны, может открыться безусловность велений Божьих. Это, в частности, подразумевалось за словами о том, что пришло Царство Божье. Некогда уже рассуждать о более или менее удобной и «жизненной» морали. Пришло время безоговорочных решений. Нет предела тому, что требует Бог от Своих детей, и невозможно до конца исполнить Его повеления. «Так и вы, когда исполните все указанное вам, говорите: "мы рабы ни на что не годные; что должны были сделать, сделали"» (Лк 17:10). Человек может лишь одно: принять всю полноту ответственности перед Богом, препоручив себя Его милосердию. Отец Небесный прощает «до семидесяти раз семи»; но «если же вы не простите людям согрешений их, то и Отец ваш не простит согрешений ваших» (Мф 6:15). Это не угроза — «Бог накажет». Это лишь значит, что тот, кто не прощает,относится к Богу не так, как ребенок относится к Отцу. Он сам нарушил эту связь, вышел из числа детей Божьих. «Итак, — пишет апостол Павел, — учти благость и строгость Бога» (Рим 11:22). Здесь то и другое сразу, в напряженном сочетании, от которого никак не уклониться тому, кто хочет понять учение Иисуса. Подобное же сочетание доброты и строгости видим мы и в Его жизни. Он добр к нуждающемуся, Он и требователен, и оба эти свойства проистекают из глубочайшего участия в каждой отдельной личности, ибо все — дети Небесного Отца. Так, по свидетельству Иисуса, относится к человеку сам Бог.

Словом, Иисус исходит из того, что в немалой мере объединяет его с другими еврейскими учителями той поры, но кое в чем идет гораздо дальше. Конечно, вскоре возникла трещина, которая со временем превратилась в настоящую пропасть. Чтобы правильно истолковать сказанное об этом в Евангелиях, надо помнить: к тем годам, когда они были написаны, разрыв между последователями Иисуса и официальным иудаизмом зашел очень далеко и через несколько лет привел к окончательному разделению Церкви и синагоги. За годы этой распри некоторые речения Иисуса были неизбежно отточены и, конечно же, чаще повторялись именно те, которые оказались острее. Однако то, что при случае и сам Иисус умышленно противопоставлял свое учение учению других равви, сомнений не вызывает. Как несомненно и то (даже учитывая неизбежный в споре полемический запал), что иногда Он сознательно выражался очень резко. Конечно, не нужно думать, что Он обличал всех равви. Вероятно, учителей Закона,согласных с Иисусом, было больше, чем те двое или трое, которых упоминают Евангелия. Но спор нарастал, вошел в историю, и мы не можем от него отмахнуться. Каждый, кто изучает возникновение христианства, должен учитывать этот конфликт, пытаясь понять и его, и породившие его причины, тем более что такая попытка, мы надеемся, позволит вернее оценить разные тенденции и оттенки в учении самого Иисуса.

Из сказанного очевидно, что этика Иисуса преимущественно сосредоточена на высоком призвании человека и его ответственности перед Всевышним. Поэтому неудивительно, что Он не всегда был терпим к тем мелочам религиозного этикета, которыми в основном и занималась самая влиятельная школа еврейских учителей. Неудивительно, что Он, по всей видимости, умышленно подрывал хранимые в народе обычаи. Напомним, к примеру, что говорил Он о десятине — десятипроцентном налоге на религиозные нужды,которым облагали «сельскохозяйственный продукт». Налог этот ложился тяжким бременем на тех, кто платил честно, ибо государственные налоги, и немалые, взимались тоже. Конечно, честность эта доказывала преданность Закону. Лука и Матфей при водят (с небольшим различием в словах) решение Иисуса: «Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что даете десятину с мяты, аниса и тмина, и обошли более важное в Законе: правосудие и милосердие и верность;это надлежало исполнить и того не отпустить. Вожди слепые, отцеживающие комара и проглатывающие верблюда» (Мф 23:23-24, Лк 11:42). Иисус не порицал общепринятого порядка религиозной жизни — в самом порядке нет ничего предосудительного, и, если он уже сложился, нет ничего плохого в том, чтобы сознательно ему следовать. Однако надо понимать, что выше, а что — ниже: если правила мешают тем человеческим отношениям, которые Иисус назвал «справедливостью, милосердием и верностью», Закон все равно не соблюден.

По тем же причинам Иисус разрешал нарушать и другие благочестивые правила, в частности — безмерно изощренные и усложненные предписания о субботе. И в этом случае Он не стремился разрушить устоявшиеся обычаи. Рассказывают, что Он посещал по субботам синагогу и, надо полагать, следовал общепринятым правилам. Однако, если правила противоречат элементарным человеческим нуждам, их надо преступать. Сентенцию «суббота для тебя, но не ты для субботы» приписывают многим равви. Иисус соглашается: «Суббота создана для человека, а не человек для субботы» (Мк 2:27). Однако Он следует этому — и решительнее, чем другие готовы были позволить. Нарушая святость субботы, Он исцеляет больных, которым даже не угрожает смерть. Когда Его призывают к ответу, Он спрашивает: «Дозволяется ли в субботу доброе сделать или злое?» (Мк 3:4). Если правила мешают делать добро, если они не позволяют помочь всякому человеку, который здесь, рядом с тобой («ближнему»), правила эти должны уступить высшему требованию. Возможно, Иисус хочет сказать, что не делать добра из-за субботы — все равно что «делать зло».

На первый взгляд может показаться, что вопрос о соблюдении субботы — слишком незначительный повод для разногласий. На самом же деле это был очень важный момент. Соблюдение субботы — один из самых главных обычаев у евреев. Мимо него не прошел ни один самый поверхностный наблюдатель-язычник, что убедительно доказывают и греческие, и римские источники. Не надо забывать, что за два века до евангельских событий, во время первого национального восстания, евреи-повстанцы скорее готовы были погибнуть, чем выйти сражаться в святой день. Субботу особо почитали как знак выделенности избранного народа и в любых посягательствах на нее видели осквернение национальной святыни.

Даже не вдаваясь в дальнейшие подробности, можно понять, сколь неизбежно было столкновение Иисуса со сторонниками традиционной религиозной практики. Но дело было не только в том, что их изощренность порою приводила к потере чувства меры и к поверхностному, внешнему благочестию. Иисус видел, как опасно делать упор на внешнее действие, забывая о внутреннем состоянии. Об этом Он и говорит, толкуя две заповеди из Моисеева декалога: «Вы слышали, что было сказано древним: "Не убивай; кто же убьет, будет подлежать суду". А Я говорю вам, что всякий гневающийся на брата своего, будет подлежать суду"». И затем: «Вы слышали, что было сказано: "Не прелюбодействуй." А Я говорю вам, что всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с ней в сердце своем"» (Мф 5:21-22, 27-28).

Здесь нет ничего такого, что могло бы поразить человека, знакомого с Ветхим Заветом или иудаизмом той поры. До нас дошло немало изречений, в которых равви порицают потакание гневу, (разумеется,на своего собрата еврея); да и в самих десяти заповедях не только запрещено прелюбодейство, но и в добавление сказано: «Не желай жены ближнего своего».Но когда Иисус постоянно и подчеркнуто напоминал, что внутреннее важнее внешнего, это могло вызывать подозрения у тех, кто считал поступки единственным видимым доказательством верности Закону Бога. Очевидно, Иисус придавал большое значение и конкретному поступку; потому Он, собственно, излагал нравственное учение в виде жизненных сцен, а не общих отвлеченных правил. Однако поступок для Него важен не сам по себе — он важен тем, что достоверно выражает внутреннее состояние. «Добрый человек из доброго сокровища сердца выносит доброе; и злой человек из злого сокровища износит злое. Ибо от избытка сердца говорят его уста» (Мф 12635, Лк 6:45). Речь идет о цельности характера, о согласии мысли, слова и дела.

Именно поэтому Ему так отвратительно показное благочестие, в котором нет подлинного духовного рвения. «Наблюдайте за тем, чтобы праведность вашу не выставлять перед людьми напоказ... И когда молитесь, не будьте как лицемеры, которые любят молиться в синагогах и стоя на углах улиц, чтобы показать себя людям... Ты же, когда молишься, войди во внутренний покой твой; и затворив дверь твою, помолись Отцу твоему, Который втайне» (Мф 6:1-6). Когда Его порицали за то, что Он пренебрегает традиционным омовением перед едой, Он резко отвечал: «Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что очищаете снаружи чашу и блюдо, внутри же они полны хищения и невоздержания» (Мф 23:25, Лк 11:39). Кроме того, в еврейской среде считалось, что некоторые виды пищи делают «нечистым» едящего. Согласно Марку, Иисус и об этом сказал прямо: «Ничто из того, что извне попадает в человека, не может сделать его нечистым». Дальше идет разъяснение: «Изнутри, из человеческого сердца исходят злые помыслы» (следует полный перечень безнравственных поступков). Все это зло «исходит из человека, оно и делает его нечистым» (Мк 7:15-23). И уже от себя Марк добавляет: «Этим Он объявил чистой любую пищу» (Мк 7:19). Различение «чистого» и «нечистого» глубоко коренилось в еврейской традиции, опираясь на Ветхий Завет. Быть может, Иисус и не зашел так далеко, как утверждает Марк, но нет оснований сомневаться в самой сути приведенного речения. Оно было известно Павлу, который писал за несколько лет до Марка: «Я знаю и убежден в Господе Иисусе, что нет ничего в себе самом нечистого» (Рим 14:14). Если Он и в самом деле сказал что-нибудь подобное, то не удивительно, что на Него так ополчились. Во времена гонений верность религии отцов зачастую доказывали именно отказом от «нечистой» пищи. Как можно было отвергать обычай, освященный кровью мучеников?

Учители того времени и не думали отрицать важность внутреннего настроя. Однако Иисус настаивал на своем тезисе с такой неумолимой логикой, что это казалось подрывом устоев, поддерживающих общественную мораль. Для Него этот принцип решал все: поступок можно считать нравственным лишь постольку, поскольку он выражает самую суть личности. Иисус беспощадно обличает тех учителей веры и нравственности, чьи возвышенные правила противоречили самодовольству, ханжеству и бесчеловечности их повседневной жизни. Обличения были суровы. Не исключено, что в Евангелиях они еще более заострены из-за возникшего потом раскола. Однако в том, что они обоснованны, мы можем убедиться, читая трактаты, где сами равви поносят тех, кто недостоин высокого имени «фарисея», и тон их не менее резок, чем тон Иисуса в Евангелиях. Впрочем, все это важно только как иллюстрация, поясняющая нравственный акцент учения Иисуса. Акцент, ощутимый и в строгости Его к своим ученикам, за которыми Он замечал ту же самую нравственную непоследовательность. Что вызовете Меня: «Господи, Господи», и не делаете того, что Я говорю?» (Лк 6:46, Мф 7:21-23).

Особенно резко звучание этих слов у Луки. У Матфея они обрамлены символическими сценами — Иисус рисует картину того, как Он будет беседовать с недостойными учениками в Судный день, за пределами нашего мира. «Многие скажут Мне в тот День: "Господь! Господь! Разве не от Твоего имени мы говорили? Разве не именем Твоим изгоняли бесов? Разве не именем Твоим совершали много других чудес?" Но Я им тогда отвечу: "Я никогда вас не знал. Уходите от Меня все, творящие зло"». Слова Иисуса больно хлестали не только фарисеев.

Итак, установлено, что Его взгляд на нравственность отличался от традиций, распространенной среди еврейских учителей. Внушительное здание обычаев, возведенное на Моисеевом Законе, для того и строилось, чтобы довести требования Закона до каждого индивидуума, четко расписав применение всех заповедей в любой ситуации, в которой мог оказаться человек. Например, он должен был знать, какое расстояние можно пройти в субботу, не нарушая заповеди, и какие именно обстоятельства оправдали бы более длинный путь. (Отдадим должное фарисеям: они разрешали пройти больше —например, ради спасения жизни,— но в строго оговоренных пределах.) Конечно,что-то подобное нужно, если хочешь сделать этику применимой на практике — без казуистики здесь не обойтись. Но в этом есть и свои опасности. Кроме очевидного соблазна — оценивать внешнее действие независимо от намерения (которое, собственно, и делает поступок нравственным), существует более хитрый враг — количественный подход к нравственности.

Сторонники такого подхода рассматривают нравственность как систему правил, где исполнение каждого пункта оценивается баллом, как на экзамене, а их сумма идет в общий зачет. Соответственно человек может заслужить высшую оценку и с чистой совестью сказать (как некто и сказал в Евангелии): «Все это сохранил я от юности моей» (Мк 10:20, Мф 19:20, Лк 18:21). Иисус сурово обличал «уверенных в собственной праведности и уничижавших остальных» (Лк 18:9). В этом и был камень преткновения. Мерка, которой измерялись собственные достоинства, действительные или мнимые, прилагалась (что особенно тешило) к чужим недостаткам. По учению же Иисуса, нет мерки, которой можно измерить добродетель. Дело не в количестве, а в качестве. Хороший человек пытается подражать качеству Божьих действий. Попытка эта доступна и на низших ступенях нравственного развития; но в полной мере она не удастся и на самых высших, ибо «один Бог добр» (в абсолютном смысле). Поэтому нет основания ни для самодовольства и нетерпимости «праведников», ни для отчаяния «грешников». Иисус на удивление часто обращается к этой теме — как безрассудно и дурно осуждать других и ощущать праведным себя. Господствующее учение того времени Он обвиняет прежде всего в том, что оно, исходя из лучших намерений, поощряло глупость и зло, словно они неотделимы от высокой нравственности.

Мы ясно ощущаем здесь сочувствие к тем,кто пострадал по слабости или по неведению. Но было бы заблуждением считать, что это — всего лишь протест мягкосердечного и терпимого гуманиста. Иисус говорит именно так, потому что Он убежден: с приходом Царства Божьего в отношениях Бога и человека наступает новая эпоха. Нравственность питается отныне непосредственно от источника, вся система традиционных предписаний теряет силу. Иисус никогда не собирался сокрушать Закон. По-своему Закон мог еще принести пользу — например, он свидетельствовал о двух «самых главных заповедях». Но он уже не стоял в центре и не определял нравственных обязанностей во всей их полноте.

Различия, которые сперва разделили, а затем бескомпромиссно противопоставили друг другу Иисуса и господствующую школу еврейских учителей, не сводились (как могло бы показаться) к разному истолкованию того или иного места в Законе. В конце концов и признанные равви толковали Закон сравнительно вольно — гораздо свободнее, чем при новом, реформированном иудаизме, который возник после катастрофы семидесятого года. Но враги Иисуса справедливо предупреждали, что Его учение угрожает иудаизму как системе, в которой религиозное единство неотделимо от национального.

Именно здесь — секрет рокового разлада. Это же отмечает и современный еврейский ученый, отнюдь не безразличный ко многим благородным идеям, которые он находит в учении Иисуса. Он пишет:

Иудаизм в те времена имел одну цель:спасти крошечный народ — страж великих идеалов — от растворения в океане языческой культуры, а значит — создать условия, при которых народ медленно и постепенно воплотил бы нравственное учение пророков в жизнь, то есть в еврейское государство. Для нации как целого общественные идеалы Иисуса были опасной и болезненной фантазией. Большинство, поддерживающее книжников и фарисеев (таннаев) — вождей угодной народу партии, никак не могло принять Иисусова учения. Учение это Иисус в немалой мере почерпнул у пророков и даже у самих фарисеев, однако оно, с одной стороны, стало отрицанием всего, чем жил иудаизм, а с другой стороны, довело иудаизм до таких крайностей, что в определенном смысле его уже нельзя было называть иудаизмом (Klausner Josep. Jesus of Nazaret (English Translation). 1925, c. 376).

Автор судит с точки зрения раввинистической традиции, изнутри. И, пожалуй, слова его можно принять, ибо они честно объясняют, почему столь резко противостояла Иисусу партия, имевшая с Ним много точек соприкосновения. Если же этих причин все-таки недостаточно для объяснения той ненависти, которую удовлетворит одна только смерть врага, вспомним, что в ту пору засилье язычников вызывало особую злобу и дорогой для народа «еврейский образ жизни» отстаивали с особым пылом. Есть, впрочем, в этой вражде (судя по Евангелиям) что- то гораздо более глубокое, чем страх за судьбу национального наследия. Иисуса обвиняли в «кощунстве». Обвинение тяжкое. Люди считали, что Он оскорбляет то,чему они поклоняются, а это вызывало и злобу, и страх. Обвиняя другого в кощунстве, человек не столько судит, рассуждает, сколько отшатывается от того,что кажется ему осквернением святыни. Значит, что-то в словах и поступках Иисуса глубоко задевало людей определенного воспитания, склада, среды. Именно это гораздо сильнее, чем рассудочное неприятие, подтолкнуло фарисеев к неестественному (и очень недолгому) союзу со светскими властями, которые желали смерти Иисуса по совершенно другим причинам. Но об этом позже.

Всякий, кто изучает греко-римский мир начала нашей эры, пытаясь проникнуть под покров политической, экономической и военной его истории и понять, что происходило в душах людей, видит: все ждали поворота к лучшему, даже золотого века, который сменит горести и беды, уже больше ста лет сотрясавшие общество. Ожидание это было сродни религиозной вере. Люди взывали к пророкам и оракулам, древним и новым, и нередко связывали свои упования со «спасителем» или «избавителем» — великим человеком, а то и со сверхчеловеком, который похож на Бога или просто Бог и есть. Миллионы римских подданных видели такого избавителя в самом императоре. Римский поэт назвал Августа praesens divus, что можно передать словами «божество, живущее рядом с нами» (в одно с нами время, при нас) (Гораций. Оды. 3:5). Власть императора казалась чуть ли не сверхъестественной подвластным народам восточных провинций, уже два или три поколения которых жили в распадавшемся обществе. Он даровал им единство. Он обеспечил мир, защитил от вторжений, даровал определенную безопасность внутри страны и, уж во всяком случае, смог дать каждому «хлеба и зрелищ». Его действительно почитали, как самого Бога на земле; он был спасителем, «восстановителем мира» (restitutororbis). Тем, кто ратовал за империю, не составляло труда выдавать ее за преддверие тысячелетнего царства. При Августе и в самом деле многим казалось,что золотой век уже на пороге. Правда, во времена Тиберия (при котором и произошли описанные в Евангелиях события) позолота несколько потускнела.

Евреев не слишком трогали эти притязания кесаря. и они, подобно многим другим, жили общей надеждой на лучшие времена.Конечно, у них были собственные представления о Боге, пришедшем к людям. Они верили, что в далеком прошлом Бог открылся Моисею и пророкам, освободил Израиль из египетского рабства, возродил его после вавилонского плена. И теперь, в годы бедствий, когда Израиль был опять угнетен, они страстно желали, чтобы Он еще раз явил себя. Одни верили в это больше, другие — меньше.

Как мирские чаяния золотого века породили свою пророческую литературу, так и иудаизм той поры создал удивительные книги, называемые «апокалипсисами». Авторы их притязали на раскрытие будущего — очень близкого будущего — в довольно причудливых видениях, непременно сулящих славную судьбу избранному народу. Народ, естественно, окрашивал эти видения в тона, напоминающие мечты язычников о золотом веке. Место божественного императора, непобедимого в брани и милостивого в мире, занял идеальный образ «Сына Давидова» мудрого и могущественного царя из древнего царского рода. Он становился кесарем Иудейской империи, не менее великой, чем Римская. Справедливости ради надо сказать, что в книгах о нем, близких по времени к годам жизни Иисуса, говорилось гораздо больше о правде и добродетели, чем о «хлебе и зрелищах». Этого идеального царя часто называли Мессией. Слово это — скорее намек, нежели термин. Само по себе оно значило просто «помазанный» — человек, посвященный на служение делу сугубой важности; однако дело всегда подразумевалось связанное с особым положением Израиля, Народа Божьего. В ретроспективе, заглядывая в глубь веков, Давид, идеализированный основатель Израильского царства, виделся, прежде всего «помазанником Господа» (Мессией). Грядущий же избавитель должен был стать как бы вторым Давидом. Очевидно, это была самая распространенная форма «мессианской» идеи. В условиях римского владычества она означала мятеж, и очень многие готовы были применить ее именно так.

Однако национальные чаяния облекались не только в эту воинственную форму мессианизма. Древняя синагогальная молитва: «Возврати нам наших судей, чтобы было как с самого начала, и наших правителей, чтобы было как встарь, и Ты будь царем над нами, Господи, только Ты!» — соединяет в себе трезвую просьбу угнетенного народа о независимости и подлинное религиозное вдохновение. Бог был истинным Царем Израиля, это знал каждый еврей; но само Царство Бога скорее ожидали, чем ощущали. И потому в синагогах молились: «Да установит Он Царство Свое во время жизни вашей и во дни ваши и дни всего Дома Израилева». Что же есть на самом деле «Царство Бога», каждый понимал по-своему, в зависимости от среды, образования и ума. Отсюда и возникали школы и партии со своими «программами». Но за всем этим стояла высокая мысль о том, что явится и воцарится здесь, на земле, живой и могучий Бог, и это не может остаться незамеченным. Мысль эта ждала своего часа.

И вот Иисус приходит в Галилею, возглашая: «Настал час: Царство Бога рядом». Естественно, многие решили, что Он говорит о царстве Сына Давидова, а значит — и о перевороте. Непонимание неотступно сопровождало Его миссию до самого конца, до того дня, когда Он был распят римлянами как «царь евреев». Иисуса не понимали, и обернулось это весьма печально. Но ведь за всяким недоразумением может стоять истина, искаженная всего лишь смещением акцента или перспективы. Так оно, собственно, и было. Иисус держался в стороне от всех «партийных программ». Он видел сквозь них, за ними главное: что Бог во всей своей силе и славе обращается к каждому человеку и требует от него ответа. Как мы уже знаем, мысль эту Он выразил заново с небывалой ясностью. Однако не надо думать, будто бы Он до такой степени «одухотворил» идею Царства Бога, что у Него она соотносилась лишь с внутренней жизнью отдельного человека. Чуждый политическим распрям, Он не был безразличен к судьбе того народа, к которому принадлежал. Когда покаялся сборщик податей, столь нелюбимый народом, Иисус похвалил его, назвав «сыном Авраамовым» (Лк 19:9-10). Когда Его бранили за то, что он нарушил субботу, исцеляя увечную, Он назвал эту женщину «дочерью Авраамовой» (Лк 13:16). Слова эти очень многозначительны. Конечно, человек был важен для Иисуса как индивидуум, но, помимо того, человек этот — представитель определенного народа.Его состояние связано с состоянием исторической общности, к которой принадлежали он, и сам Иисус; и «спасение» его (физическое и нравственное) связано с благополучием этой общности. Иисус рассказывает притчу о потерянной овце, напоминая, как важна каждая заблудшая овечка; но послан Он «к погибшим овцам дома Израилева» (Мф 15:24. В некоторых рукописях Нового завета этот стих отсутствует). Говоря о Царстве Бога, Он, очевидно, не меньше любого еврейского равви понимал значение древней традиции, согласно которой Бог — законный Царь народа Израиля. В Нем и через Него должно осуществляться Его Царство.

Предание ветхозаветных пророков входило в духовное наследие иудаизма. Пророки настойчиво повторяли, что Бог действует в истории, и действует Он через общину, служащую Его целям, — через «народ Бога» или «Божье сообщество». Израиль и полагал себя таким народом — то было его raison d'кtre (разумное основание). Собственно, и само слово «Израиль» выражало теперь именно это — несколькими веками раньше, когда пали оба израильских царства, оно утратило географический и политический смысл, обретя взамен идеальную окраску. В пятом веке до Р. X.реформаторы перестроили еврейскую общину, исходя из того что всю жизнь должен регулировать священный Закон, который, согласно вере Израиля, выражает Божественную волю. Они искренне и смело попытались создать общество, в котором могло бы осуществиться Царство Бога. Попытка, однако, не удалась. Иудея первого века жила в неестественных условиях: ее терзали раздоры; весьма обмирщенное священство корысти ради раболепствовало перед иноземными властями; народ ненавидел римлян, но изменить что-либо был бессилен. Ученые и набожные равви лишь углубляли пропасть между благочестивой элитой и «народом земли». Кризис все нарастал, пока не вспыхнуло восстание 66 г.по Р. X., с которым и кончилось еврейство как политическое целое.

Иисус остро ощущал опасность, угрожающую Его соотечественникам. Ни простой народ, ни вожди не могли «судить... о знамениях времен» (Мф 16:3). Достаточно прочесть описание этих времен у еврейского историка Иосифа Флавия, чтобы убедиться, насколько прав был Иисус. Как в древности пророки возвещали об ассирийской или вавилонской угрозе, так во времена Иисуса опасен был Рим. Флавий приводит рассказ о стычке в храме, в которой римские солдаты убили нескольких галилеян. Примерно в то же самое время рухнула одна из башен иерусалимской крепостной стены, какие-то люди погибли. Напоминая об этих событиях, Иисус говорит: «Думаете ли вы, что эти Галилеяне были грешнее всех Галилеян, что так пострадали? Или те восемнадцать, на которых упала башня в Силоаме и убила их, — думаете ли вы, что они оказались большими должниками, чем все люди, живущие в Иерусалиме? Нет, говорю вам, но если не покаетесь, все так же погибнете» (Лк 13:1-5).

«Если не измените свою жизнь»! Иисус, конечно, требует изменения жизни («покаяния») от каждого человека; однако каждый человек здесь — часть нации, считавшей себя «народом Бога», но пошедшей по ложному пути. Если мы спросим, чего же, собственно, хотел от них Иисус, ответить будет нелегко, ибо Он не предлагал никаких религиозных или политических преобразований и не устанавливал точных правил индивидуальной этики. Он вообще отклонял всякую мысль о реформе существующей системы. По Его словам, это не благоразумней, чем приставлять к ветхой одежде заплаты из новой ткани. Но, может быть, стоит спросить: как изменилась бы жизнь изнутри, если бы «изменили свою жизнь» те важные люди, которые были «уверены в собственной праведности и презирали всех остальных», или если бы удалось убедить правоверных евреев, что самаритянин тоже им брат? Как сдвинулись бы отношения между людьми, если бы благочестивые кумранские сектанты, питавшие свою бесплодную ненависть к Риму мечтою освященной войне, вдруг поняли, что «любить брата» не значит «ненавидеть врага», или если бы закосневшее священство сделало храм домом истинной веры, где нет национальных различий, «домом молитвы будет назван для всех народов» (Мк 11:17)? Это праздные вопросы; и все же они помогают увидеть и понять, как важны были в той исторической ситуации принципы, предложенные Иисусом. Но никакой «программы действий» Он не предлагал, даже не помышляя перестраивать систему иудаизма в духе своих идей (как, скажем, английские церковные реформаторы XVI в.). Миссия Его — выше, она не на этом уровне.

Прелюдией к ней была миссия Иоанна Крестителя, загадочного человека, о котором мы знаем достаточно, чтобы строить предположения, но слишком мало, чтобы принимать их за факты. Впрочем, Евангелия сохранили нам несколько его подлинных речений. Вот одно из них: «И не думайте говорить самим себе: "отец у нас — Авраам", ибо говорю вам,что может Бог из камней этих воздвигнуть детей Аврааму» (Мф 3:9, Лк 3:8).

Намек понятен: наследственная принадлежность к избранному народу сама по себе не значит, что ты принадлежишь к народу Бога. Чтобы вывести «Новый Израиль» из существующего общества, нужно начать заново, а поможет в этом сам Бог. Так думает Иоанн; и вряд ли Иисус был умеренней. Только сходством радикализма можно объяснить некоторые Его слова и поступки, зафиксированные в Евангелиях.

В этом (как и во многом другом) Иисус продолжал дело древнееврейских пророков, последним и величайшим из которых был,по Его словам, Иоанн Креститель.

Снова и снова в годину народной беды пророки, каждый по-своему, повторяли, что истинный народ Бога восстанет по Его воле из полной, казалось бы — окончательной гибели, и будет это так, словно воскресли омертвевшие кости (В книге Иезекииля этот образ развернут в целую картину, похожую на действо(37:1-14)). Бедствия, которые терпит Израиль, воплощают, как в действе, праведный Божий суд. Всемогущий карает за уклонение от путей праведных. Но суть этого суда — милость, ибо Господь может восстановить погибшее. Вот почему, за гранью всякой надежды, и возродится народ.

Так говорили пророки. Иисус же сказал,что время это пришло. Его поколение участвует в действе Божьего суда,вобравшего в себя все прошлые суды; «чтобы кровь всех пророков, пролитая от основания мира, была взыскана с этого рода» (Лк 11:50-51, Мф 23:35-36). Он видел, что катастрофа близка; но ничуть не радовался ей. Когда Он в последний раз шел в Иерусалим и,перевалив через хребет, увидел город, Он заплакал, воскликнув:

Если бы познал в сей день и ты, что ведет к миру, но теперь это сокрыто от глаз твоих. Ибо приидут на тебя дни, когда враги твои возведут против тебя укрепления и окружат тебя и стеснят тебя отовсюду, и повергнут на землю тебя и детей твоих в тебе, и не оставят в тебе камня на камне, за то, что ты не узнал времени посещения твоего(Лк 19:41-44).

Вот как ясно и точно видел Иисус будущее своего народа.

Однако опасность, идущая от римлян,только приоткрывала нечто куда более важное, чем любая политическая катастрофа. Израиль переживал духовный кризис, и от исхода этого кризиса зависела судьба Народа Божьего в мире. Пришла пора решать. По толкованию пророков, Израиль умирает, чтобы воскреснуть. Теперь же это значило, что здание иудаизма вот-вот рухнет, а истинный Народ Божий возникнет из его развалин.

Мысль эта обычно выражена метафорически, и очень редко — напрямую. Точный текст самого емкого решения, к сожалению, сегодня утрачен, поскольку слова Иисуса передавались по-разному, что, впрочем,как раз и убеждает нас в их подлинности и особой важности.

Согласно Евангелиям, Ему вменили в вину речи о разрушении Храма. Это, конечно, мешало многим Его последователям в той напряженной ситуации, которая сложилась после Его смерти. В Евангелии от Марка сказано, что Иисусу приписывали слова: «Я разрушу этот рукотворный Храм ив три дня построю другой, нерукотворный», однако Марк утверждает, что Он так не говорил. Что же Он говорил? Матфей передает эти слова несколько иначе и тоже ставит их под сомнение. Лука опускает их. Иоанн же недвусмысленно утверждает, что Иисус действительно сказал: «Разрушьте Храм этот, и Я в три дня воздвигну его» (Ин 2:19, Мф 26:61, Мк 14:58). По-моему, нам следует принять версию Иоанна, но учесть, что речение это, как и многие другие, не нужно понимать буквально: «Храм» здесь — состояние религиозной жизни, воплощенной в общине.Система явно рассыпалась, но это лишь предваряло новую религиозную жизнь, воплощенную в новой общине. И все-таки отстроить заново надо тот же самый Храм. Новая община — все еще Израиль; в разрыве осуществлена непрерывность. Старое не сменилось новым, оно воскресло.

Вероятно, здесь слышится отголосок замысла, о котором Иисус проповедовал жителям Галилеи и Иудеи. Он хотел образовать общину, достойную назваться Народом Бога, Божьим сообществом, —общину людей, которые ответили на призыв Бога, пришедшего царствовать. Мы уже говорили о том, как Иисус обращался к отдельным людям, и видели, что из этого выходило. Каждый такой случай — миниатюрная модель возникновения Народа Божьего, ибо сила Бога создает человека заново, действуя через Иисуса и пробужденную Им веру. Каждый раз все сильнее звучит призыв к «покаянию», и это —часть и ступень великой Иисусовой миссии.

За всем этим стоит образное видение всеобъемлющей власти и милости Творца. Особое место занимает чудо произрастания. Человек бросает в землю зерно, и оно «всходит и тянется вверх, он сам не знает как; земля сама собой дает плод: сперва зелень, потом колос, потом полное зерно в колосе», и не успевает он оглянуться, как настает время жатвы(Мк 4:26-29). Когда Иисус посылает апостолов возвестить, что «Царство Бога близко», Он как бы представляет их жнецами: «Жатвы много, а работников мало; поэтому просите Господина жатвы, чтобы выслал работников на жатву Свою. Идите!» (Лк 10:2-3, Мф 9:37-38). В другой метафоре они — «ловцы людей» (Мф 4:19, Мк 1:17, Лк 5:10) и подобны рыбакам, захватившим неводом «рыб всякого рода», без различия(Мф 13:47). Не им дано выбирать. Ученики призывают людей войти в новый Народ Божий, но сами они призваны лишь поставить человека перед лицом Бога,пришедшего в Свое Царство. Каждый отвечает и выбирает по своей воле, сам решает перед Богом. Кто примет Его Царство «как ребенок», тот и войдет в него. Так силой Божьей (которая прежде всего проявится в прощении грехов)внутри Израиля в назначенный час возникает Божий народ.

Если Новый Израиль — не просто отвлеченная идея, он должен воплотиться в жизнь. Конечно, реформированная религия евреев могла бы в принципе послужить основой для этого воплощения. И когда пал Иерусалим, новый иудаизм под началом равви Иоханана бен Заккая и его школы действительно что-то такое делал. Но, как мы видели, Иисус не рассчитывал на реформированную религию — хотя признавал, что нужна определенная оболочка, в которую вольется вновь возникающая жизнь. Намек на это содержится в одной из притч: «И никто не наливает вино молодое в мехи ветхие: иначе прорвет вино мехи, и вино пропадет, и мехи: но вино молодое наливают в мехи новые» (Мк 2:22, Лк 5:37-38, Мф 9:17). Новая оболочка уже начинала обретать форму. Ученики Иисусовы не только были призваны собирать Народ Божий — они сами стали его первыми членами, и на них стоит дом будущей Церкви.

Особенно это относится к группе ближайших учеников, которая выделилась из более широкого круга людей, приверженных делу Иисуса. Она состояла из самых преданных, оставивших все на свете ради служения Ему. Было их двенадцать человек. Очевидно, это число определил сам Иисус, и символизирует оно, почти несомненно, двенадцать колен. Одна весьма смелая фигура речи являет их «на двенадцати тронах», где они судят «двенадцать колен Израилевых» (Мф 19:28, Лк 22:30). Иисус говорит о них в выражениях,которые применялись к Народу Божьему как единому целому. Как по всему Ветхому Завету проходит именование Израиля «стадом» Божьим, так и Иисус тоже обращается к Двенадцати: «Не бойся, малое стадо, ибо благоволил Отец ваш дать вам Царство» (Лк 12:32). Ученики — будущий Израиль в миниатюре; но они не отделены от других, и из Евангелий не видно, чтобы они составляли замкнутый кружок. Центр общины определен довольно четко: это Иисус и его ближайшее окружение. Однако границы ее не очерчены. Всякий, кто слышит Его призыв к «покаянию» и стремится «изменить жизнь», принимая учение, уже входит в грядущий Израиль. Данные, которыми мы располагаем, не позволяют нам четко разделить, какие из нравственных поучений были обращены к толпе,какие произнесены во время споров, перед друзьями и недругами, какие, наконец,доверительно — в кругу ближайших учеников. Да в этом и нет необходимости. В определенном смысле они обращены ко всем и каждому, являя абсолютную этику пришедшего Царства Бога. Кто примет их и будет им следовать, тот войдет в Новый Израиль, живущий по новому закону — учению Иисуса.

Однако кроме нравственного учения, по сути своей обращенного ко всем, мы видим слова, обращенные непосредственно к ученикам как живой общине, которую можно сопоставлять с другими сообществами: «Вы знаете, что те, которые считаются начальниками над народами господствуют над ними, и вельможи их показывают над ними свою власть; но не так между вами. Но, кто хочет стать великим между вами, пусть будет вам слугой; и кто хочет быть между вами первым, пусть всем будет рабом»(Мк 10:42-44, Мф 20:24-26). Тема эта повторяется поразительно часто. Очевидно, для Иисуса она была краеугольным камнем, на котором покоилось все учение об угодном Богу устройстве общества. Приведенные выше слова, как говорят евангелисты, были вызваны тем, что среди Двенадцати зародилось соперничество. Перед нами, похоже, картина того, как эти люди, пытаясь создать настоящую общину, бредут вслепую, спотыкаясь о естественные человеческие слабости. Конечно, они преданы делу Иисуса и все оставили ради Него — а значит, в них почти нет своекорыстия и они преисполнены жертвенности. Однако понятно, что такие люди порой испытывали вполне простительное желание —вести других, встать впереди. Да и дурно ли добиваться первенства, если это первенство служения? О каком-либо ином первенстве и речи быть не могло, оно несовместимо с тем, как мыслил Иисус Народ Божий. Рассказывают, что однажды Он подкрепил урок собственным примером, взявшись вымыть ноги ученикам (почти повсеместно это делали рабы)(Ин 16:6-9). Он спрашивал: «Ибо кто больше: возлежащий или служащий? Не возлежащий ли? А Я посреди вас — как служащий» (Лк 22:27). Эту мысль о первенстве самоотверженного служения следует понимать как применимую не только к отношениям отдельных людей в общине, но и к роли общины в мире. Обычно мессианскую идею трактовали как царство Мессии над Израилем и господство Израиля над другими народами. «Мессия» Нового Израиля — слуга всем, и Новый Израиль должен так же служить в мире.

Во всей своей полноте требования к Двенадцати как к ядру новой общины открылись, когда Иисус решил вести их в Иерусалим. Там собрались враждебные силы, в чьих руках была власть. Всякому было ясно, что идти туда — истинное безумие. Те, кто пошел с Иисусом, должно быть, не питали иллюзий. Преданность Его делу значила в тот час больше, чем тогда, когда Он призывал их оставить дом и прежнюю жизнь. «Если кто приходит ко Мне и не ненавидит отца своего и матери, и жены, и детей, и братьев, и сестер, а также и души своей, не может быть Моим учеником. Кто не несет креста своего и не идет за Мною, не может быть Моим учеником» (Лк 14:26-27). Так у Луки. Матфей приводит это речение несколько иначе: «Любящий отца или мать более Меня недостоин Меня; и любящий сына или дочь более Меня недостоин Меня; и кто не берет креста своего и не следует за Мною, недостоин Меня» (Мф 10:37-38).

Скорее всего Иисус намеренно выбрал те резкие и крайние слова, которые мы читаем у Луки. Он призывал добровольцев, которые от всего отрекутся. И о таком отречении от жизни говорит еще раз, очень сурово и прямо. Слова «нести крест» не были просто метафорой. Римляне распинали мятежников. Преступника обычно заставляли нести к месту казни крест, на котором он должен был умереть. Именно эта картина рисовалась в воображении тех, кто слушал Иисуса. Они сознавали, что в Иерусалим надо будет идти, как осужденным, с петлей на шее. Казнью должен закончиться этот путь для Иисуса, и Он призывал их разделить с Ним такую участь. «Можете ли пить чашу, которую Я пью, или крещением, которым Я крещусь, креститься? Они сказали Ему: можем» (Мк 8:35, Мф 20:22).

Заметим, что призыв «нести крест» обращен к тем, кто вызвался пойти с Иисусом именно в Иерусалим.Иисус не ждал, что все, уверовавшие в Него, пойдут за Ним на это обреченное дело, и не собирался изгонять оставшихся из новой общины. Но за словами о кресте лежит призыв ко всякому: «Ибо, кто хочет душу свою спасти, тот погубит ее; кто же погубит душу свою ради Меня и Евангелия, тот спасет ее» (Мк 8:35).

Иоанн приводит это речение в особенно многозначительном контексте. Мы видели, что мысль, выраженная в притчах о семени и жатве, — самая главная из идей, относящихся к возникновению Народа Божьего. У Иоанна есть другая притча, в которой эта мысль сильно углубляется:«Если зерно пшеничное, упав на землю, не умрет, оно останется одно; если же умрет, приносит много плода». И далее, как бы вторя Луке (вспомним слова об отречении от собственной жизни): «Любящий душу свою губит ее, и ненавидящий душу свою в мире сем в жизнь вечную сохранит ее» (Ин 12:24-25). Отвержение себя — это начало начал, без него невозможна та преданность Богу и Его Царству, которой требует Иисус. В чрезвычайных, обстоятельствах эта преданность может обернуться мученичеством; однако она же сопутствует любому подлинно нравственному поступку. Мы видели, что в основе замысла о новом Народе Божьем лежит принцип: «Умри, чтобы жить». Вот она, модель грядущего Израиля, воплотившаяся в общине последователей Иисуса. В них Народ Божий умирал, чтобы снова жить.

Как и предвидел Иисус, поход в Иерусалим не кончился миром. Когда напряжение достигло высшей точки, Он собрал Двенадцать для совместной торжественной трапезы. В конце ее Он передал по кругу чашу свином и сказал: «Эта чаша есть Новый Завет в крови моей, за вас изливаемой» (Лк 22:20, 1 Кор 1:25, Мф 24:28, Мк 14:15-19) или что-то другое, но очень похожее (есть несколько вариантов предания). Мы еще поговорим об этих в высшей степени содержательных словах, а сейчас нас больше всего занимает слово Союз («завет»). Основной постулат еврейской религии гласит, что статус Израиля как Народа Божьего основывался на «завете», которым это сообщество людей посвящалось на особое служение Богу. В шестом веке до Р. X., когда Израиль пал, пророк возвестил о «Новом Союзе», которым будет создан Новый Израиль на развалинах прежнего (О Новом Завете (Союзе) см.: Иер 31:31-34). Во времена Иисуса народом Нового Союза считали себя кумранские сектанты. Следовательно, идея завета-союза, так сказать, учреждающего Народ Божий, была тогда в ходу; и не может быть никаких сомнений в том, что имел в виду Иисус, когда предлагал своим ученикам испить чашу Союза.Он по всей форме назначал их «членами-основателями» нового Народа Божьего.

Но еще не кончилась ночь, как они оставили Его. Иисус схвачен и предан суду, а ученики рассеялись, бросив Его на произвол судьбы. Казалось бы, Новый Израиль растаял, едва родившись. И тут возникает серьезная историческая проблема: как же тогда появилась христианская Церковь? Ответили на это первые христиане (а кому же знать, как не им.), и ответ их таков: Иисус вернулся к ним живым после смерти. Он вернулся и тем простил их — позволил снова занять то место, которого они лишились, предав Его, Рассказ об этом в конце четвертого Евангелия трогает необычайно. Петр ловил ночью рыбу, ничего не поймал и встретил на берегу воскресшего Иисуса. Как сообщают Евангелия, во время судилища он решительно отрекся от своего Учителя.С тех пор Петр уже не видел Его в живых до того утра на озере. Смысл их беседы,должно быть, передают слова евангелиста Иоанна: «Когда они позавтракали, Иисус говорит Симону Петру: "Симон, сын Иоанна, ты любишь Меня?"...Петр говорит Ему: "Да, Господи! Ты знаешь, что я люблю Тебя". Иисус говорит ему: "Паси Моих ягнят". Потом Он добавил: "Следуй за Мною!"» (Ин 21:15-19). Этими словами отступник возвращен туда, откуда вышел, он может начать все заново, его неверность изглажена. Это — образ свершившегося с «малым стадом», которое олицетворяло новый Народ Божий. Да, оно рассеялось так,словно и не было ничего раньше; но вот воссоздано заново прощением — и возникает Новый Израиль, который виделся пророкам как воскресение из мертвых.

Так родилась Церковь, и она не забыла,что первыми ее членами были неверные люди, обязанные своим местом одной лишь милости Того, с Кем так дурно обошлись.

С точки зрения историка, единственный очевидный результат всей жизни и деятельности Иисуса — появление особого сообщества, Церкви. Сообщество это считало, что продолжает призвание Израиля — быть «народом Бога», но видело в себе новый Израиль, основанный «Новым заветом» («Союзом»). Образовала его не идеология и даже не вера, а личная привязанность к самому Иисусу. Как именно был Он связан с Новым Израилем ранней Церкви, можно судить по тому, что Его называли взятым из предания словом «Мессия», т.е. «помазанный». Переведенное для грекоязычной среды буквально — «Христос», оно тем не менее не стало общепонятным, и вскоре его стали воспринимать как имя собственное. Однако в Евангелиях это слово большей частью употребляется в своем первоначальном смысле, и нам бы следовало держаться именно древнееврейского варианта как напоминания о том, что «Христос» или «Мессия» не имя и не богословский термин, а определение исторической роли. Иоанн, завершая свое Евангелие, говорит, что писал, — дабы укрепить веру в то, что «Иисус — Мессия» (Ин 20:31). 

Первоначальный текст четвертого Евангелия, по-видимому, кончается здесь; главу 21 можно считать позднейшим добавлением). Это же могли бы заявить и другие евангелисты. Тем более удивительно, что передавая слова Иисуса и повествуя о Его деяниях, они сравнительно редко именуют Его Мессией, да притом еще не всегда ясно, какой вкладывают в это смысл. Сам Он называет себя Мессией только однажды — в четвертом Евангелии (В личной беседе с самаритянкой, Ин 4:25-26), но даже здесь это сделано негласно. Более того: похоже, что Иисус не любил, когда Его так называли, хотя не всегда мог этому помешать. Не отвергает Он это именование только дважды Один такой случай описан тремя первыми евангелистами. Иисус где-то наедине со своими учениками,за пределами иудейской Палестины, неподалеку от так называемой Кесарии Филипповой. Он спрашивает учеников, что о Нем говорят люди Ученики отвечают. Тогда Он спрашивает снова: «А вы кем считаете Меня?» Петр говорит: «Ты — Мессия». Дальше наши источники расходятся. По Евангелию от Марка (которому следует Лука), Он «приказал, чтобы они никому о Нем не говорили». У Матфея иначе: Иисус одобряет Петра, но предупреждает остальных (как и у Марка), что никому не следует слышать, как Его называют Мессией. В Евангелии от Иоанна, кажется, сцена та же, однако передана не так явно, хотя основной смысл уловить можно. Петр не произносит слова «Мессия», он говорит: «Мы верим и знаем, что Ты — Святой посланец Божий». Слова здесь другие, но они близки. «Помазание» (без которого нет и Помазанника) — это посвящение; а «посвященный» и есть «святой». На всей беседе какой-то покров таинственности. Хотел Иисус называться Мессией или нет? По Евангелию от Матфея — хотел, но с оговорками. Если же следовать Евангелиям от Марка, Луки и Иоанна, то можно сказать лишь, что этого именования Он не отвергал(Мк 8:27-30, Мф 14:13-16, Лк 9:18-21).

Теперь рассмотрим второй случай. По трем первым Евангелиям, когда Иисуса привели на допрос к первосвященнику, тот прямо спросил Его: «Ты Мессия?» У Марка Иисус ответил: «Я». У Матфея: «Это ты сказал» (перевод дословный; полагать, что такова общепринятая форма утвердительного ответа в греческом, арамейском или древнееврейском, у нас нет оснований; мы могли бы перефразировать это следующим образом: «Считай так, если хочешь»). В Евангелии от Луки читаем, что Иисус вообще не ответил. «Ты — Мессия?» — спрашивает первосвященник, а Иисус резко парирует: «Если Я вам отвечу, вы не поверите». В Евангелии от Иоанна сцена у первосвященника не описана, но отголоски ее заметны в том месте, когда Иисусу при народе бросают вызов почти теми же словами, что и в Евангелии от Луки: «Доколе будешь Ты томить душу нашу? Если Ты Христос,скажи нам открыто». Иисус отвечает: «Я сказал вам, и вы не верите» (Мк 14:61-62, Мф 26:63-64, Лк 22:67-70, ср.: Ин 10:24) (очевидно, намекая на то, что Его речи и деяния могли бы открыть им истину). И снова мы спросим: хотел Иисус во время допроса признать, что Он Мессия, или нет?

Дело, быть может, прояснится, если мыnвнимательнее взглянем на последовавшее за допросом. Нам неизвестно, что тамnбыло — официальное расследование в суде или дознание перед народом; но вполнеnочевидно, что к римскому наместнику Иисуса ответа! после этого. Тогдаnсвященнослужители уже склонялись к обвинению Его в том, что Он называет себя «царь евреев». Конечно, формулировка обвинения была предназначена дляnримлян. Между собой священнослужители едва ли произнесли бы эти слова. Скорее они говорили бы, что Он лжет, называя себя «помазанным» царем евреев,то есть Мессией. На допросе у Пилата Иисусу был задан вопрос: «Ты Царь Иудейский?», и Он ответил (во всех Евангелиях ответ приводится один): «Ты говоришь» (то есть: «Что же, пусть будет так, если тебе угодно»). Отказавшись отвергнуть обвинение, Иисус подтвердил его, и это все решило. Во всяком случае, Он сам дал повод вынести Ему смертный приговор за объявление себя (как сказали бы евреи) Мессией (Мк 15:2, Мф 27:11, Лк 23:3, Ин 18:33-37).

Мы уже видели, что саму идею мессианства толковали по-разному, но понятие это было всегда связано с особым призванием и судьбой Израиля, избранного народа. Евангелия сообщают нам, что Иисус решил под своим началом воздвигнуть Новый Израиль. Он сказал, кому быть первыми членами будущего сообщества, принял их в свой Новый Союз, создал новый Закон. В этом и состояло Его призвание. Пусть Он и не вполне соответствовал тогдашним представлениям о Мессии, но иначе дело Его не назовешь. Отказаться от этого дела Он не мог, не мог отрешиться от сопутствующего ему авторитета, и потому,когда Его спрашивали прямо, не мог просто отвергнуть и титул. Однако слово это Его смущало, и Он не хотел, чтобы Его называли так на людях, пока наконец Его не вынудили уступить. В народном сознании мессианство связывалось с политическим и военным статусом «Сына Давидова». Иисус ни в коей мере такую роль. Любые намеки на то, что Он этого хочет, мешали истинному его делу и даже были опасны. Он взывал к своему народу не для того, чтобы присвоить себе царский титул. И все же звание, от которого Иисус не смог отречься даже ради собственной жизни, что-нибудь для него да значило. Для себя, в своем понимании,Он был Мессией. Следовательно, мы вправе сформулировать вопрос иначе: не «говорил ли Иисус, что Он — Мессия?», а «каким же Мессией Он себя считал?» Быть тем Мессией, которого ожидала толпа, Его не прельщало. Тогда каким же? В Кесарии Филипповой, когда Петр провозгласил Его Мессией, Он в ответ предостерег своих последователей не упоминать об этом открыто и сразу, как им показалось, переменил тему: «начал учить их, что надлежит Сыну Человеческому много претерпеть». (Ниже мы вернемся к загадочному выражению «Сын Человеческий»; в данном же случае примем, что оно означает просто «Я»). Петр удивился и хотел переубедить Учителя: «Упаси Тебя Боже, Господь! Пусть с Тобой этого не случится!» Иисус отвечает неожиданно резко: «Прочь! За Мною, сатана, потому что думаешь ты не о Божьем, но о человеческом» (Мк 8:31-33). За этим спором стоит глубокое различие во взглядах. Для Петра мысль об отвержении и муке совершенно несовместима с призванием Мессии; и большинство тогдашних евреев мыслило так же. Мессия —победитель, а не мученик, его не отвергнут, а провозгласят царем Израиля. Именно это говорилось в Писании.

Однако они могли бы припомнить, что Ветхому Завету известен и другой образ, едва ли менее значительный, чем образ Помазанника. Это — невинный страдалец. Особенно четко он обрисован в завершающих главах книги Исаии (В этой связи особенно важны стихи 52:13-53:12, но мотив Служителя (Раба) постоянно присутствует в главах 40-55. Удивительно часто эти главы перекликаются с Новым Заветом, где мы встречаем либо прямые цитаты из Ветхого Завета, либо вполне ясные намеки. Список таких сближений см. в моей книге: According to the Scripture, с. 88-103), которая именует его «Служителем Господа». Если коротко обобщить сказанное там, он был призван Богом и,откликнувшись на это призвание, душой и телом посвятил себя Господу,свидетельствовал о Божественной истине, перенес неимоверные страдания и отдал жизнь во имя спасения других. Когда раннехристианская Церковь вплотную подошла к истолкованию необычайной судьбы и трагической смерти своего Основателя, она обратилась именно к тем текстам Исаии, где речь идет о жизни в служении и о мученической смерти.

И вот евангелист Матфей приводит тот отрывок, в котором Исайя впервые говорит о «Служителе Господа». В Евангелии от Матфея эти строки — как бы эпиграф, объясняющий призвание Иисуса:

Вот Отрок Мой, Которого Я избрал,

Возлюбленный Мой, к Которому благоволит душа Моя.

Положу Дух Мой на Него,

и возвестит язычникам правосудие.

Он не вступит в спор и не подымет крика,

и не услышит никто на улицах голоса Его.

Он тростника надломленного не переломит,

и фитиля тлеющего не погасит,

доколе не даст торжества правосудию;

и на имя Его язычники будут уповать (Ис 42:1-4, цит. в Евангелии от Мф 12:17-21).

Особая миссия Служителя — «обратить Иакова» к Господу, «чтобы Израиль собрался к Нему» (Ис 49:5), так и про Иисуса сказано, что Он объявил себя «посланным» к «погибшим овцам дома Израиля» (Мф 15:24. В Евангелии от Луки (19:1-10) Закхей — именно такая «потерянная овца»; он «сын Авраама», сбившийся с пути, а Иисус пришел, чтобы «найти и спасти то, что было потеряно»). Как мы увидим, это действительно ключ ко многим Его деяниям. В частности, и поясняющий, почему Он так высоко ставил свое обращение к сборщикам податей и грешникам — в них-то Он и видел «потерянных овец». А если призвание Иисуса совпадало с призванием Служителя Господа,чья жизнь была «жертвой за грех» и кто «нес грехи многих» (Ис 53:10, 12), то и судьба Служителя предопределяла судьбу Иисуса. «Ибо и Сын Человеческий не для того пришел, чтобы Ему послужили, но чтобы послужить и дать душу Свою как выкуп за многих» (Мк 10:45. Это довольно хороший пересказ сов Исайи о Служителе Господа). Можно предположить, что Иисус первым обратил внимание своих последователей на образ Служителя Господа. Сделал Он это затем,чтобы ученики лучше поняли, что такое — быть «Мессией». «У тебя людские мысли, а не Божьи», — сказал Он Петру. Мы же позволим себе «перевести» эти слова так: «Твой Мессия — победитель; Божий Мессия — Служитель».

Слияние двух идеальных образов — Мессии и Служителя Господа — в исторической личности, Иисусе, особенно поражает нас,когда мы читаем о событиях, как бы предваряющих Его деяния. Возьмем Евангелие от Марка. Иоанн Предтеча омывает («крестит») Иисуса в реке Иордан. «И тотчас, выходя из воды, увидел Иисус, что раскрылись небеса и Дух как голубь спускается на Него. И раздался голос с неба: "Ты — Сын Мой возлюбленный, на Тебе Мое благоволение"» (Мк 1:10-11, ср.: Мф 3:16-17, Лк 3:21-22, Ин 1:32). Конечно, все это символично. Чтобы расшифровать символы, попробуем взглянуть на слова «голос с неба». Они взяты из Ветхого Завета. Обращение «Ты — Сын Мой» относилось к Царю Израильскому, прообразу Мессии (Пс 2:7). «Мой Возлюбленный, в котором Моя отрада», — это Служитель Господа из пророчества Исаии (Ис 42:1). Служителю там помогает Дух Господа, чей символ в Евангелии — голубь, сходящий с раскрывающихся небес. Таким образом, перед нами стенографически краткое изложение всего смысла жизни и деяний Иисуса: евангелисты говорят нам, что Он действовал как Мессия, как Сын Божий, как Служитель Господа, силой Божьего Духа. Эту «правду Божью» и возвестил голос, который можно услышать только духовным слухом.

Но если мы сочтем, что Иисус видел свою миссию в образе Служителя Господа, нас снова ждут трудности. Предназначение Служителя, его жизнь, деяния и муки изображены предельно живо, перед нами —отдельный человек, и все же нам то и дело попадаются такие слова, как «Израиль, ты раб Мой» или «Иаков, раб Мой, и Израиль, которого Я избрал» (Ис 44:1, ср.: 45:4, 48:12, 49:3). Представление о Служителе Господа то как о личности, то как об общине может смутить читателя; однако его нельзя отбрасывать просто так,ссылаясь на непоследовательность архаичного мышления, еще не знавшего толком,что такое личность. Вдумавшись в слова пророка, мы извлечем из них плодотворную мысль: достойно служат Богу не в одиночку, а вместе с общиной, с людьми. Община же, посвятившая себя служению, настолько едина, что о ней можно говорить как о личности. Более того, можно представить себе реальную личность, в которой такое единение воплощено. И это не натяжка, как покажется на первый взгляд. История, даже недавняя, знает примеры, когда человек — ради своих целей, на время —воплощал дух и чаяния целого народа, и его считали представителем народа неформально, а искренне, всерьез. Мы вправе помнить об этом, когда евангелисты говорят об Иисусе теми же словами, какими говорил пророк о Служителе Господа. Такой Мессия — не просто основатель и вождь грядущего Израиля, нового Народа Божьего; он его «полномочный представитель». На самом деле Он и есть истинный Израиль — сама Его жизнь показывает, как этот Израиль рождается.

Именно так нужно читать замечательный отрывок, который в первых трех Евангелиях следует за сценой крещения. Перед нами все еще символы. Иисуса искушает дьявол, предлагая Ему совершить те или иные действия. Каждому искушению противопоставлена цитата из Писания, из книги Второзакония (Мф 4:1-10, Лк 4:2-12. Имеются в виду стихи Второзакония 6:13, 16, 7:2-3). Там мы и попробуем найти ключ к евангельской сцене. Моисей говорит израильтянам в конце их странствия в пустыне:

И помни весь путь, которым вел тебя Господь, Бог твой, по пустыне вот уже сорок лет, чтобы смирить тебя, чтобы испытать тебя и узнать, что в сердце твоем, будешь ли хранить заповеди Его, или нет. Он смирял тебя, томил тебя голодом и питал тебя манною, которой не знал ты и не знали отцы твои, дабы показать тебе, что не одним хлебом живет человек, но всяким словом, исходящим из уст Господа, живет человек.

А вот что сказано в Евангелии от Матфея:

Тогда Иисус был возведен Духом в пустыню, для искушения от диавола. И проведя в посте сорок дней и сорок ночей, наконец ощутил голод. И подойдя, искуситель сказал Ему: если Ты Сын Божий, скажи, чтобы камни эти сделались хлебами. Он же ответил: «не хлебом одним жив будет человек, но всяким словом, исходящим из уст Божиих».

Так что история продолжается. Всякий раз нам напоминают, как народ Израильский подвергался испытанию в пустыне, а теперь подвергается испытанию грядущий Израиль в лице Мессии (Служителя Господа). Но древний Израиль иногда падал, поверженный, а Иисус тверд Какие личные переживания отражены в этой сцене, я скажу позже. Евангелисты же сообщают, что Иисус одержал победу не только за себя, но и за весь воплощенный в Нем Народ Божий.

Конечно, подобное «представительство» вполне может быть фикцией или риторическим приемом. Но здесь оно реально, ибо Иисус, без сомнения, отождествлял себя со своим народом. Именно таков смысл речений: «Сделав для одного из братьев Моих меньших, вы для Меня сделали» (Мф 25:40), или «И кто примет одно такое дитя во имя Мое, Меня принимает» (Мф 18:5, Мк 9:37). В них тот ключ, который поможет понять,почему евангелисты делали упор на отношении Иисуса к отверженным, Его сострадании униженным и оскорбленным. Он хотел соединить с собою тех, кто, милостью Божьей, должен был стать частью грядущего Израиля, хотя реальный Израиль (еврейский истэблишмент) отвергал их. Поймем мы и то, почему Он нет только звал своих учеников в новую общину, но и предлагал им отождествить себя с Ним. Именно о таком отождествлении Он говорил, посылая их продолжать Его дело: «Принимающий вас Меня принимает» (Мф 10:40). Он хотел, чтобы они разделили с Ним Его судьбу: «Чашу, которую Я пью, будете пить, и крещением, которым Я крещусь, будете креститься» (Мк 10:39).

Образ «чаши» появляется не однажды. Как мы знаем, во время Тайной Вечери — последней совместной трапезы Иисуса и Его учеников — Он протянул ученикам чашу с вином и сказал: «эта чаша есть новый завет в Моей крови» (или, иначе: «это есть кровь Моя, кровь завета, изливаемая за многих») (1 Кор 11:25, Мк 14:24). Он намекал на древний обычай,согласно которому торжественный договор скреплялся закланием. В первом веке по Р.X. этот обряд еще сохранялся (вплоть до разрушения Храма в 70 г.); однако слова, сопровождавшие его, уже обрели смысл, соответствующий более высокому духовному уровню. Слова эти есть и у пророка, когда он говорит от Служителе Господа, умершем за других. Про еврейских мучеников, пострадавших во времена Маккавеев, сказано, что они принесли себя в жертву народу. Идея жертвы переросла в идею самопожертвования как нравственного и личностного действия. Иисус говорил, что Он добровольно вступил на стезю, ведущую к смерти, дабы завет-союз Его вошел в силу, или, иными словами, дабы возник новый Народ Божий. Он был готов пройти этот путь, отождествляя себя с теми, ради кого принял свою миссию. Разделяя с Ним чашу, ученики признавали свое единство с Учителем — и в том,что заклание совершается ради них, и в том, что они сами приносят себя в жертву людям, как и подобает народу Бога.

Тогда же Иисус произнес слова, наилучшим образом выразившие это единение. «Когда они ели, Иисус взял хлеб, произнес над ним молитву благословения, разломил, дал им и сказал: «Возьмите, это есть тело Мое» (Мк 14:22, Мф 26:26, Лк 22:19, 1 Кор 11:24, ср.: Ин 6:51, где, по-видимому, дается иной перевод с арамейского). Никакие другие Его слова не засвидетельствованы столь надежно. Над глубиной сокрытого в них смысла и по сей день размышляют христианские мыслители. Мы не будем вдаваться во все тонкости. Однако стоит припомнить, что апостол Павел — один из первого поколения обращенных — не только описал «преломление хлеба» во время Тайной Вечери как «приобщение тела Христова» (1 Кор 10:16, ср.: 12:27, Рим 12:5, Еф 4:12 и т.д.), но и пришел отсюда к мысли, что Церковь (т.е. историческое воплощение Нового Израиля) и есть «тело Христово», а каждый, кто принадлежит к ней, находится «во Христе», как и Христос «в нем». Видимо, выражения эти принадлежат самому Павлу, но создал он их для описания того, что произошло,когда он еще не был христианином. Речь идет о единении Иисуса с теми, за кого Он отдал жизнь, и об их отождествлении себя с Ним. Вот что стояло за Его словами и действиями, когда — сообразно с духом своего учения — Он дал ученикам хлеб и сказал: «Это Мое тело». И с самого начала Церковь вспоминает об этом в особом действе, что очень хорошо и мудро; ибо доктрина о «представительстве» или «соборной личности» может показаться неясной и темной, но те, кто разделяет в христианской общине преломленный хлеб, ведают сердцем, что это значит, независимо от того, могут они или не могут построить либо принять ту или иную теорию.

В некоторых важных решениях, рассмотренных нами, мы встречали слова «Сын Человеческий» (Следует отметить, что высказанная здесь точка зрения не вполне совпадает с моими прежними соображениями. Сведения о словоупотреблении в арамейском языке я почерпнул из приложения G. Vermes к книге Black M. An Aramaic Approach to theGospels and Acta (3rd. ed.). 1967. c. 310-330). Теперь пора выяснить, что же они значат. Вопрос уже обсуждался многими, однако согласия на этот счет до сих пор нет. Я попытаюсь предложить объяснение,которое кажется мне наиболее вероятным. Начнем с отсутствия достаточных свидетельств того, что в рассматриваемую эпоху евреи использовали выражение «сын человеческий» вместо имени «Мессия» или вообще как какое бы то ни было «звание». Слова эти — столь же неестественные по-гречески, как и в переводах, — являются калькой с арамейского, на котором говорили и сам Иисус, и Его ученики. По-арамейски выражение «сын человеческий» значит просто «человек», «особь человеческого рода». У евангелистов, по-видимому, были некие основания переводить его с такой почти топорной буквальностью. Однако заметим: это происходит лишь там,где евангелист приводит слова Иисуса. Ни в повествовании, ни в речи других лиц соответствующее выражение мы не встретим ни разу. Не исключено только, что в каких-то случаях евангелисты сами вкладывают его в уста Иисуса, но скорее всего по той лишь причине, что оно было характерной особенностью Его речи. Почему же Он так говорил?

Чаще всего слова «Сын Человеческий» у Иисуса можно заменить местоимением «я», и смысл не изменится. Но в некоторых случаях Он, похоже, имел в виду не себя, а кого-то другого. Те, кто изъяснялся по-арамейски в Палестине, нередко подменяли словами «сын человеческий» (т. е. «человек») местоимение первого лица. Возможно, Иисус, говоря о себе, поступал так же из какой- то особенной скромности или с тем, чтобы в речи Его не было и намека на самолюбование. (Так в английском употребляют вместо «я» обобщенно-личное местоимение.) А может, у Него были особые причины не говорить прямо, чтобы слушающие не знали точно, себя Он имеет в виду или «такого-то». Подобного рода предположения вполне допустимы; и нет ничего странного в том, что этим приемом пользовался говорящий по-арамейски.Однако надо бы еще спросить, не было ли у Него в определенных случаях особой причины выбрать именно этот оборот речи. Мне кажется, причина была. Некоторые речения Иисуса отличаются такой смелостью, что одно это уже оправдывает употребление третьего лица. Чуть ниже мы рассмотрим несколько таких речений. Но и в них, и вообще повсюду косвенный оборот допускает еще одну трактовку: Иисус без лишних слов давал понять, что те, кто воспримет Его весть, Его узнают, а остальным, не воспринявшим, придется вопрошать: «Кто этот Сын Человеческий?» (как они и вопрошали, по Евангелию от Иоанна) (Ин 12:34). Если это действительно так, то скорее всего узнать в Нем могли того Служителя Господа, о котором говорил пророк, а значит — и «представителя», что, как мы видели, вполне соответствовало Его намерениям.

Во всяком случае, весьма показательно,что многие речения, включающие этот оборот, соотносятся с делом Служителя Господа, особенно там, где Иисус говорит об ожидающих Его страданиях и смерти: «Надлежит Сыну Человеческому много претерпеть», «Написано о Сыне Человеческом, что надлежит Ему много пострадать и быть уничиженным», «Сын Человеческий... пришел... дать душу Свою как выкуп за многих» (Мк 8:31, 9:12, 10:45: эти стихи перекликаются с Ис 53:3-5, 10, 12). Слова эти перекликаются со словами пророка. Ведь пророки не просто вникали разумом в то, что творилось при них, выводя возможные последствия (хотя и это включается в пророчество). Пророки принимали бремя призвания, обретая ту возвышенность, которой больше пристала косвенная речь. И если Иисус употреблял обычный арамейский оборот — это не случайно: Он говорил так, лишь когда возвещал о своем призвании с несколько большей прикровенностью; тогда словами «Сын Человеческий» Он и именовал самого себя вместо традиционного «Мессия». Видимо, евангелисты так и понимали эти слова.

Некоторые из пророчеств, которые я упоминал,толкуют о жизни по ту сторону смерти и страданий. Евангелия сообщили нам, что Иисус говорил об этом по-разному. Иногда Он говорил о «восстании из мертвых», иногда о «возвращении», иногда и вовсе туманно: «Недолго уже, и вы больше не видите Меня; и вы увидите Меня» (Ин 16:16-18). Определить, какие речения более точно передают сказанное Им, должно быть, невозможно. По мере развертывания событии пророчества могли конкретизироваться.Еще вероятней, что иногда Он говорил прямо, а иной раз — потаеннее. Достоверно мы можем утверждать одно: независимо от того, насколько точно передают евангелисты слова Иисуса, мысль о новой жизни, обретенной через смерть, о победе через поражение неотделима от Его мыслей о собственной участи.

Это мы можем утверждать уверенно. Дальше все сложнее. Если вернуться к трем типам пророчества, которые я выделил, то позволительно сказать, что «восстание из мертвых» означает просто загробную жизнь, а слова «немного спустя увидите снова Меня» обещают восстановление личных связей, прерванных смертью. Здесь все более или менее понятно. Но совсем по-иному звучат слова о пришествии Сына Человеческого: «Ибо придет Сын Человеческий во славе Отца Своего»; «Тогда увидят Сына Человеческого, грядущего на облаках»; «Как молния, блистая, светит от одного края неба до другого, так будет Сын Человеческий вдень Свой» (Мф 16:27, Мк 13:26, Лк 17:24). Разумеется, все это — образная символика; но что же стоит за символами? Появляются они там, где речь идет о Страшном суде и о конце света, которые должны, очевидно (во всяком случае, судя по ряду отрывков), совпасть с приходом Сына Человеческого. Здесь явственно проглядывают черты «апокалиптических» надежд и прозрений, бытовавших задолго до того и оживших вновь в бурное время, предшествовавшее падению Иерусалима. Многие из этих надежд лелеяли и ранние христиане. Из других книг Нового Завета (не из Евангелий) мы знаем, что они говорили об этом с радостным трепетом. И,естественно, жадно хватались за все сохранившиеся в памяти слова своего Господа, которые имели хоть какое-то отношение к этим чаяниям.

Они помнили, например, как Он предупреждал о бедствиях, угрожающих еврейской общине и священному городу, и говорил, что нынешнее поколение обречено нести бремя вины за прежние грехи Израиля. Вероятно (полагали они), Он хотел сказать, что при жизни окружающих Его людей Страшный суд положит конец истории человечества, и их поколение будет последним. В Евангелиях действительно есть места, которые, казалось бы, говорят нечто подобное. Но это ли Иисус имел в виду? Не разумнее ли предположить, что писавшие о Нем пытались соотнести Его слова со своими чаяниями и потому изменили их первоначальный смысл? Есть основания думать, что так оно и было.

И все-таки здесь нужна большая осторожность. Вполне возможно, что Иисус действительно пользовался образной системой предания, знакомой Его современникам. Но, как я уже говорил, хотя образность в значительной степени была унаследована, разные люди вкладывали в нее разный смысл. Иисус мог ею пользоваться, однако это не значит, что Он придавал всем символам буквальное значение или что евангелисты правильно Его поняли. И снова мы спросим: что же Он имел в виду?

Мне кажется, правильнее всего начать с тех речений Иисуса, которые и ясны, и важны для Его учения. Самое основополагающее и характерное из них гласит, что Царство Бога — здесь. Другими словами, надежда исполнилась. Царство Бога уже не где-то вдали — его можно увидеть, если откроешь глаза. Но оно — больше, чем то, что доступно глазу. Ведь это — Царство Бога; здесь, среди нас, сам Предвечный Бог. Здесь, в нашем мире, действует некая сила не от мира сего, в него вторглось «сверхъестественное», запредельное — назовем это как угодно. Преходящая действительность обретает через него глубину вечности — и сейчас, и потом, всегда; но никакому «настоящему», как бы важно оно ни было,его не исчерпать. Царство Бога здесь, сейчас, но оно остается надеждой, которая осуществится за пределами истории.

Чтобы выразить эту грань Царства Бога, Иисус пользовался традиционной символикой: символом пира со святыми, которые все живы у Бога (Мф 8:11, Лк 20:38), и Страшного суда для всех народов (Мф 25:31-32). Но это не грядущее, дату которого можно предсказать с точностью до числа; это — образы той действительности, к которой пробуждается дух человека, отрешенный от прошлого, настоящего, будущего. Это — Царство Бога во всей полноте смысла, оно лежит поту сторону истории. Однако оно «вошло» в историю как раз в ту решающую пору, центром которой был сам Иисус. Радость его стала достоянием тех,кто его принял. «Блаженны нищие, ибо ваше есть Царство Божие» (Лк 6:20). Они гости на брачном пиру: «Могут ли сыны чертога брачного поститься в то время, когда с ними Жених?» (Мк 2:19). И все-таки в мире ином будут они есть и пить за трапезой его в Царстве Его (Лк 22:30). Снова встреча с Иисусом ставит человека перед выбором, перед судом, который не отделим от грядущего Царства Бога. «Теперь Суд миру сему», сказано в Евангелии от Иоанна. То есть пришел Страшный суд. Собственно говоря, люди самих себя судили своим отношением к Иисусу. Человек мог оправдаться («Вера твоя спасла тебя, иди с миром» (Ин 12:31)), мог подпасть осуждению («Земле Содомской будет легче в День Суда, чем тебе» (Лк 17:50)). Это — суд в истории, но значение его выходит за ее пределы. Над историческое значение и выражено в образе, подобном действу: народы стоят у престола божественного Судии.

Таким образом, земную жизнь Иисуса и каждое Его действие надо рассматривать с двух сторон: с точки зрения данной исторической обстановки и с точки зрения вечной судьбы человечества. Второе значение можно выразить только в символах.

Мне кажется, теперь нам будет легче понять смысл таинственных речений о приходе Сына Человеческого. Наиболее важен среди них ответ Иисуса первосвященнику, когда тот спрашивал, считает ли Он себя Мессией: «И вы увидите Сына Человеческого, восседающего по правую руку Силы и грядущего с облаками небесными» (Мф 11:24). Иносказательность, насыщенная образами, перекликается с двумя отрывками из Ветхого Завета. В одном из них Всемогущий дарует наивысшее достоинство Царю Израильскому (т. е. Мессии) со словами: «Сиди по правую руку от Меня» (Пс 109:9). Другой раз, у пророка Даниила, в замысловатых образах описывается видение грядущего. Сперва проходит вереница причудливых и хищных зверей, а затем «с облаками небесными» — «как бы сын человеческий» (т. е. человек, а не животное), который и получит вечное владычество в Царстве (Дан 7: 3-14, 18). Пророк сам дает ключ к пониманию образа. Звери — это жестокие языческие империи, угнетающие Израиль, а человеческий образ — «народ святых Всевышнего». Таким образом, перед нами своего рода «двойник» Служителя Господа, воплощение Народа Божьего, сначала угнетенного; а затем отмщенного и с триумфом идущего к престолу Всевышнего. Это не только видение конечной победы дела Бога над всеми силами мира сего, но и упование на историческую победу Израиля над поработителями. Для нас отсюда,наверное, должно следовать, что Иисус, отсылая к пророчеству, тоже указывал на окончательную победу дела Божьего — иными словами, на завершение Его Царства вне истории и на свою роль в этом. Здесь, как и у Даниила, победа воплощена в истории — в самой трагической судьбе Иисуса, которому предстояло пройти через жертву и муку к жизни во славе. Образ человека из Даниилова пророчества обрел новое значение. Именно в этой исторической Личности как в своем «полномочном представителе» Новый Израиль, Народ Божий должен спастись от, казалось бы, неминуемого бедствия — «воздвигнуться со Христом», как сказано у апостола Павла (Кол 3:1). Это и есть приход Сына Человеческого в истории. Его окончательный «приход» лежит за ее пределами, но он уже как бы задан и в исторической Личности, и в историческом событии.

Филипп, галилеянин из Вифсаиды, встретил друга (Эта и след. главы — реконструкция событий — Прим. авт.) где-то в Заиорданье и предложил ему познакомиться еще с одним галилеянином, который произвел на Филиппа большое впечатление, — «Иисусом, сыном Иосифа из Назарета». «Из Назарета? — воскликнул Нафанаил. — Из Назарета может ли быть что доброе?»(Ин 1:45-46). Эта живая сцена (неважно, исторически достоверная или нет) переносит нас туда, где жил Иисус. Среду, в которой Он вырос, можно описать, опираясь на притчи. Внимательное прочтение их дает представление о той жизни и ее повседневных делах (Воссоздать такую «картину» на материале притч я попытался в книге: The Authority of the Bible. c. 147-152). Глядя на эту картину, мы теперь можем спросить:с какой же точки зрения обрисовано это общество? Ответ прост: с точки зрения «мелких буржуа» — мелких земледельцев или свободных ремесленников,одинаково далеких и от «богатых», и от «неимущих». Следовательно, к этому сословию принадлежала семья Иисуса. И если позже Он стал беден и бездомен, то по своей воле, во имя своих идеалов. Самые близкие Его сподвижники, по крайней мере те, о ком мы больше всего знаем, ловили рыбу, имели свои лодки, нанимали работников. Марк повествует, что Иисус был плотником, Матфей — что плотником был Его отец. Такие ремесла обычно передавались по наследству. У Иисуса есть притча о сыне, который обучается ремеслу, наблюдая за тем, как работает отец: «Сын ничего от Себя не может делать, пока не увидит, как делает Его Отец. И что делает Тот, то же делает Сын. Ибо Отец любит Сына и показывает Ему все, что делает Сам» (т. е. секреты мастерства) (О сыне, который обучается мастерству, см.: Ин 5:19-20а. В притче показана сцена из обычной жизни, но Иоанн, как обычно, пользуется ею для иллюстрации богословской идеи). Пожалуй, не будет натяжкой усмотреть здесь воспоминание о семейной мастерской в Назарете. Там Иисус и стал «плотником»; впрочем, понятие это и в греческом, и в арамейском (т. е. в языке, на котором говорили в Галилее) имеет более широкое значение — плотники, скажем, могли строить дома. В одной из притч Иисус показывает мастерскую, где работают два брата, и одному из них попадает в глаз опилка. В другой притче Он высмеивает небрежного подрядчика, который закладывает фундамент на скорую руку. В третьей напоминает, как важно все рассчитать до начала работ: «Если кто-то из вас хочет построить башню, разве он сначала не сядет и не подсчитает расходов, хватит ли у него средств закончить строительство?» Это говорит здравомыслящий ремесленник. Иисус не только видел повседневный труд, Он и сам работал. Долгое время Он был ремесленником и зарабатывал себе на жизнь. Кстати, это не означало, что Он не был образован. Вероятно, евреи той поры были грамотнее всех других народов Римской империи. И хотя в Иерусалиме высокомерные люди сочли Иисуса «неученым», по всему видно, что Он мог бы поспорить ученостью со знатоками Писания.

Нам неизвестно, как долго Он оставался ремесленником, но мы догадываемся, почему Он оставил свое ремесло. Повод,похоже, ясен — пришел Иоанн, сын Захарии, называемый Крестителем. По Евангелию от Луки, произошло это в пятнадцатый год правления императора Тиберия, т. е. в 28—29 гг. по Р. X., а Иисусу было тогда около тридцати лет. Установить точнее невозможно, но цифра, видимо, близка к истине.

Как писал еврейский историк Иосиф Флавий, Иоанн Креститель был «святой человек, который убеждал евреев упражняться в добродетели, быть справедливыми по отношению друг к другу и благочестивыми перед Богом» (Иосиф Флавий. Древности, 8, v. 2:118-119 ). Так жил и он сам; и его нравственные поучения, какими они (в очень малом количестве) дошли до нас, выглядят здравыми и житейски мудрыми. Ноу Иосифа Флавия все это показано слишком пресно. На самом же деле Иоанн возымел такое влияние на людей не потому, что он призывал их быть добрыми. Этот страшный с виду подвижник, в грубых одеждах исходивший пустыню, возрождал представление о вдохновенном пророке и, как древний пророк, провозглашал Божий суд над народом-отступником. «Тот, кто идет за мной», говорил он, скоро будет здесь, грозный, как дровосек с топором, как веятель, отделяющий зерно от мякины. Собственно, Он уже пришел (потому проповедь Иоанна обретала особую остроту) и, не известный никому, ждет своего часа (Ин 1:26. В других Евангелиях об этом ничего не сказано, однако наиболее вероятно, что это — часть проповеди Крестителя). Топор мог обрушиться в любую минуту. Иоанн был призван предупредить всех, кто хочет слышать, дабы они могли избежать «грядущего возмездия». Как же избежать его? Признать свои грехи, «вернуться к Богу» и омыться в Иордане.

Сам обряд — погружение в воду, существовал давно. Ритуальные омовения или купания практиковались многими.Члены кумранских сект создали изощренную систему таких омовений. Но Иоанн крестил иначе: он совершал особый, неповторимый обряд посвящения, похожий скорее на ритуальное омовение, которому подвергали новообращенных в иудаизм,прежде чем принять их в священный народ. Омовение значило, что они очистились от «скверны» язычества. И вот теперь Иоанн призывал евреев, «детей Авраама», подвергнуться такому же обряду очищения, ибо, как он считал, они в том нуждались. По словам Луки, Иоанн хотел «приготовить народ к приходу Господа». Именно этого он добивался, когда требовал нравственного преображения и крестил тех, кто к нему готов. Погружая людей в воды Иордана, он приобщал их к грядущему «народу приготовленному» Но крещение водой было, как он говорил, лишь началом. «Идущий за ним» будет крестить «Духом Божьим и огнем». (Сказано это очень сильно, и мы не станем здесь разбирать само выражение.) А пока люди должны исправляться и ждать — но ждать недолго.

Его услышали. Правда, официальные религиозные лидеры смотрели на него с недоверием, но люди разных сословий и разных достатков, из всех частей Палестины, стекались на берег Иордана. Среди них, читаем мы, были воины, сборщики податей, проститутки. Среди них оказался и Иисус из Назарета. Нам неизвестно, что побудило Его прийти сюда. Но, вспомнив,как Он хотел создать новый Народ Божий и вывести Израиль из тупика противоречий, можно понять, что Он по крайней мере сочувствовал делу Иоанна. Ведь мы уже знаем, как Он ценил единение с теми, кого считал потенциально принадлежащими Новому Израилю, даже если люди эти были очень далеки от тогдашних религиозных установлений. Здесь и собрались они, жаждущие принять посвящение, которое обеспечивало им (хотя бы в потенции) принадлежность к Новому Израилю. Не пытаясь проникнуть глубже, мы и так понимаем, почему Он чувствовал, что должен пойти с этой трогательной толпой — солдатами, сборщиками податей, проститутками, которые сознавались в своих грехах и хотели стать «народом приготовленным».

Но во время крещения с Ним что-то случилось, и вся Его жизнь пошла иначе. Эта сцена, одинаково описанная во всех Евангелиях, как мы видели, насыщена символами. Нам остается лишь заключить, что именно тогда Иисус принял свое призвание. Для Него — не только для писавших о Нем — сам Бог «помазал» Его на служение.

Неудивительно, что дальше мы читаем о следующем шаге: Он уединился на время (Мк 1:12-13; Мф 4:1-10; Лк 4:1-13). Евангелисты, как мы видели, описывают это время тоже символически. Они говорят: как Израиль подвергался испытанию в пустыне, так и Новый Израиль в лице своего Мессии подвергся испытанию и победил там, где прежний потерпел поражение. Но Иисус, наверное, решал и свою личную проблему. Как следовать новому призванию, когда кругом столько же опасностей, сколько благоприятных знаков? Для некоторых искушений мог бы найтись и благовидный предлог. Он мог бы получить власть, «поклонившись дьяволу», как сказано в Евангелиях, или — обычными словами — использовав сокрытые злые силы, чтобы избавить свой народ от римского ига. (Позже, как мы увидим, такое искушение приходило.) Он мог покорить толпу, совершив чудо (к примеру, спрыгнуть, как подсказывал дьявол, с храмовой крыши, призвав Бога на помощь). Потом Его действительно просили совершить нечто подобное, но Он отказался.Его призвание в том и состояло, чтобы руководствоваться в поступках как раз теми принципами, которые так просто изложены в трех ответах дьяволу. Это — полное послушание воле Божьей; («жить... всяким словом, исходящим из Божьих уст»), вера, не требующая доказательств («Не испытывай Господа, Бога твоего»), и преданность Ему, исключающая все мелкие притязания («Господу, Богу твоему, поклоняйся и Его одного почитай»). Анализируя жизнь Иисуса по описанию в Евангелиях, мы видим, что эти положения были основой всей Его жизни.

Конечно, рассказ об испытании(«искушениях») мог быть и скомпилирован позже на основании такого анализа. Но мы все-таки полагаем, что Иисус подвергался такому испытанию и, прежде чем предстать перед народом, сделал свой выбор. В одной из притч Он говорит: «Не может никто, войдя в дом сильного, расхитить его вещи, если,прежде не свяжет сильного, и тогда он расхитит дом его» (Мк 3:27). Намек понять нетрудно: Он сам связал сильного; Он сам, прежде чем начать свое дело,рассчитался с дьяволом и теперь мог ступить на вражескую территорию, твердо зная, каковы Его цели и средства. Вполне возможно, что и свое столкновение с дьяволом Он изобразил в столь символической и драматической форме тоже сам.

Что же было дальше? Марк, кратко упомянув об «искушениях» Иисуса, пишет: «После того как был схвачен Иоанн, Иисус пришел в Галилею». Но где Он был в промежутке и чем занимался? Марк не знает — или его это не интересует. Матфей — тоже, а Лука и не заметил пробела. Зато Иоанн сообщает, что некоторое время Иисус трудился в Иудее, окуная в воду людей, стекавшихся к Нему; и это похоже на правду.Вероятно, Он полагал, что пока лучше всего продолжать дело Крестителя, готовить народ, ожидая знака о том, что Бог требует более решительных действий. Пока Он являлся народу как союзник Иоанна Крестителя, а может — и соперник, даже удачливый. Евангелие от Иоанна сообщает, что кое-кто был не рад Его успехам: «когда узнал Господь, что услышали фарисеи о том, что Иисус больше приобретает учеников и крестит, чем Иоанн... оставил Он Иудею и ушел снова в Галилею» (Ин 4:1-3). Возможно, настороженный интерес, который начали проявлять к Нему иерусалимские власти, и послужил одной из причин Его ухода. Но скорее всего такое решение Он принял ввиду ареста Иоанна, как это и сказано у Марка. Должно быть, Иоанн Креститель слишком резко обличал незаконный брак местного царька, Ирода Антипы, и тот посадил его в тюрьму (как пишет Иосиф Флавий — в крепость Махерон, недалеко от Мертвого моря). Там он и был казнен. Однако Флавий сообщает еще кое-что: «Влияние Иоанна на людей испугало Ирода. Ирод боялся, что может вспыхнуть мятеж, так как, казалось, по наущению Иоанна люди были готовы на все. И он посчитал за лучшее предупредить события и избавиться от Иоанна, не дожидаясь восстания». Не отвергая мотива личной обиды, на которую намекает Марк, можно не сомневаться, что Иродом руководили политические соображения. Евангелисты, вполне понятно, стремились обойти эту сторону дела, но нам забывать о политической неустойчивости, царившей в ту пору, не следует.

Как бы то ни было, миссия Иоанна Крестителя оказалась внезапно прервана, что, видимо, и послужило Иисусу знаком,которого он ждал. Подготовка кончилась. Иисус пришел в Галилею, возглашая: «Настал час! Царство Бога рядом».

Галилея должна была стать плацдармом для начатых действий. Надолго ли — мы не знаем. Матфей, Марк и Лука не сообщают ничего, но их молчание не исключает возможности, и даже вполне вероятной, что иногда Он наведывался в Иерусалим. Главное пришло позже, когда Иисус с учениками продвинулись к югу; но поначалу они учили именно в Галилее.Восстановить ход событий в деталях нам не удастся — у нас слишком мало фактов.

Но, судя по Евангелиям, Иисус делал тогда три дела: два из них Он задумал сам, третье Ему навязали.

Во-первых, Он взывал к народу — говорил в синагогах, проповедовал под открытым небом, учил, когда Его хотели слушать, и отвечал, когда Его спрашивали. Темы, которых он касался, мы уже рассматривали.Его главной целью было донести до людей, что Бог — здесь, рядом и ждет ответа,а они должны ответить и тем самым войти в новый Народ Божий.

Во-вторых, Он помогал людям, исцеляя тела и души, пробуждая веру в тех, кто потерял надежду или силы, и люди привязывались к Нему, один за другим возрождались к новой жизни.

Эти два вида деятельности — обращение к народу и помощь нуждающимся — идут бок о бок. Дух, которым они проникнуты, лучше всего выражен в одном из самых известных и самых поэтических мест Евангелий:

Придите ко Мне все труждающиеся и обремененные,

и Я упокою вас;

возьмите иго Мое на себя

и научитесь от Меня,

ибо Я кроток и смирен сердцем,

и найдете покой душам вашим;

ибо иго Мое благо, и бремя Мое легко (Мф 11:28-30).

Перед нами открытый призыв ко всем, кто хочет слушать. Ответить же на него каждый должен индивидуально, сам от себя.Безусловно, эти строки дышат глубоким состраданием, но в них слышится и властность. Иисус налагает «ярмо» на своих последователей, но это Его ярмо, и, в отличие от «ярма заповедей», о котором говорили равви, оно «легко». Как ни парадоксально, ярмо и бремя приносят «покой» обремененным душам. Вдумаемся в этот парадокс — и мы лучше поймем, что делал Иисус.

Наконец, в рассказах о Галилее много споров. В то время Иисус еще не стремился к ним сам, Ему их навязывали.Выполняя свое предназначение, Он встал перед необходимостью не только нарушать мелкие предписания современной Ему религиозной жизни (например, пост в определенные дни), но и ломать некоторые из установлений, почитаемые священными и необходимыми для сохранения Закона (например, соблюдение субботы). Не исключены были споры о том, нарушал ли Он своими действиями предписания Закона. Сам Он отрицает это. Однако на религиозного учителя такие действия все же бросали тень. Еще большее непонимание вызывало то, что Он открыто знался с людьми, близость к которым считалась зазорной. Его могли обвинять в пособничестве. Более того, иногда Он говорил этим людям, что их грехи прощены,что выглядело как непростительная самонадеянность, если не хуже. За все это Его бранили, и Ему приходилось защищаться.

Весьма подозрительным, в довершение, казался Его дар целителя. Конечно, такие подозрения нельзя было просто отбросить. Если здесь не «рука Бога», говорили несогласные, то,значит, колдовство. Они требовали от Него знака с небес, который удостоверил бы, что Его сила от Бога, подразумевая, что, если знака не будет, они не преминут сделать свои выводы (Лк 11:15-16. Лука отмечает, что требование «знака» и обвинение в колдовстве появились параллельно; в других Евангелиях они подаются раздельно (см.: Мк 3:22, 8:11, Мф 12:24, 14:1)). Иисус наотрез отказался, и тогда было объявлено: «Он изгоняет бесов Вельзевулом, князем бесовским»; другими словами — Он колдун. Религия евреев сурово осуждала колдовство, и (как мы уже видели) оно стало одним из обвинений, из-за которых Его приговорили к смерти. Евангелия подают это скорее как «наговор», чем официальное обвинение, но все равно опасный.

Видимо, более мягкую форму «наговора» представляли толки о том, что Он сошел с ума; и даже родственники Иисуса либо сами в это верили, либо по меньшей мере были склонны попридержать Его, пока молва не рассеется. Для того мать и братья и пытались пройти к Нему. Но теперь Он не мог подчиниться семье, хотя по нормам еврейского общества это было обязательным. Когда позже Он объявил, что каждый Его последователь должен «возненавидеть» мать и отца, Он знал, о чем говорит. Новая община, складывавшаяся вокруг Него, стала Ему семьей. «Вот матерь Моя и братья Мои; ибо кто исполнит волю Божию, тот брат Мой и сестра и матерь» (Мк 3:21, 31-35). Разрыв с родными предвещал трагическую разобщенность с народом: «новая семья» была ядром становящегося Народа Божьего.

Трудно сказать, когда именно несогласные объединились против Него. Возможно, в кратком и избирательном повествовании евангелистов этот процесс показан не столь длительным, каким был в действительности. Во всяком случае, ясно, что Иисус во многом преуспел, если,конечно, мерить успех количеством слушателей, широкой известностью и восторженной молвой. Хотя, как сообщают, в родном городе «И удивился неверию их» (Мк 6:6). «Пророк, — сокрушенно говорил Он, — в своем отечестве чести не имеет» (Ин 4:44, Мф 13:57, Лк 4:24). Он горько сожалел о постигшей Его неудаче в городах Галилеи — в Капернауме, Вифсаиде, Хоразине. Там Он не нашел в людях раскаяния — «изменения сердца», как не нашел веры в Назарете. Должно быть, Он приобретал популярность, но не веру, не раскаяние. А у популярности, как мы увидим, были свои издержки.

Однако неудачу Он потерпел не во всем,даже с Его собственной точки зрения. Многие галилеяне услышали Иисуса и сделались Его учениками — они всей душой приняли Его учение, хотя и не всегда оставляли свои обычные занятия. Из круга этих людей вышли самые близкие ученики, которые сопровождали Его в странствиях и предоставили себя в Его распоряжение. Когда пришло время, Он поручил им активное служение, послав нести людям Радостную весть о том, что «Царство Бога близко». Очевидно, Он хотел поставить как можно больше людей перед выбором, который эта весть несет в себе.

В моем описании это напоминает«вербовку»; но, разумеется, Иисус не убеждал людей «присоединиться» к Нему, не «вносил их в список». Он собирал их в Новый Израиль. В это же самое время искало поддержки еще одно движение — национально-освободительное движение зелотов. Несколькими годами раньше хребет его был сломлен военной силой, и оно ушло в подполье. Как нам известно, зелоты не имели тогда ни организации, ни предводителей. Однако время от времени они бунтовали, а значит, силы их были не совсем уничтожены. В Галилее сложилась благоприятная обстановка для пропаганды их идей, особенно среди беднейших слоев населения. То были те же самые люди, которые слушали Иисуса. В какой-то мере и Иисус и зелоты говорили на одном языке. Как пишет Иосиф Флавий, зелоты не признавали римского владычества, ибо «считали Бога единственным Господином и Повелителем», и предпочитали терпеть неописуемые мучения, нежели «признать Господином какого-либо человека» (Иосиф Флавий. Древности, 18, i. 6:23). Уже одно это напоминает идею Царства Божьего, требующего верности только Богу. Таким образом, оба движения почти соприкасались, а возможно, даже соперничали. По крайней мере один из зелотов перешел в другой лагерь и сделался близким приверженцем Иисуса (Мк 3:18). Можно не сомневаться, что среди более широкого круга учеников Иисуса были и другие люди, ранее принадлежавшие к зелотам. Как сообщает евангелист Лука, после смерти Иисуса один из Его последователей сказал с горечью: «А мы надеялись, что Он есть Тот, Который должен избавить Израиля» (Лк 24:21). Похоже, тех, кто полагал, будто Он действительно может освободить народ, было немало.

Об этом необходимо помнить, рассматривая эпизод, в котором, как мы покажем, деятельность Иисуса в Галилее достигла своей высшей точки, и анализируя развязку этого эпизода (Мк 6:30-44, 8:1-10; Мф 14:13-21, 15:32-39; Лк 9:10-17; Ин 6:1-15). Ученики, посланные Им сообщить людям Радостную весть, вернулись из своих странствий а может, из последнего странствия — с рассказами о своих успехах. Но Иисус чувствовал себя как-то неспокойно. Он сказал им в ответ: «А теперь отправляйтесь куда-нибудь в безлюдное место, побудьте там одни и немного отдохните». Возможно, временный уход был нужен не только для отдыха. На лодке они переплыли озеро и тут увидели, что отдохнуть им не придется. Передними была большая толпа народа, тысячи четыре или пять. По словам евангелистов, Иисус увидел, что толпа эта «как овцы без пастуха» — скопище людей на распутье, без предводителя. В тот момент Он предпочитал избегать встреч; но при виде толпы Ему «стало их жалко». Так повествует евангелист Марк, добавляя: «Он стал их многому учить». По-видимому, Иисус беседовал с толпой, рассказывал людям о себе, стремясь, чтобы они Его поняли. Продолжалось это до самого вечера.

Происшедшее дальше — одно из самых загадочных мест в Евангелиях. Должно быть, этот рассказ занимал важное место в предании, поскольку его передают нам все четыре евангелиста, а Марк и Матфей приводят даже по два варианта, которые отличаются друг от друга лишь незначительными деталями. Коротко говоря, Иисус накормил всю толпу пятью хлебами и двумя рыбами (или соответственно семью хлебами и «немногими» рыбами). Ни одна из попыток рационально объяснить это событие не выглядит убедительной. Но, может быть, стоит заметить, что оно представлено не столько как чудо, сколько как тайна. Евангелия не говорят, что люди были «изумлены», «поражены» или «онемели» (так обычно описывается реакция людей на чудесное). Сказано только, что они «не разумели» (Мк 6:52, 8:17-18, 21). Иоанн, как обычно, приводит длинное рассуждение, толкующее тайну. Это ряд вариаций на одну тему, восходящую к Тайной Вечере, когда Иисус преломил хлеб со своими учениками и сказал: «Это Мое Тело». (У Иоанна фраза приведена в несколько ином переводе с арамейского: «Хлеб, который дам Я, это плоть Моя»). Трапезу пятитысячной толпы евангелист показывает нам как прообраз священной трапезы, во время которой Иисус отдаст себя ученикам, — той трапезы, что увековечена в ритуале преломления хлеба, принятом раннехристианской Церковью. Молитва, произносимая при этом, по одному из наиболее ранних богослужебных канонов, гласит: «Ты, Владыка Вседержитель, создав все, ради своего имени дал людям пищу и питье на пользу, чтобы они благодарили Тебя; нас же благословил духовною пищей и питьем и жизнью вечной через Твоего Отрока (Служителя)» (Учение двенадцати апостолов, 10:3). Так понимал Иоанн умножение хлебов. В Евангелии от Марка язык, которым оно описывается, настолько сходен с описанием Тайной Вечери, что ощущение смысловой близости обеих возникает само собой.

Однако такое объяснение не дает исчерпывающего ответа на вопрос о том, какое место занимает эта сцена в миссии Иисуса. Евангелисты считают ее гораздо более символичной, чем может показаться на первый взгляд. Иоанн прямо пишет: это был «знак» (В синодальном переводе — «чудо» — Прим. пер.). Отсюда один шаг к гипотезе, что Иисус думал так же. Гипотеза эта не слишком натянута: Его предшественники, еврейские пророки, имели обыкновение в подкрепление своих слов совершать символические действия — их иногда называют «притчами-действиями». Вероятно, так поступил и Он. В чем же символическое значение того, что произошло в тот памятный день? Во-первых,совместное преломление хлеба есть знак единства общины и способ осуществления такого единства. Во-вторых, мы помним, что Иисус, описывая блаженство в Царстве Бога, в мире ином, использовал образ пира. В притчах Он также намекал на то,что блаженство и так уже достижимо: «Приходите, уже готово», — говорит хозяин гостям в одной из них (Лк 14:17). Позволительно предположить, что в поучениях того дня (а проповедовал Иисус целый день) прозвучали слова и о Царстве Бога, и о том, что оно уже здесь. Собственно, в Евангелии от Луки и сказано, что именно Царству Божьему были посвящены в тот день речи Иисуса. И когда день закончился праздничной трапезой, все, казалось, свидетельствовало: «Царство Бога близко... Приходите, все уже давно готово». В-третьих,Иисус сам был хозяином. «Я пришел, — говорил Он, — призвать не праведных, но грешных» (Мк 2:17) — и вот, Он сделал это. Долгий день учения, завершившийся символическим актом, был, по-видимому, последним призывом к галилеянам, чтобы они вразумились и поняли Его. Но это не удалось, как не удалось пробудить «веру» в Назарете и «раскаяние» в Капернауме, Вифсаиде и Хоразине.

Ответ народа был удручающим. Иисус понял,что они «собираются прийти, схватить Его и провозгласить насильно царем». Иоанн обходится этой коротенькой фразой, говоря об очень,по-видимому серьезной ситуации. Ведь они пытались поднять восстание во главе с Иисусом! Будь Он обычным Мессией, это было бы редкой удачей. Но именно такое «мессианство» Он уже отверг как одно из искушений дьявола. Осталось лишь положить конец тому, что могло бы погубить и Его, и Его замысел. Первым делом — оградить учеников от вредных влияний. По словам Марка, Он «заставил» их (как будто они сами не хотели) сесть в лодку и уплыть на другой берег озера, хотя надвигалась буря и уже темнело. Потом Он, использовав свое влияние на толпу, убедил ее мирно разойтись, а сам удалился в горы.

При таком истолковании рассказ оказывается вполне созвучным тому, что нам известно о бурной истории Палестины первого века по Р.X. По мере распространения влияния Церкви и приобретения ею приверженцев в широких кругах греческого и римского мира, более чем равнодушного к внутренним противоречиям этой смятенной страны, интерес к политической стороне событий был утерян. Ее почти забыли. Память о ней сохранилась только в одном ответвлении предания — том, которому следовал евангелист Иоанн. Люди запомнили одно: какую-то непостижимую тайну, связанную с тем, как Иисус накормил голодную толпу. Что-то в случившемся выводило его за рамки повседневного опыта: «они не поняли, что значило чудо с хлебами». Вопрос — один из многих (как достоверно сообщают Евангелия), —который так и остался неразрешимым для учеников Иисуса. Ответ на него приходит только в свете отдаленных последствий. Три первых евангелиста идут немногим дальше наивного восхищения тем, что можно многих людей накормить малым количеством пищи. Лишь евангелист Иоанн знает ответ, к которому Церковь пришла после длительных раздумий, в свете последующего опыта: «Я — хлеб жизни» (Ин 6:35).

После той драматической сцены, которую мы рассмотрели, в Евангелиях появляются новые названия мест; по-видимому, значит это, что Иисус и Его последователи стали ходить дальше. Однако все попытки восстановить их путь, должно быть, бесперспективны. Сведения наши обрывочны, и придать им связное единство — задача нелегкая. Едва ли Иисус и ученики действовали в Галилее и позже — по крайней мере так же широко и активно, как вначале. Читаем другое: о том, что они бывали за пределами Иудейской Палестины и за Иорданом, и на границах Самарии, расположенной на западном берегу, к югу от Галилеи. Некоторые из этих странствий, вероятно, происходили после галилейской неудачи, но доказательств у нас нет.

Впрочем, строить догадки мы можем.Конечно, после встречи с пятью тысячами ревностных патриотов что-то изменилось,и неудивительно, что Иисус, как сообщает нам Марк, покинул пределы Галилеи. Без сомнения, Ему все больше противились в синагогах по наущению «учителей Закона», которые «пришли из Иерусалима». Он мог опасаться и преследований Ирода Антипы, под чьей властью была Галилея. Однажды (хотя мы не знаем, когда именно) Иисуса даже предупредили о том, что Ирод собирается убить Его, как он убил Иоанна Крестителя (Лк 16:31. Предупреждение исходило от фарисеев. Чего они хотели — помочь? оказать давление? Это один из вопросов, на который нет ответа). Но, по всей видимости, временный уход был вызван не столько угрозами врагов, сколько излишним пылом мнимых последователей. Дошло до того, что в Галилее больше нельзя было проповедовать открыто. Приходилось действовать иначе.

После неудавшегося мятежа, читаем мы, многие отошли от Иисуса. По Иоанну получается, что отошли все, остались только двенадцать самых верных. Однако и здесь об этом прямо не говорится, так что число отступников, возможно, не стоит преувеличивать. Как бы то ни было, теперь Иисусу пришлось полагаться лишь на самых близких учеников, которым Он верил и которые к тому же лучше других понимали Его. С ними Он и ушел туда, где не было ни Ирода, ни суровых учителей Закона, ни яростных подстрекателей-националистов. Ушел в чужие края. Но только не будем думать, что Он решил проповедовать язычникам. Ему лишь хотелось быть там, где Его не знают, насколько это было возможно при Его известности. Занимался Он главным образом наставлением учеников. Однако и это не значит, что, сосредоточив внимание на группе избранных, Он отказался от идеи Нового Израиля, куда может войти всякий, и свел его к «малому остатку». Как мы увидим вскоре, Он вовсе не отказывался от намерения взывать к народу; просто сейчас Он был занят другим. Двенадцати предстояло суровое испытание, и надлежало их подготовить.

Понятно, наверное, что Он и сам хотел яснее увидеть в уединении, как же действовать дальше. Самая суть миссии определилась еще тогда, когда дьявол искушал Его после крещения; но всякий раз надо было решать, как поступать в обстоятельствах, которые были для Него знаками направляющей Божьей воли. С момента крещения и до прихода в Галилею с Радостной вестью о Царстве Бога Он, как мы видели, выжидал пока участь Иоанна Крестителя не стала для Него таким знаком. Теперь, наверное, дверь Галилеи закрылась, и следовало обдумать, каким будет следующий шаг. Гадать о ходе Его мыслей бесполезно, ясно одно: целью Его был Иерусалим, а в Иерусалиме Он мог погибнуть. Темы эти не разделимы во многих евангельских речениях, расположенных так, чтобы подготовить читателя к рассказу о Его последнем пути и страшном конце.

Если Иисус был призван создать Новый истинный Народ Божий, то рано или поздно Радостная весть должна была прозвучать в Иерусалиме, и прозвучать так, чтобы люди встали перед решающим выбором. Иерусалим был сердцем и святыней исторического Израиля. Иисус уже понимал, что идет на верную смерть. Знал это, исходя, должно быть, из знаменательных событий, часть которых нам известна, а часть — нет.

При этом маловероятно, что Он сделал столь беспощадный вывод, не побывав до того в Иерусалиме и не зная, как там обстоят дела. Марк (а вслед за ним Матфей и Лука) с таким тщанием описывает последний, роковой приход в Иерусалим, как будто, выйдя на проповедь, Иисус никогда не наведывался в столицу. Но внимательное чтение между строк может навести на другие мысли. Во всяком случае, даже рассказ самого Марка предполагает, что, когда Он въехал в Иерусалим перед роковой Пасхой, у Него были там друзья и приверженцы. В Евангелии от Иоанна обстоятельно описан приход Его в Иерусалим на праздник Шалашей (Кущей), то есть между серединой сентября и серединой октября, месяцев за шесть до той Пасхи, когда Ему суждено было погибнуть. Иоанн говорит, что «Когда же пошли братья Его на праздник, тогда и Он Сам пошел: не явно, а как бы втайне», словно хотел понаблюдать, оставаясь незамеченным, и понять, какой дух в столице (Ин 7:1-10). Но когда «уже прошла половина праздника», Он не удержался и обратился к толпе в храме (Ин 7:14). Сказанное Им так возмутило присутствовавших, что Его чуть не растерзали (Ин 7:30, 8:59). В четвертом Евангелии этот эпизод, как обычно у Иоанна, обрамляет разговоры и диалоги, очевидно составленные евангелистом, хотя в них, безусловно, перешло и что-то из раннего предания. Но у нас нет оснований отвергать его утверждение,что Иисус действительно побывал в Иерусалиме в сентябре или октябре и окончательно убедился (помимо тех предчувствий, которые возникали у Него раньше), что в этом городе враждебно воспримут любой Его шаг. И все же идти туда было необходимо. «Не может быть, — говорил Он с горькой усмешкой, — чтобы пророк погиб вне Иерусалима» (Лк 13:33).

Так надлежало Служителю Господа завершить свою миссию. Именно так воплощался в жестокую реальность идеал самопожертвования. К этому вели и внешние события, и внутренняя необходимость,продиктованная самим Его призванием: Он должен пойти в Иерусалим и там погибнуть. С этого момента Он ведет себя как человек, который знает, что обречен, и потому равнодушен к любым действиям врагов.

Когда Он поведал ближайшим друзьям о своих намерениях, Петр, мы знаем, отверг саму идею как неразумную. Но преданность Учителю возобладала. Не совсем понимая, что происходит, они собрались с духом, готовясь к испытанию, и последовали за Ним. У Марка описано, в каком настроении они шли: «Были они в пути, восходя в Иерусалим, и шел впереди их Иисус, и они ужасались, и сопровождающие были в страхе» (Мк 10:32). Приход свой в Иерусалим Он приурочил к Пасхе, то есть к марту — апрелю. Именно тогда в город стекались толпы паломников, и можно было проповедовать множеству народа. Более того: это был праздник исхода Израиля из Египта, праздник рождения народа. Именно в том году Пасха должна была ознаменоваться новым рождением истинного Народа Божьего. Иисус правильно выбрал время для проповеди в Иерусалиме.

Мы можем только предполагать, где были и что делали Иисус и Его ученики между октябрем и апрелем; данные Евангелий противоречивы и плохо стыкуются. Достоверные сведения у нас есть лишь о том времени, когда они уже перешли из Заиорданья на западный берег Иордана.Останавливались в Иерихоне и в Вифании. Оба города — на пути между Иорданом и Иерусалимом. 

Здесь-то Иисус и начал осуществлять свой заранее продуманный план. До тех пор они передвигались, как обычно, пешком, но когда дошли до пригородов, Он остановился (сообщает Иоанн) и, «найдя осла,сел на него». Марк обстоятельно повествует (этот же рассказ приводится у Матфея и у Луки) о том, как осел был «найден». Очевидно, он был «привязан к воротам в переулке», на краю деревни (то ли Вифании, то ли соседней Виффагии) и ждал посланных, которые скажут заветные слова: «Он нужен Господу» (Ин 13:14-15, Мк 11:1-10). Рассказ звучит вполне правдоподобно, если допустить, что Иисус и до того бывал в Иерусалиме и в его окрестностях и там у Него завелись знакомые. По-видимому, так оно и было. И даже если (подобно многим историкам) мы отвергнем его как вымысел, полный прикрас, вряд ли оправданно сомнение в том, что Иисус въехал в город на осле. Едва ли Он ехал так ради удобства.Скорее это действие символическое, «притча-действо» в духе ветхозаветных пророков. Смысл ее мы, быть может, лучше постигнем, всмотревшись в само событие.

Представим себе, как Иисус с учениками и другими паломниками идет в Иерусалим. Среди паломников наверняка находились и галилеяне. Похоже (тут совпадают все Евангелия), Иисус давно не был в Галилее,а если и был, то старался остаться незамеченным. Теперь Он открыто шел вместе со всеми, и паломники из Галилеи радостно приветствовали Его. Должно быть,Иоанн справедливо пишет, что другие паломники, уже прибывшие в Иерусалим,прослышали о Его приближении и вышли Ему навстречу. На подступах к Иерусалиму шествие уже походило на триумфальную процессию. «Да будет благословен Идущий во имя Господа!» — кричали они. Слышались и возгласы,приветствующие «грядущее царство нашего отца Давида», а это уже звучало зловеще. Слишком уж явственно они напоминают слова воинственных националистических псалмов, известных и любимых в ту пору:

Услышь, Господи, и возвысь для них царя,сына Давидова, в срок, который Ты, Боже, назначил, чтобы царствовал он над рабом Твоим, Израилем. Дай ему силу поразить правителей неправедных, очистить Иерусалим от язычников, что попирают его и губят. Пусть поступит он мудро и справедливо: отгонит грешников от божественного наследства, сокрушит высокомерие грешников, как глиняный горшок, сокрушит все существо их железным посохом, поразит беззаконное племя словом своих уст: угрозами обратит язычников в бегство. (Цитата взята из т.н. Псалмов Соломона 17:21-25).

Достаточно подставить «римляне» вместо «язычники», и актуальность этого гимна станет очевидной. Но человек на осле не вписывается в такую картину. Столь необычное вступление в Иерусалим напомнило Матфею и Иоанну одно ветхозаветное пророчество. В Евангелии от Матфея оно приводится так: «Скажите дочери Сиона: вот, Царь твой грядет к тебе, кроткий и воссевший на ослицу и на осленка, сына подъяремной». Пророк же продолжает описание кроткого царя: «Тогда истреблю колесницы у Ефрема и коней в Иерусалиме, и сокрушен будет бранный лук, и Он возвестит мир народам» (Зах 9:9, цит. в Евангелиях Мф 21:4-5 и Ин 12:15). Говоря современным языком, Он несет программу разоружения и вместо объявления войны язычникам или изгнания их предложит им мир. Если допустить, что Иисус имел в виду это пророчество, становится понятно, почему Он въехал в Иерусалим на осле. Он предлагал людям изменить свои мысли и чаяния о будущем нации, как бы говоря им: «Посмотрите на то и на это!» Они могли выбирать.

Прибыв в Иерусалим, Иисус, как и многие паломники, тут же отправился к Храму. Но сперва Он только осмотрелся и отметил про себя все, что увидел (во всяком случае, так пишет Марк). На ночь Он ушел в Вифанию, а утром вернулся в город, готовый бросить главный свой вызов и народу,и священству.

Произошло это перед самим Храмом. За несколько недель до праздника внешний двор становился чем-то вроде рынка, где продавали птиц и животных для жертвоприношений, а паломники из дальних мест могли обменять свои деньги на иерусалимскую монету для пожертвований и других религиозных нужд. Священнослужители по меньшей мере не мешали этой торговле.Храмом и двором ведали только они, отвечая за все, что там творится. Придя туда, Иисус велел торговцам уйти, опрокинул столы менял и выгнал животных. Потом Он запретил проезжать через двор на повозках (кое-кто ездил так, сокращая себе путь). Безусловно, действовал Он и своевольно, и очень дерзко. Священство имело своих блюстителей порядка. В крепости, возвышавшейся над Храмом, располагался римский гарнизон. Но, видимо, беспорядков во время изгнания почти не было, из чего нам следует заключить, что Иисус воздействовал на толпу только личным авторитетом. Многие, наверное, поняли Его; остальных же охватил священный ужас. Едва ли кто-нибудь оказал Ему сопротивление — иначе римский гарнизон вмешался бы, чтобы предотвратить мятеж. Иисус приказывал, и в тот раз Ему подчинились. Воспользовавшись этим, Он весь день, до ночи, учил народ, а народ, по словам Марка, «с восторгом слушал слова Его учения». О том, что именно Он говорил, мы знаем крайне мало, но и того достаточно, чтобы назвать по меньшей мере одну его тему, равно как и цель и смысл Его решительных действий (Мк 11:15-17, Мф 21:12-13, Лк 19:45-46, Ин 2:13-19. Иоанн относит эпизод к более раннему времени, но это диктуется скорее ходом мысли, нежели хронологией. Эту проблему я и рассматриваю в книгах: The Interpretation of the Fourth Gospel, c. 300-303 и Historical Tradition in the Fourth Gospel, c. 161-162 — Прим. авт.).

Это не замышлялось как некий переворот, ибо никаких дальнейших шагов с Его стороны не последовало. Скорее Он как бы инсценировал притчу. Чтобы понять ее, посмотрим, как это событие толкуют Евангелия. Но прежде заметим: сам факт того, что сценой ее стал Храм, ясно показывал — у Иисуса не было политических целей, хотя Его и провозглашали царем. Он помышлял о служении Богу, а не о независимости Израиля. «Не делайте дома Отца Моего домом торговли». Вот что сказал Он, повествует Иоанн, изгоняя торгующих и утверждая тем самым простую истину: служение Богу и жажда наживы, даже для богослужебных целей, — вещи разные. «Не можете Богу служить и богатству», — говорил Он и раньше. Это лежит на поверхности. Однако гораздо больше таится в глубине. Один из древних пророков — тот самый, который говорил о кротком царе , — живописует счастливое время, когда разные народы сойдутся в Иерусалим для поклонения Богу; и в тот день, по словам его, «не будет больше ни одного торгующего в доме Господа Саваофа» (Зах 14:21. Слово, переведенное как «торгующий», можно перевести также как «ханааней», ибо ханаанеи (известные также под именем финикийцев) составляли основную часть купцов и торговцев в районе Средиземноморья. Но пророк только что призывал в Иерусалим «все народы», и нет осноаний предполагать, что ханаанеев он вдруг исключил). Иисус в символической форме исполняет это пророчество, что вполне совпадает с основной темой Его проповеди: Царство Бога — здесь. По крайней мере так толковал эту сцену Иоанн, и эта трактовка созвучна духу всех Евангелий.

В Евангелии от Марка (а также у Луки и у Матфея) Иисус обвиняет торгующих или, скорее, покровительствующих им священнослужителей в том, что те превратили Храм Божий в «разбойничий притон». Выражение это не следует понимать как «воровской притон» (такой перевод дает старое английское издание Библии). В греческом есть слово «вор», образованное от корня со значением чего-то тайного, потаенного, коварного; но здесь употреблено другое. Здесь слово, которое коннотирует не столько с воровством, сколько с насилием. Так называли обычно разбойника с большой дороги. В пещерах Иудейской пустыни издавна скрывались и разбойники, и мятежные националисты. Разница же между ними была столь мала, что всех называли одним словом. Иисус обвинял торгующих не в своекорыстии — хотя,пользуясь своим положением, они не упускали случая нажиться. Он обличал священнослужителей, которые, пользуясь святостью Храма, превращали его в оплот могущественной и обособленной группы, когда он должен быть «домом молитвы для всех народов» (Ис 57:6-7; цит. в Мк 11:17. Матфей и Лука, вторя Марку, пропускают слова «для всех народов», из-за чего меняется основной смысл). Так пророк говорил за несколько веков до того:

И сыновей иноплеменников,присоединившихся к Господу, чтобы служить Ему и любить Имя Господа, быть рабами Его... я приведу на святую гору Мою и обрадую их в Моем доме молитвы;всесожжения их и жертвы их будут благоприятны на жертвеннике Моем; ибо дом Мой назовется домом молитвы для всех народов.

Во времена Исаии это было протестом против той жестокой исключительности, которую можно назвать оборотной стороной религиозного пыла. К этому смыслу пророчества Иисус и прибег. Припомним, как многие считали, что сын Давидов «очистит Иерусалим от язычников».Иисус требовал, чтобы его очистили и для язычников.

Согласно Евангелию от Иоанна, именно в этой связи Он произнес слова, оскорбившие многих: «Разрушьте этот Храм, и Я в три дня воздвигну его». Мы уже видели, что

Храм здесь — символ поклонения Господу и общины, входящей в этот Храм. Речение содержит завуалированное пророчество: на обломках тогдашнего иудаизма встанет новый Иерусалим. Тогда «очищенный Храм» можно рассматривать как символ нового вероучения, для которого нет различия между евреем и язычником, а есть единый Народ Божий, образец чистого служения Господу «в духе и истине» (так пишет Иоанн в другом месте). Это лишь символ, не более того; истинный, «нерукотворный» Храм (по словам Марка) еще только должен возникнуть. Тот кризис, из которого и должен был возникнуть Храм, приближался. Вызов, брошенный Иисусом в храмовом дворе, стал звеном в цепи событий, ведущих Его к смерти — к смерти и воскресению, которое было для Него и возникновением нового, воплощенного в Нем Народа Божьего.

Он и не ждал, что священнослужители попустят столь открытому вызову. «Какою властью Ты это делаешь? Или кто Тебе дал эту власть, чтобы это делать?» (Мк 11:27-33) — спросили они. Иисус на такие вопросы часто вопросом и отвечал. Здесь Он напомнил им о своем предтече, Иоанне Крестителе, спросив: был ли тот пророком Бога или просто еще одним вожаком сектантов? Удар был точен — официальные религиозные лидеры недоверчиво смотрели на Крестителя, но из-за его огромного влияния на людей не могли осудить его открыто. «Не знаем», — лукаво ответили они. «Тогда, — сказал в ответ Иисус, — и Я не скажу вам, по какому праву это делаю». Смысл тут такой: есть власть, которая сама себя определяет. Или ее признают, или нет; а если нет, то и говорить больше не о чем. Напоминание об Иоанне Крестителе — не риторический прием. Дела его были одним из «знаков наступающих времен», по которым Иисус видел приближение Царства Бога; принимая крещение от Иоанна, Он причастился своего признания. Миссия Иоанна — подготовить «народ к приходу Господа» — дала начало миссии Иисуса. Как и Предтеча, Иисус обвинял в самодовольстве официальный иудаизм. Иоанн сказал, что еврейского происхождения недостаточно, чтобы войти в Новый Израиль(как видим, посылка отрицательная). Иисус же говорил (через положительное утверждение), что новый Храм открыт всем народам. Теперь Он предложил священству признать, хотя бы задним числом, что дело Иоанна, продолженное Им самим, — это и есть дело Бога. Но отклика Он не нашел.

Священнослужители были правы, когда подметили, что своими действиями Иисус ставил вопрос о власти. Еврейские религиозные институты основывались на том, что высшая и непререкаемая власть — в Законе Моисея, осуществлять же ее должным образом может только правящий совет, члены которого и считались истинными преемниками Моисея. По крайней мере только они могут отправлять власть до тех пор, «пока (говорили некоторые) не явится истинный пророк», которого властью наделил сам Бог, даровавший и Закон. Могли ли они признать, что такой властью наделен Иисус? Могли ли спокойно смотреть, как Он этой властью пользуется? Ведь это бы означало, что они сами от нее отреклись.

И тогда Иисус перешел от защиты к нападению. Он предстал в Храме перед народом и язвительно опроверг обвинения священнослужителей. Сама суть Его ответа — в притче, звучащей как прямой вызов:

Насадил человек виноградник и обнес стеной, и выкопал точило, и построил башню, и сдал его виноградарям, и уехал. И послал к виноградарям в свое время раба, чтобы взял у виноградарей от плодов виноградника; и те, взяв его, прибили и отослали ни с чем. И снова послал к ним другого раба, и того ранили в голову и обесчестили... Еще один у него был: сын возлюбленный; послал он его последнего к ним, говоря: «устыдятся сына моего». Но виноградари те сказали друг другу: «это наследник:давайте, убьем его, и наследство будет наше». И взяв, убили его и выбросили его вон из виноградника (Мк 12:1-2).

Как и другие притчи, эта показывает, что могло бы действительно произойти в тогдашней ситуации, — недовольство народа росло и грозило открытым насилием. Как и другие притчи, она должна была навести слушателя на мысль: «Что же сделает господин виноградника?»

Очевидно, он мог сделать одно — прогнать виноградарей и отдать виноградник другим. «Ибо поняли, — говорит Марк, —что о них сказал Он притчу». Они и должны были понять, если только совсем не отупели! Еще пророки называли Израиль виноградником Господа. Духовные вожди Израиля знали, что ради Него обязаны трудиться на этом винограднике. Они правильно поняли: Иисус обвиняет их в злоупотреблении и призывает прогнать их во имя Владельца, отдав виноградник новым виноградарям. Другими словами, Израиль остается виноградником Господа, но нынешние его властители обречены; у Нового Израиля и пастыри будут новые.

Так завершается притча, и таков ее скрытый смысл. Но само развертывание сюжета, когда Владелец тщетно посылал одного слугу за другим, а их всех побивали, тоже имеет самостоятельное значение. Каждый еврей знал, что Бог поколение за поколением посылает Израилю «рабов Своих пророков», напоминая о долге перед Ним. Что думал об этом Иисус, видно из Его слов, должно быть, сказанных в тот же тревожный день,хотя в них звучит скорее жалость, чем обличение:

Иерусалим! Иерусалим, убивающий пророков и камнями побивающий посланных к нему! Сколько раз хотел Я собрать детей твоих,как птица собирает птенцов под крылья, и вы не захотели! (Мф 23:37, Лк 13:34)

Да, духовные вожди вряд ли не поняли смысла притчи. Но, должно быть, они спросили себя: если слуги Владельца —посланники Бога, пророки, кто же тот последний посланник, чья горестная судьба завершает рассказ? Кто сын Владельца? Нет ли здесь опасных притязаний?

События разворачивались быстро. Священники, по- видимому, решили, что Иисуса опасно оставлять на свободе.Собственно, Иоанн приводит обстоятельный рассказ о собрании большого совета,приговорившего Его к смерти. Сначала, повествует евангелист, некто обратил внимание на то, каким влиянием Иисус пользуется у толпы. Кроме того, было сказано, что действия Его опасны сами по себе, ибо могут вызвать гнев римских властей, гибельный для еврейской общины. Черту подвел первосвященник Каиафа, с грубой прямотой изложивший суть дела, как он ее понимал: «Лучше для вас,чтобы один человек умер за народ, а не весь народ погиб» (Ин 11:47-53). Характер дела таков, что слова эти — не пустая формальность; они точно передают точку зрения священнослужителей; Иисуса надобно «устранить», чтобы не нарушилось непрочное равновесие, которое позволяло Иудее пользоваться ограниченной автономией при римском владычестве. Совет полагал, что есть все основания действовать: во всяком случае, они должны схватить Иисуса, а наместник скорее всего санкционирует арест, поскольку это можно подать как заботу об охране общественного спокойствия.

Решившись на действия, действовать следовало как можно быстрее, по возможности — до Пасхи, которая была очень близко. Город уже наполнялся паломниками. Многие из них, наверное, сочувствовали Иисусу, и,если бы власти попытались открыто схватить Его, толпа могла броситься на помощь: произошли бы беспорядки, вмешались бы римляне, а этого как раз и хотелось избежать. Иисус, сознававший опасность, старался теперь не появляться в городе после наступления темноты; Он либо оставался у друзей в Вифании, либо уходил на Масличную гору, где несколько человек легко могли остаться незамеченными среди многочисленных паломников, расположившихся там. Таким образом, схватить Его было не так-то просто. Но тут подвернулся неожиданный выход. Один из двенадцати ближайших сподвижников Иисуса согласился помочь властям.

Выяснить, почему Иуда Искариот совершил поступок, сделавший его имя символом самого низкого предательства, должно быть, невозможно. Правда, Матфей обстоятельно повествует о сделке между священниками и Иудой, он даже знает, сколько заплатили за предательство. Но здесь мы в праве заподозрить евангелиста в домыслах, тем более что он приводит поучительную историю и о покаянии предателя, и о его страшном конце. Кстати, история эта не совпадает с другой версией, изложенной в Деяниях Апостолов. Существует и третья, отличная от этих двух, которую, насколько нам известно, и распространяла раннехристианская Церковь. Вполне естественно, что вокруг чудовищного предательства возникали легенды. Марк и Лука просто сообщают, что Иуда пришел к священникам и предложил предать своего учителя, а они ему заплатили. Иоанн ничего не говорит о плате, но, как и Лука, утверждает, что Иуда совершил предательство по наущению дьявола; то есть это чисто иррациональное злодеяние, которое им непонятно. Больше евангелисты, по-видимому, ничего не знали. Наверное, могли и заплатить, но маловероятно, чтобы столь человеческий, хотя и низкий мотив, как простая корысть, решил все дело. Предатели редко стремятся прежде всего к деньгам, хотя в большинстве случаев в основе предательства и лежит какая-то сделка. Обычно ими правят глубоко скрытая неудовлетворенность,обида, уязвленная гордость, искаженные идеалы. Нетрудно представить себе, что Иуда действовал по тем же причинам; можно даже воссоздавать психологическую подоплеку его поступка. Но все это лишь догадки. Ничего достоверного мы не знаем. Должно быть, ничего не знали и те, кто поведали первыми о евангельских событиях. «Диавол уже заронил в сердце Иуды Симонова Искариота намерение предать Его» (Ин 13:2, Лк 23:3) — больше нам не дано.

Теперь путь был свободен — священники получили возможность быстро и тайно схватить Иисуса. Однажды вечером, на той же неделе, Иисус и двенадцать Его учеников отправились, с должными предосторожностями, в один иерусалимский дом, где им отвели комнату. Не исключено, что хозяин сочувствовал Иисусу, но человек этот предпочел остаться неизвестным (таких, вероятно, было немало). Там и состоялась совместная трапеза, оказавшаяся последней. В воздухе витали дурные предчувствия. Трапеза была необычной. По-видимому, Пасха еще не наступила, однако Иисус и Его ученики праздновали именно Пасху (мы знаем, что официального календаря в то время придерживались не все). События прошлого, с которыми связан этот праздник,приходили на память, отзываясь смятением чувств. Но слова и действия Иисуса придали событию новый смысл. На столе были хлеб и вино; мы уже говорили о глубоком значении, которое Иисус придавал преломлению хлеба и разделению чаши,— повторяться не будем.

По окончании трапезы Иисус и ученики,покинув дом, направились в уже знакомое место — на Масличную гору, по ту сторону долины, за восточными воротами. Иуда Искариот ушел раньше, видимо,сославшись на какое-то дело, ибо он у них был казначеем, хранителем скромных денежных средств. Остальные, как можно понять, были и возбуждены, и растерянны.Они ощущали, что находятся в самом центре важных событий, но совершенно не представляли себе, что на них надвигается. «Бодрствуйте и молитесь, чтобы не впасть в искушение», сказал Иисус. Для Него же час гибели был неминуем. Ужас и тоска охватили Его. Он говорит им: «Объята скорбью душа Моя до смерти» (Мк 14:34). Так пишет Марк, единственный раз нарушая свою суровую сдержанность. Потом Иисус оставил друзей и, отойдя недалеко, предался уединенной, мучительной молитве. Через какое-то время Он вернулся к ним, спокойный и решительный. «Вставайте, идем. Вот предающий Меня близко». Едва Он это сказал, между маслинами засверкали огни и вышли вооруженные люди, которых вел Иуда. Ученики попытались было сопротивляться, но Иисус остановил их и сдался добровольно. Ученики рассеялись, а Он оказался в руках врагов.

Схватили Его, как и хотелось священникам,тихо и незаметно. На помощь никто не пришел. Теперь пленника надо было судить. Из евангельского повествования видно, что судили Его как бы дважды — в санхедрине и перед прокуратором Иудеи. Оба суда закончились смертным приговором, но обвинения были разные.

Не следует забывать о двусмысленном положении еврейского санхедрина. Санхедрин считал себя высшим советом Израиля, имеющим право применять неоспоримый Закон, данный Моисею Всемогущим на горе Синай. Фактически же Иудея была римской провинцией, а санхедрин — местным органом власти, чьи права оставались такими, как хочет Рим, и не более того.Империя милостиво попускала некоторую автономию Иудеи, и санхедрин имел полномочия судебного органа, в особенности когда речь шла об установлениях и обычаях веры. Но отвечал за все наместник. Он, в частности, рассматривал и все дела, где вставал вопрос о смертном приговоре. Этот принцип действовал по всей империи, кроме немногочисленных свободных городов, где местный суд мог и казнить, и миловать; но они, как правило, были присоединены к империи по договору, а не завоеваны. Разумеется, Иерусалим не входил в их число, и нет никаких оснований предполагать, что санхедрин обладал такой привилегией. Иногда он, возможно, и действовал ultra vires (Вне пределов собственной компетенции(лат.)), а наместник предпочитал остаться в стороне — такие случаи известны,хотя очень редки. Но с Иисусом из Назарета, по некоторым причинам, отступать от Закона было нельзя.

Священники преследовали две дели:устранить Иисуса, предав Его смерти, и опорочить Его. Поэтому смертный приговор должен был вынести по всем правилам сам римский наместник. Чтобы обеспечить такой приговор, вернее всего было обвинить Иисуса в мятеже. Но такое обвинение не опорочило, а возвеличило бы Его в глазах евреев. Санхедрину требовалось доказать, что Он повинен в святотатстве. Достоинство суда обеспечивало должное уважение к приговору. Однако фактически санхедрин мог действовать лишь как суд первой инстанции. По свидетельству Евангелий, так оно и было. Хотя санхедрин признал Иисуса виновным и приговорил Его к смерти, священникам пришлось обратиться к наместнику не как судьям, пришедшим за утверждением приговора, но как обвинителям. В этом согласны все Евангелия. Следовательно, судебное разбирательство в санхедрине приобретало характер предварительного расследования, определяющего, какое обвинение более приемлемо для полномочного суда. Такова юридическая сторона дела; однако для правоверного еврея приговор санхедрина был значим сам по себе, и талмудическая традиция гласит, что смертный приговор Иисусу вынес санхедрин; о наместнике нет и речи, что вполне понятно.

Иисуса схватили глубокой ночью.Естественно, в такое время санхедрин заседать не мог. Но по меньшей мере один человек не спал и дожидался — Анна, бывший первосвященник, ныне «серый кардинал», правивший тайно за своего зятя Каиафу, который занимал при Понтии Пилате этот высокий пост. Пленника сразу привели к нему для личной беседы «об учениках Его и об учении Его». Так сообщает Иоанн (другие евангелисты ничего об этом не говорят). Кроме того, он пишет, будто один из учеников Иисуса, знакомый с первосвященником, тайно пробрался к нему в дом, —тем самым, видимо, намекая, что его сведения вполне достоверны (Ин 18:13-23).

Тем временем, наверное, членов санхедрина оповещали о случившемся, чтобы обеспечить присутствие всех на спешно созываемом совете. Несомненно, пришли они не в ту же минуту; нам следует, должно быть,согласиться с Лукой, который пишет, что в полном составе и под началом первосвященника санхедрин собрался только утром. Тогда все совпадает и с тем,что нам известно из еврейских источников о судебном разбирательстве. Если же совет собрался ночью, как может показаться из Евангелий от Марка и от Матфея, сам первосвященник нарушил строгие предписания Закона. Да, нарушение могло и быть;но скорее всего евангелисты неточно пересказали события. Ведь их не интересовали ни юридические тонкости, ни хронологическая точность. Они честно передают то, как развертывалась драма, сохраняя цельность и последовательность повествования, однако между арестом Иисуса и заседанием санхедрина, а также последующим судом у Понтия Пилата могло пройти больше времени, чем явствует из их слов.

Восстановить ход разбирательства перед санхедрином задача непростая. Повествования Марка и Матфея (варианты одного итого же рассказа) иногда отличаются от повествования Луки, а Иоанн совсем не описывает слушание дела (Мк 14:55-64, Мф 16:59-66, Лк 22:66-71). В лучшем случае мы располагаем кратким греческим изложением разбирательства, которое шло на древнееврейском и, наверное, было гораздо длиннее. Полнее всего рассказано у Марка. Он указывает, что санхедрин «искал против Иисуса свидетельства, чтобы предать Его смерти», и,вероятно, близок к истине. Однако юридические формальности соблюдались тщательнейшим образом. Предпочтение было отдано нескольким обвинениям, из которых Марк упоминает одно — угрозу разрушить Храм. Как мы видели, строилось оно на извращении слов Иисуса. Но свидетели приводили слова эти по-разному, и обвинить Его не удалось — согласно Закону, подтвердить обвинение должны были двое или трое. Остальные обвинения тоже не подтвердились. Тем не менее Иисусу предоставили возможность возразить на них. Он отказался. Тогда первосвященник прямо спросил Его: «Ты Мессия?» Здесь, как мы видели, начинаются трудности, поскольку евангелисты неодинаково передают Его ответ. И все же первосвященник изобразил дело так, будто Иисус фактически признавался в том, что именовал себя Мессией. Более того, он назвал слова Иисуса богохульными. Суд единодушно поддержал его, и Иисуса обвинили в богохульстве — самом тяжком преступлении перед еврейским Законом.

Трудно сказать, в чем именно состояло «богохульство». Неясно, считалось ли само по себе кощунственным назвать себя Мессией. Скорее всего суть была в оттенках значений. В другом месте Евангелий обвинение в богохульстве связывается с тем, что Иисус оскорбил религиозные чувства ортодоксальных иудеев: во-первых, Он прощал грехи (Мк 2:7), то есть присваивал себе власть Бога; во-вторых, Он «называл Бога Своим Отцом» (в смысле, отличном от общепринятого «Отец всех израильтян») (Ин 10:33, 36, ср. 5:18). По-видимому, оба обвинения отразились в дошедшей до нас беседе Его с первосвященником. Иисуса не только спросили, Мессия ли Он, — Его спросили,считает ли Он себя Сыном Бога. В Евангелии от Марка оба вопроса объединены, ноу Луки Его сначала спрашивают: «Если Ты Христос, скажи нам» (на что ответа нет), а потом: «Итак, Ты — Сын Божий?» (Он ответил: «Выговорите, что я», — то есть как бы и не ответил, но слова эти можно было принять и за признание.) Создается впечатление, что здесь оборот «Сын Бога» не просто синоним слова «Мессия» — в устах Иисуса он обретает какой-то дополнительный смысл. Это звучит особенно подчеркнуто, когда Он говорит о «Сыне Человеческом», который «будет сидеть по правую руку Всемогущего Бога», связывая сам образ с древним видением окончательной победы, при которой «некто как сын человеческий» облекается высшей властью. Если под «Сыном Человеческим» Он разумел себя (что, как мы видели, не противоречит арамейскому словоупотреблению), священнослужители вполне могли усмотреть здесь богохульство, оскорбляющее самые сокровенные верования и чаяния евреев. Можно ли было подвести это под какое-либо юридически установленное преступление, мы определить не в силах, для этого у нас мало сведений. До сих пор мы во многом основывались на чтении между строк. Во всяком случае, после расследования Иисуса вывели к народу, как виновного в преступлении, с их точки зрения — ужасном. Но Каиафе удалось еще подыскать и обвинение, годное для римского суда: «Мессию» легко было заменить «царем евреев», а этого наместник уже не мог бы оставить без внимания. Обвинение в богохульстве больше не упоминается — для римского суда оно ничего не значило.

Итак, Иисуса обвинили перед наместником в том, что Он называет себя еврейским царем или, другими словами, главой мятежа против императора. Этому, наверное, сопутствовали еще два обвинения (так сказано у Луки, и не исключено, что это правда): Он возмущал народ и призывал не платить подати. Видимо, обвинения эти хранились «про запас». Другими словами, дело представили как чисто политическое, без какой бы то ни было религиозной окраски. Когда читаешь Евангелия, создается впечатление, что прокуратор был бы рад дело прекратить. В этом нет ничего невероятного. Наверное,он так бы и поступил, если бы обвинения переформулировали заново, чтобы они подпадали под юрисдикцию еврейского суда. У Матфея даже есть драматическая сцена, когда Пилату приносят сосуд с водой и он на глазах у всех умывает руки. Вряд ли это следует понимать буквально, но вполне вероятно, что прокуратору и впрямь хотелось «умыть руки». Он на опыте знал, как легко незаслуженно обвинить кого-нибудь из его бесчисленных подданных. Но раз священнослужители настаивали на смертной казни, ему приходилось доводить дело до конца.

Во время Пасхи национальные чувства были подогреты, и едва ли можно удивляться тому, что как раз тогда произошли беспорядки, потребовавшие вмешательства властей. Три «преступника» (как они названы в Евангелиях, использующих официально принятый термин для тех,кого мы могли бы назвать «борцами за свободу») находились под стражей и ожидали казни. Среди них был их предводитель, некий Варавва. Но сейчас прокуратору предстояло разобраться в деле совсем другого обвиняемого, Иисуса из Назарета, который, по утверждению священнослужителей, называл себя царем евреев. Может, он-то и был действительным предводителем «преступников»? Нам ничего не известно о том, какие были доказательства и как в точности проходило дознание. По Евангелиям, оно свелось к единственному вопросу: «Ты еврейский царь?», на который —. в этом согласны все евангелисты — Иисус отвечал: «Так говоришь ты». У Иоанна, кроме того, Иисус сказал в свою защиту, что Он не возглавлял мятежа,ибо у Него не было вооруженных последователей. Но сам Иоанн пишет, что допрос проходил при закрытых дверях, и едва ли он мог точно знать, что там было. Тем не менее слова эти соответствовали истине, и Пилат мог легко догадаться, что,каковы бы ни были «царские» притязания Иисуса (а Он от них не отказывался), для государства Он едва ли представляет опасность. Тогда понятно, почему Пилат не хотел выносить смертный приговор, несмотря на prima facie (На первый взгляд(лат)) презумпцию тяжкой вины, содержащуюся в обвинении.

Кроме того, у Пилата сложилось впечатление, что Иисуса любит народ. Желая угодить народу — а может, и осадить священнослужителей, которых он явно ненавидел и презирал, — Пилат предложил отпустить Его. Но он ошибся. «Не этого человека, мы хотим Варавву!» —кричала, читаем мы, толпа по наущению священников. Сегодня нам из собственного опыта хорошо известно, как легко организовать «стихийное народное возмущение», и крикам о Варавве не надо придавать большой значимости.Однако прокуратору ничего не оставалось делать. Пока он все колебался, священнослужители выложили свой главный козырь: «Если ты Его отпустишь, ты не друг кесарю». Угроза ясна. Пилат к тому времени уже не раз сталкивался с местными властями, и у него были основания опасаться, что по их жалобам его вызовут в Рим, к императору (так потом и случилось). После этого он решил больше не спорить. В конце концов обвиняемый действительно называл себя царем и не отрекся от этого имени, хотя мог. Закон надо выполнять. Так что смертный приговор был вынесен (Суд у Пилата: к 15:1-15, Мф 27:11-26, Лк 23:1-25, Ин 18:28-29 сл.).

Иисуса привели на место казни вместе с двумя соратниками Вараввы. Народ собрался смотреть, как римская юстиция будет наказывать трех «преступников» за их злодеяния. По жестокому римскому обычаю, всех троих распяли. Человечество, наверное, не изобрело более мучительной и страшной пытки. День кончился; по еврейскому Закону тела распятых полагалось убрать до заката. Иисус уже был мертв, других добили. Его сторонники спасли тело от надругательств, которым обычно подвергались тела казненных преступников, и погребли — в спешке, но вполне достойно, при помощи каких-то богатых людей. После заката жители Иерусалима и многочисленные паломники отправились праздновать Пасху, ибо по официальному календарю она уже наступила.

Описанная в Евангелиях история не кончается смертью и погребением Иисуса. Дальше в них говорится, что Он воскрес (О воскресении говорится в Евангелиях: Мф 16-17, Лк 14, Ин 20-21, Мк 16:1-8. В большинстве древних рукописей Евангелие от Марка кончается стихом 16:8. Мы не знаем, прервал ли евангелист повествование по своей воле, или собирался продолжать, но ему помешали, или написал заключение, которое было затем утрачено. Остальные стихи этой главы добавлены позже). Все авторы Нового Завета сходятся на том, что именно так и было. Как я уже сказал, это не убеждение, возникшее внутри Церкви; сама Церковь возникла вокруг этого убеждения, вера ее покоится на этой данности. Вот что может утверждать историк. Но может ли он пойти дальше испросить, что же произошло в действительности, на чем же основана вера в воскресение?

Воскресение Иисуса Христа нигде не описывается в Евангелиях как конкретное событие (хотя именно так оно представлено в некоторых апокрифах). Зададим же вопрос: почему Его последователи, знавшие, что Он был распят и умер на кресте, пришли к убеждению, что Он жив? В Евангелиях мы найдем два ответа: во-первых, гробница, куда положили тело Иисуса, оказалась пустой; во-вторых, некоторые ученики видели Его живым после смерти.

Прежде всего Евангелия сообщают, что в воскресное утро, после того как в пятницу Иисус умер, Его гробницу нашли пустой. Обнаружила это Его последовательница, известная под именем Марии Магдалины, которая пришла туда то ли одна, то ли с несколькими женщинами. При смерти Иисуса все они присутствовали. В этом Евангелия сходятся.

Евангелист Лука добавляет, что потом и другие подтвердили их слова: «Некоторые из наших пошли к гробнице и обнаружили, что в самом деле все так, как рассказывали женщины». Иоанн уточняет: ходили Петр и еще один ученик Иисуса. Описание того, в каком состоянии была гробница, сделано очень подробно. Они убедились (и даже более того) в словах Марии Магдалины, «увидели и поверили». Рассказано это с тем драматическим реализмом, который столь характерен для Иоанна, и очень похоже на свидетельство из первых рук. Возможно, так оно и есть; тогда именно это могло стать непосредственным основанием для веры «в телесное воскрешение». Но соотношение между «видением» и «верой» — одна из любимых тем Иоанна. И здесь он подводит к словам, которые, по первоначальному его замыслу, должны быть высшей точкой и главным выводом всего Евангелия: «Счастливы те, кто, не видев... поверили». Так что же, может, конструируя «идеальную сцену», в которой условия для веры,построенной на видении, максимально благоприятны, он пытался навести на мысль,что такая вера — не самая крепкая и не самая лучшая? Не исключено.

Во всяком случае, знаменательно, что это— единственный евангельский эпизод, из которого следует, что вера в воскресение Иисуса родилась, когда увидели Его гробницу. В Евангелиях Марка и Матфея женщинам является ангел и говорит им: «Его здесь нет. Он восстал». У Луки весть об этом приносят «два человека в сияющих одеждах». В Библии явление ангелов — часто знак того, что передается «откровение», то есть истина, недоступная чувственному восприятию. Можно предположить, что в этом случае (как и в других, хорошо известных) речь идет об открытии, которое совершается за пределами непосредственно данного — воображением или «вдохновением», чтобы получить подтверждение в последующем опыте. Если следовать этой аналогии, то увиденное только привело женщин в недоумение;потом же, выйдя за пределы чувственной данности, они поняли, что это значит. Однако понятое, скажем снова, еще нуждалось в дальнейшей «проверке».

На этой проверке и делают упор все евангелисты. Им, похоже, не очень хочется строить свою аргументацию на отрицательных свидетельствах («не нашли тела Его», сказано в Евангелии от Луки), и они склонны свести их на нет. Согласно Марку, «женщины ничего никому не сказали» о виденном. По Евангелию от Луки,они сообщили ученикам Иисуса, «но их слова показались апостолам нелепой выдумкой, и женщинам не поверили»; причем ничего не говорится о том, дало ли какие-нибудь убедительные доказательства второе посещение гробницы. По Матфею, женщины шли рассказывать, но тут им повстречался сам Иисус, — а эта новость была уже куда более значительной. У Иоанна Магдалина, обнаружив гробницу открытой, с отодвинутым камнем, подумала, что тело кто-то унес, и тогда же рассказала об этом ученикам; но, как и в Евангелии от Матфея, встреча с самим Иисусом разрешает ее сомнения. Очевидно, евангелисты убедились (вероятно, на собственном опыте, когда пытались убедить других), что сама по себе пустая гробница, даже если в нее поверить, еще не доказательство. Тело могли унести враги или друзья (Мария Магдалина подумала, что это сделал садовник; в народе прошел слух, что это сделали ученики Иисуса, Мф 18:13-15). Обе возможности принципиально допустимы (хотя, разумеется, их необходимо отвергнуть). Во всяком случае, евангелисты явно стремятся сосредоточить внимание не на том, что гробница пуста, а на том, что ученики видели Иисуса.

В других писаниях Нового Завета нигде нет упоминаний о пустой гробнице, хотя много сказано о воскресении Христа. Но,присмотревшись к языку этих текстов, можно прийти к выводу, что подразумевается больше, чем кажется на первый взгляд. Такие общие фразы, как «Христос... умер и ожил» (Рим 14:9) или «быв умерщвлен во плоти, но оживлен в духе» (1 Петр 3:18), действительно иногда встречаются. Но гораздо чаще мы читаем: «Христос воскрес из мертвых» или «Он погребен был и... воскрес в третий день». Отсюда напрашивается естественный вывод: воскресение как бы противостоит погребению. К такому же выводу можно прийти, внимательно читая другие отрывки, хотя там это не столь явно. Приведенные мною фразы, вероятно,восходят ко времени, предшествующему составлению Евангелий. Трудно отказаться от мысли, что именно так первые христиане представляли себе воскресение Господа. Для них, говоривших, что «Он восстал из мертвых», было само собой разумеющимся, что тело Его больше не лежало в гробнице; если бы гробницу пришли осмотреть, ее нашли бы пустой. Евангелия же дополняют это рассказом о том, что гробницу действительно осмотрели, и она оказалась пуста.

Те евреи, которые верили тогда в жизнь после смерти, представляли ее себе как жизнь тела, воскресшего после погребения. Тогда, может быть, ранние христиане, по другим причинам уверенные в том, что Иисус жив, пытались выразить эту уверенность в символах или образах, основанных на принятых представлениях? Может, именно отсюда взялись евангельские рассказы? Возможно — да, а может, и нет. Как мы видели, эпизод с женщинами, обстоятельно описанный в четырех Евангелиях, все-таки показывает, что одного свидетельства о пустой гробнице было недостаточно. По-видимому, евангелисты располагали целым рядом преданий, которыми нельзя было пренебрегать, так как они основывались на непосредственных свидетельствах. Однако эти предания не придавали связности их рассказу, да и скорее всего евангелисты плохо представляли себе, как ими воспользоваться.

Я бы сказал так: хотя общепринятая традиция говорила о воскресении Христа (нередко подразумевая, что Он вышел из гробницы, где погребли Его тело), в ней сохранилась и действительная память о том, что воскресным утром гробницу нашли открытой и, очевидно, пустой. Сначала увидевшие это смутились, не понимая, что произошло; потом они поняли, что Он каким-то образом покинул гробницу. Другой вопрос, правильно ли они поняли, и если да, то что это значило. Однако историк не вправе на это отвечать, и я воздерживаюсь от суждения.

Но как бы то ни было, главное значение придается свидетельству о том, что некоторые последователи Иисуса «видели» Его живым после смерти. Здесь мы уже вступаем на более твердую почву. Начать можно с самого раннего сообщения. Оно намного предшествует Евангелиям и приводится в одном из посланий апостола Павла,написанном примерно через четверть века после смерти Иисуса. Павел пишет, что до него дошли (очевидно, тогда, когда он принял христианство, то есть годами двадцатью ранее) сведения, хранимые и передаваемые преданием: «что Христос умер... и что Он был погребен, и что Он воздвигнут в третий день... и что Он явился Кифе, потом — Двенадцати; затем свыше чем пятистам братьям одновременно, из которых большая часть доныне в живых, а некоторые почили; затем явился Иакову, потом всем апостолам» (1 Кор 15:3-7). По словам Павла, все христианские учители, как бы ни спорили они о других вещах, это признают.

Очевидно, что сам апостол почитал такое единодушие очень важным доказательством фактов: если кто-нибудь усомнится,правда ли это, пусть сам спросит у помянутых людей. Среди них — «Петр (Кифа), глава ближайших к Иисусу учеников, и Иаков, брат Иисуса. Павел хорошо знал их. Он встречался с ними и даже провел две недели с Петром, когда приехал в Иерусалим через несколько лет после распятия — не более чем через семь, а то и через четыре. Таким образом, у нас солидный набор свидетельств, весьма близких по времени к основным событиям. С этими людьми случилось что-то, о чем они могли сказать только: мы «видели Господа». Речь идет не о каком-то общем для христиан «внутреннем опыте», а о вполне определенных событиях, уникальных, неповторимых и обозначенных во времени (Когда Павел говорит (1 Кор 15:8), что он, после всех апостолов, своими глазами «видел Господа», он признает, что видение это было неожиданным, исключительным, из ряда во выходящим и как бы прилагалось к уже завершившимся «явлениям»).

Это мы и должны иметь в виду, читая на последних страницах Евангелий о воскресении Христа. Внимательный читатель тут же заметит такую подробность: последовательное повествование, охватывающее события со входа в Иерусалим до пустой гробницы, вдруг прерывается. Далее перед нами скорее набор разрозненных эпизодов. Правда, Лука и Иоанн не без искусства пытаются выстроить их в связное повествование, но результат выглядит не натурально. Во всяком случае, это явно не один и тот же рассказ. Ощущение такое, будто эти события не увязываются между собой в единое целое. Они какие-то спорадические, ускользающие, хотя и оставили в сознании участников неколебимую уверенность в том, что им явился живой Господь.

Переданы эти события по-разному:некоторые рассказы — короткие, почти бесцветные описания — приводят лишь необходимый минимум фактов; другие — пространны, подробны и нарочито искусны. Но схема одна и та же: ученики «осиротели» (слово это — из Евангелия от Иоанна, 14:18), потеряв своего Наставника. И вдруг Он появляется — в комнате, на дороге, в саду, на склоне холма, на берегу озера, если они там. Сначала все изумлены, некоторые сомневаются, колеблются (об этом не всегда сказано прямо, но это можно понять), а потом вдруг узнают Его. Сомнений уже нет. В Евангелии от Луки мы читаем, как два странника заговорили с незнакомцем; он сел поужинать с ними, и вдруг «глаза у них открылись — они узнали Его». У Матфея (где повествование гораздо суше) — о том, как в Галилее ученики Иисуса вдруг ощутили Его присутствие, но лишь немногие сразу Его узнали, «хотя некоторые и засомневались»; тогда Он заговорил, и тут Его узнают все... Согласно Евангелию от Иоанна, Мария Магдалина в неясном свете раннего утра заметила кого-то в саду. Она думала, что это садовник, но он обратился к ней: «Мария». «Учитель!» — ответила она... Рыбаки плывут в лодке по озеру, возвращаясь с неудачной ночной ловли, и видят на берегу незнакомца, окликающего их. Он говорит им, чтобы они еще раз закинули сети, они так и делают — на сей раз сети полны. «Это Господь!» — восклицает один из них. — И правда, это Он... Вот основной мотив всех рассказов. В деталях они различаются, и попытка согласовать их друг с другом довольно безнадежна. При описании явлении, лежащих, ех hуроthesi (Гипотетически), на границе нормального человеческого опыта, если не за нею, едва ли можно требовать от авторов непререкаемой точности. И действительно, все их сообщения, если принимать их буквально, кажутся сомнительными или безнадежно противоречивыми. Евангелисты стремятся во что бы то ни стало оправдать, даже логически объяснить то, что для очевидцев было мгновенно пережитой, интуитивно понятой истиной, не нуждающейся в обосновании. Ученики были абсолютно уверены в том, что видели самого Иисуса. Больше сюда добавить нечего. Они снова обрели столь дорогую им личную связь с Иисусом, казалось бы, навеки утерянную. Как мы уже видели, значило это, что Он простил их, хотя они предали Его в «час испытаний». Теперь они были новыми людьми в новом мире — смелыми, верными, предприимчивыми — и возглавили движение, которое тут же распространилось с невиданной быстротой.

Несомненно, что-то изменило этих людей. Сами они говорили, что то была встреча с Иисусом. Проверить их слова нам не под силу. Предлагать другие объяснения, основываясь на какой-либо предвзятой концепции, вряд ли стоит. Ведь мы действительно не знаем, каков был характер этой встречи, что было «на самом деле». Если под этим мы подразумеваем то, что мог увидеть любой случайный наблюдатель, — вопрос останется без ответа. Но история не состоит из «голых фактов». В нее входит и то, какой смысл придавали событиям их участники; а реальность событий познается через доступные наблюдению последствия. В нашем случае значение и последствия «фактов» яснее, нежели сами «факты». Впрочем, такое уже бывало и с другими значительными явлениями в истории. Так что мы имеем дело с действительно «историческим» событием. Оно было высшей точкой всего, что случилось в жизни первых христиан, и жило в их памяти об Иисусе. Оно же стало точкой отсчета для событий, открывшихся вскоре всему миру. Именно из-за него ученики Иисуса сделались новыми людьми и родилась новая община, или, как сказали бы сами ученики, заново родился Народ Божий. Израиль восстал из мертвых, и они были в нем. Свидетельство их столь ценно именно потому, что они говорят из самого сердца нового творения. Они сами прошли через смерть к новой жизни. Тьма и отчаяние Страстной пятницы и горечь субботы лишили их жизнь всякого смысла. На «третий день» они, как сказал Павел, «воздвигнуты со Христом» (Кол 3:1); и это — исповедание веры едва ли менее значительное, чем провозвестие: «Христос воскрес».

«Явления» воскресшего Христа,как мы видели, происходили в очень ограниченный период времени и совсем непохожи на обычный для христиан «мистический опыт». Лука во второй своей книге (в Деяниях Апостолов) заключает пору «явлений» символической сценой: через «сорок дней» (число символическое)Христос исчезает с человеческих глаз («облако скрыло Его от них»). Эта тема закончена. Такое никогда не повторится. Но весь Новый Завет свидетельствует о том, что реальное присутствие Христа в мире вовсе не прекратилось, когда окончились «явления». Неповторимые и короткие встречи с воскресшим Господом дали начало новым отношениям между людьми,которые и оказались вечными. Иоанн намекает на смысл новых отношений, повествуя о том, как воскресший Иисус дал хлеб своим ученикам; Лука тоже упоминает о них,говоря, что ученики «узнали Его, когда Он разламывал хлеб». Конечно, оба евангелиста напоминают о словах и действиях Иисуса во время Тайной Вечери. Несомненно, оба имеют в виду то «преломление хлеба», которое воплотило для них самый смысл христианского общения и осталось таким для нас. Господь присутствовал в общине, но это уже не было внезапным явлением — убедительным, но недолгим. Теперь Он пребывал с ней всегда, творя новую, общую жизнь.

По мере того как жизнь эта становилась все более зрелой, обретая новые перспективы, ее очевидцы все глубже понимали, что же произошло. Дело было не просто в том, что к ним вернулся утраченный ими Учитель. Сам Бог пришел к ним совсем по-новому. И все евангельские события предстали в новом свете. В Евангелии Матфея это видно из того, как он начинает и кончает свое повествование. В начале говорится, что истинное имя Иисуса — Еммануил, то есть «с нами Бог» (Мф 1:23). Завершается же Евангелие словами воскресшего Господа: «Я с вами все дни до конца века» (Мф 28:20). Значит, все описанное в середине — это история о том, как Бог пришел к людям, чтобы остаться с ними навсегда. И Церковь, основываясь на этом, взялась за непреходящее дело — стала создавать христианское богословие и христианскую философию жизни. Но это другая история, и она еще не окончена.

Текст публикуется по изданию: Основатель христианства / Пер. с англ. С.В. Тищенко; Предисл. прот. Сергия Гаккеля; Под ред. Н.Л. Трауберг. М.: Свято-Филаретовская московская высшая православно-христианская школа, 1997. — 152 с.